Зарождение добровольческой армии

«Вот бы ударить на них. Живо смяли бы всю эту сволочь, – сказал ротмистр, – то-то бы потеха была».

Мы тронулись. Зарево пожара заалело в тусклой вечерней мгле. В Ольгинской, переезжая дамбу, мы встретили полковника Моллера. Оба моих сына живы. Убит Ратьков-Рожнов. Я живо помню Владимира Ратькова-Рожнова. Высокий ростом, красивый, статный. В его открытом молодом лице было столько светлого, радостного, что нельзя было не полюбить его с первого взгляда. И все любили его: товарищи, знакомые. Он был любимец матери.

Казалось, ему предназначена счастливая жизнь. И вот на двадцать четвертом году убит среди пустыря в Нахичевани.

Моллер рассказал нам. При отходе один из наших офицеров раненый остался в окопах. Ратьков-Рожнов и мой старший сын ползком стали пробираться, чтобы вытащить его. Свистели пули, и нельзя было поднять головы. Ратьков-Рожнов чуть приподнялся, чтобы оглядеться, и был убит. Его тело едва удалось извлечь из-под пуль.

В Ольгинской, когда его хотели похоронить в ограде церкви, священник отказал. При жизни к ним никто не шел навстречу и при смерти отворачивались от них. Да, они были одиноки.

И сколько их, этих могил, разбросано по хуторам и станицам Кубани. И кто они, эти неизвестные, дети Кубанского похода? Кто знал их, кто их помнит?

Молоденький прапорщик, почти мальчик, сын богатых родителей, оставшихся в Ростове, уходит с нами в поход под чужим именем, чтобы не подвергнуть опасности своих родных. Он погиб: где, как – никто не знает.

Кто вспомнит его, кроме тех, кто видел кроткие карие глаза и детскую его улыбку, кто знал его еще младенческую душу. Он остался лишь в сердце своих родных, он, этот неизвестный, погибший где-то в степях Кубани.

Владимир Ратьков-Рожнов. Закрыв глаза, вижу его перед собою. Я вижу всех их, этих детей Кубанского похода. Все они наши родные.

Тяжела была их служба. Ратькову-Рожнову генерал Лукомский предлагал перевестись в штаб, но он решительно отказался. Он остался рядовым, как и все. Смерть освободила его от несения долга.

Когда мы возвратились на Дон, к нам в Ольгинскую станицу приехал его старший брат, последний из трех братьев, оставшийся в живых. Он оставил молодую жену и маленькую дочь и приехал заменить своего брата.

Его мать сказала ему: «Мне легче видеть тебя убитым в рядах Добровольческой армии, чем живым под властью большевиков».

А кто не поймет, какая мука матери скрывалась в этих словах: «Ты должен» – и мать посылает последнего сына идти заменить брата.

«Ты должен» – сознавал каждый из них. И они шли… пятьдесят человек среди тысячной толпы, шли в степи по грязи, в стоптанных сапогах, в снежную пургу в рваных шинелях, и шли, и шли тысячу верст.

В сумятице жизни растоптаны героические чувства. Разбит возвышенный порыв. И прохожий пройдет мимо и не оглянется.

В вечернем воздухе раздался звук трубы. На молитву. В рядах люди сняли папахи. «Отче наш» пронеслось в тишине по улице Ольгинской станицы. Зарево пожара еще ярче разгоралось в сумерках наступающей ночи.