Эдвард Григ

Глава первая

Смерть родителей была для Грига глубоким и сильным потрясением. Это была уже не первая тяжелая утрата в его жизни: в юности он потерял друга, потом дочь. Родители умерли в течение месяца один за другим, не дождавшись его полной славы, но горячо веря в нее. Это произошло в 1875 году. «Пер Гюнт» еще не был поставлен, но встреча с Листом имела значительные последствия: Григ получил казенную стипендию и мог теперь писать музыку, не утруждая себя никакой другой работой.

Его близость с родителями, особенно с матерью, никогда не прерывалась: как и в детстве, он делился с ней заветными мыслями и, живя вдали от нее, писал ей подробные письма, в которых нередко появлялись нотные строки — музыкальные темы и наброски. Так Гезина узнавала музыку «Пера» в самом зародыше.

Скорбь Грига была настолько велика, что впервые за восемь лет, прошедшие после его свадьбы, ему захотелось остаться одному. Нина была опорой в его несчастье, но острота боли смягчилась, а тоска не проходила. Его потянуло прочь из дому, в какое-нибудь дальнее место, где его никто не знает, чтобы там в одиночестве изжить свое горе. Он сказал об этом Нине — они ничего не скрывали друг от друга — и отправился в путь.

Он выбрал рыбачий поселок, деревушку на берегу Сьёр-фиорда, уединенную, сумрачную при осеннем свете. Ветер качал деревья, шел сильный дождь. Но Грига это привлекало: именно так, неспокойно и сумрачно, было у него на душе.

Он остановился в хижине рыбака, которого на другой день ждали с уловом. Был вечер. В хижину то и дело заходили встревоженные женщины: их мужья также ушли в море. Они спрашивали, нет ли каких вестей. Бледная, озабоченная хозяйка утешала их: слава богу, ничего не слышно, значит, все благополучно: беда ведь скоро узнается! К тому же она видела хороший сон: весь поселок сгорел дотла. А пожар, увиденный во сне, как известно, предвещает богатство.

Но гостьи продолжали волноваться: это хорошо, а вот тетушке Марте приснился морж, который глотал серебряные шары. Старшие дети были серьезны и, по-видимому, готовы к тому, чтобы заменить отцов, если те не вернутся.

Но на другой день прибыла шаланда с рыбаками. Улов был хороший, и по этому поводу в деревне звонил большой колокол, а к вечеру в хижине Олафа Гульда, где остановился Григ, собрались гости. Григ принял участие в этом собрании как молчаливый свидетель. Погода по-прежнему была ненастная, а веселье не очень веселое. Слишком велика была опасность: в открытом море шаланду чуть не потопило. Казалось, что рыбаки, побывавшие в деле, все еще тяжело дышат и качаются на ногах от усталости.

Обитатели этой местности были интересные люди, серьезные, крепкие духом, со своим древним, величавым укладом жизни. Наряду с преданиями далекой старины они хранили в памяти рассказы о временах более близких. В тот вечер они пели хором песню о Кристиане Иенсене, вожаке крестьянского восстания в XVIII веке. Он будто бы жил недалеко от Сьёр-фиорда, и жители этой деревушки стекались к нему целыми семьями. Когда началась крестьянская война, к нему пришло четырнадцать смельчаков, целый отряд юношей и девушек, и оказалось, что то были члены одной семьи.

…Стояла Маргит у дверей,
Глядела вдаль уныло:
Семь сыновей, семь дочерей
Судьба ей подарила.

Вся песня была построена на старинных церковных ладах и оттого звучала просто и строго. К мужскому хору присоединялись женские голоса:

Утешься, о Маргит, утешься, мать!
Почетна твоя невзгода!
Ведь дети твои ушли воевать
За честь родного народа!

И чудилось, будто звуки умолкнувшего колокола снова доносятся издалека…

Все эти впечатления и мужественная песня были сродни Григу — они вызвали именно то чувство, которое он не мог обрести у себя дома. Здесь легче было осмыслить свое горе — в этом затерянном поселке, среди чужих людей. Чужих, но не чуждых! И здесь он начал свою фортепианную балладу — ряд вариаций на народную тему.

Это была чисто норвежская баллада, северная, суровая, порой даже мрачная, а в основном бодрая и крепкая, как гранит. Каждая вариация как бы по-своему воплощала глубокий вечный вопрос — о смысле жизни и об изменчивости всего земного. Что уходит? Что остается? Можно ли, стремясь к постоянству и верности, мириться с тем, что на свете есть разлуки, утраты и что это неизбежно? «Таков закон, — говорила его мать, — и надо подчиняться ему». Но ведь она не подчинялась. Чья преданность сохраняется дольше, чем материнская любовь? Она никогда не колеблется, она вечна. И Эдвард видел перед собой свою мать, вспоминал ее доброту, ее всегдашнюю готовность помочь ему, ее бодрый дух. Он был хорошим сыном, ему не в чем упрекнуть свою совесть. Но разве есть хоть один человек на свете, который до конца достоин любви своей матери и ни в чем не виноват перед ней?

И, как Пер Гюнт, осиротевший и беспомощный, он прислушивался к завыванию бури и корил себя за то, в чем мог быть в самом деле виноват. Одно он сознавал ясно — что его молодость прошла.

Захлебываясь от рыданий, Григ дописывал последнюю вариацию. Но теперь он становился тверже. В норвежском сказании мать завещает сыновьям: «Оплачьте меня как следует, а затем — с новыми силами за работу!»

Когда через двенадцать дней баллада была окончена, его охватило страстное желание поскорее вернуться домой. Проверить, как это звучит на фортепиано! Услышать, что скажет Нина! Увидать ее! Он собрал свои листы, поблагодарил хозяев за гостеприимство и ушел ранним утром, когда было еще темно. Погода изменилась к лучшему, и в пути он встретил ясный восход солнца.

Нина провела эти двенадцать дней в городе, почти одна, за работой: она разучивала песню Сольвейг и последнюю — колыбельную. Она всегда узнавала романсы и песни Грига при самом их возникновении, от него самого, но это не освобождало ее от дальнейших поисков. И, когда она показывала Эдварду, что у нее получилось, он, нередко пораженный ослепительной находкой, говорил ей, что она знает его лучше, чем он сам себя.

Ее первоначальное толкование почти всегда было верно, как талантливый, полюбившийся художнику замысел. Но затем она принималась придирчиво проверять себя. Верный замысел — это то, что чувствуешь ты сам. Но это не значит, что твои чувства обязательно передадутся другим. Нина знала это по себе: какая-нибудь ускользнувшая подробность, неточная интонация, слишком громкий или слишком слабый звук, неразборчиво произнесенное слово — и впечатление нарушено. Не дай бог случиться этому во время концерта. Заметив за собой один промах, ты невольно слабеешь, теряешь опору и со страхом ждешь от себя новых промахов. Только очень опытные артисты могут вернуть себе спокойствие. Речь идет здесь не о грубых ошибках, а о самых мелких, которых не замечают в концерте. Да, не замечают в отдельности, но общее впечатление неизбежно портится. Слушатели и сами не сознают, что им не нравится, но невольно возникает тот убийственный холод, который заражает весь зал. От этого спасает лишь долгая предварительная работа.

Нина с детства привыкла петь: встречала пением утро, убаюкивала себя колыбельными песнями. Фру Хагеруп долго не замечала этого, вернее не обращала внимания. Но так как девочку из артистической семьи полагается обучать музыке, то она повела дочь к знаменитому преподавателю фортепианной игры, и Нина стала брать у него уроки. Когда приходили гости, она, по настоянию матери, играла на фортепиано. О пении не было речи. Да и сама Нина не придавала этому значения: для нее петь было так же естественно, как дышать.

Но в дни ее ранней юности произошел знаменательный случай.

Однажды во время лыжной прогулки она заблудилась, отстав от своих спутников: Георга Брандеса и Вильмы. Внезапно начавшийся буран помешал им найти Нину, а сама она, очутившись в темноте и зная, что каждый шаг может привести ее к пропасти, в первые минуты растерялась. Повинуясь какому-то внутреннему инстинкту, она попробовала петь, может быть для того, чтобы услыхать свой голос среди бури и не чувствовать себя такой затерянной. Это придало ей силы, и она двинулась вперед. Она ведь имела понятие об этих местах! И постепенно ее страх прошел. Во мраке она громко пела веселые песни и сама удивлялась тому, как хорошо и сильно звучит ее голос. Вот где можно было распеться! Она была совершенно одна среди разбушевавшейся стихии, но в этом одиночестве, в этой опасности открывалось ей что-то величественное и прекрасное. И она пела все громче, соревнуясь с бурей и мужая в этом поединке.

К счастью, лыжи были в порядке. Она добежала до избушки, где можно было переждать вьюгу. Хозяйка избушки приняла ее сначала за Снежную фею, а потом стала ахать и удивляться, как такую молоденькую девочку отпустили из дому родители, когда уже с утра собирались тучи, предвещающие буран! Через час небо прояснилось, и Нина отправилась в обратный путь.

И, мчась во весь дух, уже под ясным небом, она снова оглашала воздух радостной, громкой песней:

Гремят барабаны и пушки гремят!..

Нина взлетала над сугробами, как птица. Ей было жарко и весело. Когда она умолкала и замедляла свой полет или останавливалась, чтобы отдышаться, к ней роем слетались удивительные, смелые мысли, которые никогда прежде не приходили ей в голову.

Георг и Вильма явились позже, встревоженные и бледные. Они тщетно искали ее и не могли поверить, что она сама выбралась на дорогу. Она сказала, что прогулка оставила у нее самые прекрасные воспоминания. Это было еще до встречи с Григом — ей было тогда шестнадцать лет.

С того дня она стала сознательнее относиться к своему дару.

Если в минуты опасности, когда смерть глядела ей в глаза, она победила пением свой страх, то не значит ли это, что стать певицей — ее призвание? В один из вечеров у матери она при гостях сама вызвалась спеть «Песню Клерхен» Бетховена, чтобы проверить себя, и имела большой успех.

С тех пор она много и охотно пела на любительских вечерах, и в кружке Нордрака, и в «Обществе Эвтерпы». Она не побоялась выступить в «Первом концерте норвежской музыки», где решалась судьба Грига, да и ее собственная судьба, так как сопротивление ее матери было сломлено именно тогда. Убедившись в успехе Грига, фру Хагеруп произнесла со вздохом: «Все может быть! Все может быть! Да и что поделаешь с упрямой девчонкой!»

Но уже позднее, в Кристиании, с Ниной произошла значительная перемена, и она потеряла охоту выступать в концертах. Насмотревшись на всевозможные нелепости и терзаясь за Эдварда, который именно тогда «поднимал тяжелый воз из болота», она прониклась отвращением к директору филармонии, к артистам, ко всей концертной жизни. Она обрадовалась, узнав, что Григ оставляет службу в филармонии, и ее не пугала нужда. Публика казалась ей теперь совсем не доброжелательной, а злой, враждебно-выжидающей и непонятно изменчивой в своих вкусах. Нина мечтала о том, чтобы ни ей, ни Григу не пришлось больше выходить на суд этих людей. Пусть он пишет музыку, а она будет петь для близких. Может быть, смерть дочери так подействовала на нее, но ее энергия была сломлена, и Эдвард не узнавал прежнюю Нину. Даже после знаменательного свидания с Листом, когда Грига неожиданно пригласили в Германию, Нина решительно отказалась петь в Лейпциге, где должен был состояться их первый концерт. Эдвард не одобрял эти настроения.