Эдвард Григ

Глава третья

Жить — это значит снова
С троллями в сердце — бой!
Творить — это суд суровый,
Суд над самим собой! Ибсен

Писатель Бьёрнстьерне Бьёрнсон был старше Грига на девять лет, но Григ с самой юности привык видеть в нем человека старшего поколения, властителя умов. Со своей стороны, Бьёрнсон, несмотря на проходившие годы, относился к Григу как к юноше, ровеснику его любимого брата Рикарда Нордрака. И, когда Григу исполнилось тридцать лет, Бьёрнсон все еще считал своим долгом направлять его.

Одним из заветных мечтаний Бьёрнсона было когда-нибудь услыхать национальную норвежскую оперу или в крайнем случае ораторию, посвященную величию Норвегии. Григ написал несколько симфонических картин с хором на сюжеты Бьёрнсона и музыку к его пьесе «Сигурд Иорзальфар». Все это радовало Бьёрнсона, но мысль об опере не оставляла его.

— Ты превосходный мелодист, — говорил он Григу, — чудесно владеешь оркестром. Ты должен создать нечто крупное!

— Но что вы называете крупным? — спрашивал Григ. — Разве в размерах сила? Можно написать много опер, не выходя за пределы мелкого, и, с другой стороны, мы знаем прелюдии Баха! Вы же не станете отрицать, что это великие произведения.

— Кто ж тебе велит писать непременно мелкую оперу? Напиши грандиозную, могучую! Ты умеешь. Тебе это свойственно. А без этого нельзя стать национальным композитором!

— А как же Шопен? Ведь он так и не написал оперу.

Бьёрнсон предвидел это возражение. Но у него был готов ответ.

— Шопен! — воскликнул он в негодовании. — Нашел, в чем ему подражать! В том, что он не сделал! А я тебе скажу, что это был недостаток Шопена, преступление Шопена, если хочешь знать! Он обездолил своих соотечественников, вот что!

— Соотечественники Шопена вполне счастливы тем, что он оставил им…

— …и были бы еще счастливее, если бы он оставил оперу.

— Не знаю, — холодно сказал Григ.

— Уверяю тебя! И ты обязан сделать это!

— Не знаю…

— Опять не знаешь? Так узнай, черт возьми!

— У кого? — серьезно спросил Григ.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать…

— Кто же лучше меня знает, что я должен писать?

— Ты можешь ошибаться…

— Конечно. Но в искусстве художник реже ошибается, чем другие, нехудожники… Неужели Мицкевич, гениальный поэт, должен был диктовать Шопену, что́ ему сочинять: балладу или скерцо?

— Ты хочешь мне сказать: не ваше дело?

— Совсем нет, но я…

— Ты хочешь сказать, что я не имею права давать тебе советы?

— Это право каждого…

— Да, мой милый, каждый рыбак, каждый дровосек имеет право дать тебе совет и потребовать отчета. И, если ты неглуп, ты должен прислушиваться к этому.

— Я и прислушиваюсь. Но далеко не все я должен принять на веру. И особенно в выборе жанра. Я думаю, что если «Сюнневе» написана в форме повести, а не пьесы, то это было для вас необходимо. Так и я… И многие другие.

— А я собирался писать для тебя либретто… Значит, не писать?

— Напротив, я буду благодарен.

Он был уверен, что Бьёрнсон рассердился на него: подобные разговоры иногда опасны для дружбы. Но Бьёрнсон совсем не находил этого. Через несколько дней он сказал Григу:

— Ты на меня напустился на днях… Но это хорошо. Когда у человека есть убеждения, он спорит с горячностью. Не так-то легко добраться до истины, особенно в нашем деле. А я все-таки настаиваю: ты должен создать национальную эпопею!

Но она уже существовала, хотя и не в той форме, как представлял себе Бьёрнсон. То была не опера, и не оратория, и даже не симфония с хором. Новое произведение Грига называлось просто: музыка к пьесе «Пер Гюнт». Пьеса была поставлена в Кристиании тридцать шесть раз подряд, и в тридцать шестой у театра все еще толпились люди, не доставшие билетов. Наступал летний сезон, театр закрывался, артисты уезжали на гастроли. «Пьесу можно прочитать, — говорили те, кто не попал на представление „Пера“, — но где мы услышим музыку? А о ней так много говорят!»

Триумф «Пера» продолжался и в других странах. Напрасны были опасения Ибсена, что норвежца «Пера» не поймут за рубежом. Еще до постановки он мог убедиться, что пьесу всюду переводят и читают. Но Ибсена страшила именно постановка. Будет ли доступен актерам норвежский колорит? Как отнесутся зрители к этим халлингам, троллям, ко всей чертовщине, к крестьянским оборотам речи, к народным обычаям?

С некоторыми зрителями Ибсен даже вступал в разговор и спрашивал, все ли им понятно. Они успокаивали его: разумеется, понятно. Люди везде люди: у каждого есть мать, и кто не попадал в тяжелое положение подобно Перу Гюнту? Французский подмастерье, мнение которого было особенно интересно Ибсену как голос простого народа, признался, что он прямо без ума от норвежской сказки, и прибавил, что если в ней и есть что-то непонятное, то все разъясняет музыка. Это простодушно высказанное мнение рабочего о слитности музыки и сказки подтвердил и профессор Оксфордского университета. Он сказал, что «Пер Гюнт» — это идеальный пример содружества двух творцов, и поздравил Ибсена с тем, что в Норвегии появилась своя «Песнь о Нибелунгах».

— Но должен сказать вам, друг мой, что ваши и григовские «нибелунги» нравятся мне больше, чем германские. Когда я читаю немецкую легенду о нибелунгах или слушаю музыку Вагнера, меня пробирает холод перед величием богов и Валгаллы. А у вас мне тепло, потому что я имею дело с людьми. Человеческое всегда согревает!

Вскоре издатели разных городов стали настойчиво предлагать Григу собрать всю музыку к «Перу», чтобы выпустить ее отдельно: об этом просили дирижеры симфонических оркестров, этого желала сама публика. Прежде чем дать согласие, Григ сообщил Ибсену об этих предложениях.

— Да? — сказал Ибсен. — Вот как? — Он казался озадаченным. — Что ж, — ответил он Григу после молчания, — я здесь ровно ничего не теряю. — Музыка «Пера», исполненная в концертах, лишний раз напомнит обо мне. Но я невольно подумал о великих преимуществах вашего искусства. Представьте себе, как много я потерял бы, если бы вдруг пришлось поставить пьесу без музыки!

— Это невозможно! — сказал Григ.

— В том и дело! Это было бы ужасно, я знаю! А между тем, как легко вы обойдетесь без меня! Ваша музыка к «Перу» сама по себе будет жить и жить! В этом нет для меня ничего обидного. Но я сравнил два искусства и подумал: слова иногда нуждаются в музыке, но музыка не нуждается ни в чем!

Теперь Грига стали приглашать во все европейские столицы, его засыпали письмами, на которые он не успевал отвечать. Он совсем не ждал этого, и показная сторона этой славы его смущала. Готовность издателей немедленно печатать все, что выходит из-под его пера, услужливость импрессарио, приглашающих его на гастроли, его портреты, которые он часто видел в витринах магазинов и в вестибюлях филармоний, бойкие рецензии о его игре — все это было скорее неприятно ему: это было «прах и тлен», о которых говорил когда-то мудрый Лист. Все предсказания Листа сбывались. И о неизбежных сравнениях с великими людьми, как только ты становишься известным, и о легкости, с какой возникают всевозможные лестные названия. В одной из рецензий уже появилось наименование «Северный Шопен» — точь-в-точь, как некогда предвидел Лист.

Всегда скромный, Григ готов был увидеть много преувеличенного и даже смешного в том, что несет с собой слава. Человеку, не имеющему никакого отношения к науке, присваивают звание доктора наук, и целых три академии и два университета выбирают его своим почетным членом. Григ так и не мог понять, зачем его туда выбрали. Когда он стоял в актовом зале Кембриджского университета среди знаменитых ученых, профессоров и академиков, так как и его причислили к этим ученым, он чувствовал себя очень неловко и почему-то все время думал об оскалившемся черепе, который он видел в кабинете у ректора. Вид этого черепа с безукоризненными, крупными спереди и уменьшающимися по бокам зубами мог охладить любое честолюбие. «Доктор наук? — безмолвно вопрошал череп. — Нет, коллега! „Memento mori“[8]».

Григ взглянул на Нину, ища сочувствия. Она сидела в первом ряду с букетом цветов в руках. «Как тебе нравится? — говорил его взгляд. — Посмейся, милая, вместе со мною!» Но Нина, кажется, дрогнула: ее уже подкупили эти почести. «Ничего смешного не нахожу! — прочитал он в ее глазах. — Ничего нет смешного! Напротив, я нахожу, что они правильно поступили, эти умные люди!»

Когда они остались вдвоем и Григ стал комически описывать самого себя, растерявшегося среди ученых, а затем благодарно играющего «Ручеек» или «Бабочку», чтобы доказать, что и он причастен к науке, Нина невольно засмеялась.

— А ты сидишь, дорогая, со своим букетом и сияешь! Ты уверена, что «Бабочка» сто́ит закона Бойля — Мариотта! Не так ли?

— Погоди! — ответила Нина. — Во-первых, ты играл не только «Бабочку», но и сонату; во-вторых, не все профессора, которых мы там видели, непременно Бойли и Мариотты; в-третьих, дело не в роде занятий, а в общей пользе, которую вы приносите. Здесь ты нисколько не уступаешь им! В-четвертых, вот что я тебе скажу: художнику столько приходится терпеть в течение жизни, что, право же, никакая слава после этого не может показаться чрезмерной!

— И ученому приходится терпеть не меньше, — отвечал Григ.

Сбылись и другие предсказания Листа: пришлось Григу встретиться и с противниками своей музыки. Соотечественники, обвинявшие его в «измене» Норвегии и осуждавшие его «образованность», составляли меньшую группу. То были главным образом теоретики, собиратели песен, добросовестные этнографы и ограниченные музыканты.

Гораздо многочисленнее были так называемые «аристократы духа», которые считали себя единственными знатоками прекрасного. Эта замкнутая каста музыкантов заботилась о чистоте вкусов придирчивее, чем любые графы и князья — о чистоте рода. Музыку Грига они считали плебейской и не включали ее в свой список. Критики из этой среды намекали на то, что Григ, как и сама Норвегия, занимает слишком маленькое место на земном шаре, чтобы стоило о них много говорить.

Но эти музыканты голубой крови уже вырождались и постепенно утрачивали способность наслаждаться музыкой; одновременно с этим притуплялся и их вкус, которым они так гордились. Ничто их не удовлетворяло. Современная музыка им не нравилась оттого, что она не походила на классическую. Но однажды молодой Александр Зилоти, ученик Листа, презиравший, как и его учитель, всякую спесь, рискнул сыграть в присутствии «избранных» малоизвестное рондо Бетховена. Он не назвал его, и «знатоки» неодобрительно отозвались об этом сочинении, назвав его пресным и безвкусным. Только вычурное и непонятное могло вызвать одобрение с их стороны.

Все это предвидел Лист. Но Григу он предсказывал и другое: признательность людских сердец. И это предсказание также сбылось полностью и надолго.

Первые фортепианные сборники Грига были изданы в Лейпциге. Бьёрнсон привез их с собой в Норвегию и сказал, нежно похлопывая по розовой обложке:

— Они умеют красиво издавать, эти немцы!

А тетрадки в розовых обложках уже распространились по всем странам. Оттого ли, что это была музыка далекого края, непривычная и свежая, или от необыкновенной искренности звучания, она нашла доступ ко всем сердцам, и всюду, куда бы он ни приезжал, Григ чувствовал это сразу. Не всегда в аплодисментах — иногда и в тишине, наступившей после сыгранной пьесы, по выражению лиц, которое он успевал уловить, случайно взглянув в зал, в словах, сказанных ему в антракте каким-нибудь страстным любителем, а порой он угадывал это без всяких явственных примет — по собственному внутреннему спокойствию во время игры и сознанию, что он не одинок в этом зале.