Тиран в шелковых перчатках

14

Настоящие празднования начались спустя несколько дней после объявления о безоговорочной капитуляции нацистов и окончании войны — по крайней мере, в Европе. Париж охватило всеобщее ликование — даже его освобождение не отмечали с таким размахом. Сад Тюильри и все общественные места заполонили нарядные толпы горожан. Но даже в такой радостный момент политический раскол в обществе заметно бросался в глаза. В то время как множество людей собралось на площади Согласия послушать выступление Шарля де Голля, коммунисты по-своему отмечали победу, толкая речи и размахивая красными флагами. Тут и там вспыхивали массовые драки и стычки с полицией, за которыми следовали аресты.

Купер оказалась в странном положении. Именно война привела ее во Францию, но теперь та закончилась. Должна ли она вернуться домой?

Напиваясь в баре в смешанной буйной компании коммунистов, американских военных и журналистов, она задумалась — где ее дом? Стал ли Париж ее домом? Неужели жизнь в Америке канула в прошлое? Так легко было, взлетая на волнах льющегося рекой шампанского, распевать во все горло «Марсельезу» и чувствовать глубокую преданность и любовь к Франции. К Франции и Генриху Беликовскому. Она танцевала на улицах, целовала каждого встречного мужчину в военной форме, влезала на постаменты и столики в кафе, глотала шампанское прямо из горлышка, пока не обнаружила себя выблевывающей пузыристую радость над сточной канавой.

После двадцати четырех часов непрерывного празднования она с трудом вытащила себя из очередной компании и, завернувшись во французский флаг, как героиня, сошедшая с полотен Делакруа, пошла отсыпаться. На обратном пути она внезапно очутилась перед домом Генриха в седьмом округе.

С тех пор как Генрих навестил ее после их несостоявшейся свадьбы, от него не было ни слуху ни духу. Она всеми силами пыталась вытеснить мысли о нем на периферию сознания, но они упорно не желали там оставаться.

Купер сознавала, что чудовищно пьяна, и все же позвонила в дверь. Если он откроет, она бросится ему в объятия и будет умолять о прощении. Она скажет ему, что возле собора повела себя как дура, что за прошедшие недели поняла только одно: она любит его больше, чем могла себе представить, что она и сама не заметила, как полюбила, что не может без него жить.

Но на звонок никто не открыл. Старый дом, увитый плющом, стоял безмолвный, как могила. Генри, которому она могла бы излить свое раскаяние, в нем не было.

Нетвердо держась на ногах, она влезла на кованую ограду, чтобы заглянуть в окна. Дом казался пустым, окна закрыты ставнями — даже окно в спальне, где они лежали вдвоем. Она отчетливо вспомнила тот день, полный радости и наслаждения, — он был как аперитив перед обещанным, но так и не состоявшимся пиром.

После этого она разревелась прямо посреди улицы, но были ли тому виной лишь опьянение и усталость? Она села на краю канавы, кутаясь в флаг, и впервые почувствовала себя бесконечно одинокой. Как вода, поднимающаяся в колодце, ее затопило страстное желание стабильности. Ей нравилась жизнь, полная приключений, но ей хотелось иметь свой дом и семью. С Амори у нее даже мыслей таких не возникало. Считалось, что женатые люди должны обзавестись детьми, но к ним с Амори это правило казалось неприложимо.

Она любила единственного мужчину, но в настоящее время даже не знала, жив он или мертв.