Буча. Синдром Корсакова

Вместо эпилога

Заметелило на Новый год, завьюжило.

Расстреляли две тысячи второй, располосовали — по нулям ровно сыпанули праздничными очередями, расчертили небо трассерами.

Иван Знамов дослужил свой контракт и после новогодних и Рождества собрался ехать домой. Дома — переждать холода, отпариться в бане, надышаться березового духа, а там видно будет.

Первого же числа он и зашел в штаб, чтоб времени не терять. Подписав все бумаги у Душухина, выбрался на морозец и уселся под голым заиндевевшим каштаном.

Пусто на плацу.

Вечный огонь ровно горит. Ни ветерка. Синее небо, глубокое.

Хороший день. В такой день только о доме и думается. Иван чиркнул спичкой, зажал огонек в кулаке, подкуривает.

— Как жив-здоров?

Он поднял голову. Корреспондентик! Пуховик распахнут, щеки красные, улыбается. Иван протянул руку.

— Давно приехал? Садись, покурим.

Вязенкин присел рядом.

Подумал Иван: хорошо бы сейчас, как в поезде — под тудум-дудум, и чтоб проводница шастала, чтоб километры столбовые пролетали мимо…

— Про Костяна слышал?

Вязенкин кивнул.

— А знаешь, кто виноват в его смерти? — Иван вдруг понизил голос и выхрипел, страшным шепотом: — Я! Я один и больше никто. Я знал, мне снилось, но не дошло до моей тупой башки. — Сквозь зубы прошептал: — Не дае-ха-ло!

Он схватился за голову. Потер бритые виски.

— Хочешь, расскажу?

Он не слышал, что ответил ему Вязенкин, не видел, как тот закуривал и мял в руках сигарету; он не видел и не слышал ничего в мире вокруг. Он говорил и говорил долго и по порядку, как вспоминалось — с самого начала: про Аргун и Петьку Калюжного, брата и черную кассету, драку в ресторане и тетку Наталью, Светлану Палну, Шурочку и Лорку-«плюс-минус», полковника Батова. Свои сны и десять ангелов.

— Ведь Костян в тот день предчувствовал. Потом все говорили, что по дурости Костян погиб. Он же заключил контракт на пять лет. Дурная примета. Ведь как заведено? Служи полгода, солдат, и вали на родину баб щупать. Деньги кончились — снова на контракт. Философия. Нельзя спорить с приметами. Только я по-своему мыслю.

Не торопится Иван. Нет ветра — не дует. Жить теперь можно нараспашку, хоть и мороз; не страшен мороз в такое вот безветрие.

— Костян… он серьезный мужик был. Он не как мы. Он дом хотел построить — чтоб беседка белая была, увитая виноградом. Мы как вышли, вернее, как на место приехали, он с брони спрыгнул и говорит — браты, говорит, смертию пахнет. У меня тогда аж мурашки по спине. Чего ты, говорю, Костян, лиха нагоняешь? Первый раз, что ли. Эрпеха, хоть и старая, но работает. И потопали мы.

Иван задумался:

— Судьба, брат, судьба… Я ведь шел первым номером, меня должно было первым. Но эрпеха на Костяне сломалась — вырубилась, старая была глушилка. Я уже метрах в пятнадцати был впереди, когда и рвануло сзади.

Слушает Вязенкин, нет? Слышит ли, о чем на самом деле говорит солдат? Холодновато сидеть нараспашку. Двигаться, двигаться надо, тогда ни мороз, ни ветер не страшен.

Запахнулся Вязенкин.

— Подбежал я к нему и, веришь, встал как вкопанный. Пацаны рядом кружатся, стрелять начали. Костян на земле под ногами корчится. И вижу я, как он поднялся на руках, и на меня смотрит, ртом беззвучно что-то говорит мне, а я понять не могу, вроде просит меня о чем-то, а я уйти хочу. Убежать.

Замолчал Иван, отдышался, закурил.

— Мутно мне тогда стало, может, ветром надуло. Потекло из глаз, и все как в тумане стало: Костян на земле копошиться, встать пытается. А у него там, где ноги и живот, все разворочено: кишки синим клубком вывалились и дымят. Парит прям. Мишаня к Костяну нагнулся перевязать, да куда там, нечего перевязывать. Полчаса Костян умирал. Я все время стоял над ним. И вдруг понимаю, о чем меня Костян просит. Он стонет тихонько так, еле слышно: «Добей, меня, брат, добей, больно мне, больно!» Я тогда как завороженный был, как в замедленном кино. Поднял я винтовку и ему прямо в лоб нацелил. Улыбнулся Костян и глаза закрыл.

Смотрит Вязенкин на солдата.

Справный солдат Иван Знамов. Все у него ладно: и форма по росту, и ботинки начищены, будто на парад идти. Глаза у Ивана — зелень болотная. И ресницы, будто пеплом присыпанные.

— Так вот и не верь потом снам, — продолжает Иван. — Савва вон бакланит… Как брательник мой говорил: сосчитаешь всех до последнего, так и отпустят тебя. Вот я и сосчитал… То ли курок у меня заклинило. Да не может такого быть — сколько лет со стволом в обнимку. Спать не лягу, а почищу. Жму курок, а он не жмется, давлю что есть сил, а он не давится. Слышу, как Мишаня в ухо мне орет — умер, пульса нет! Опустил я винтовку.

И еще сказал Буча. Только Вязенкин, может, и не понял до самого конца смысла этих последних слов.

— Так и стал Костян последним. Десятым. На себя взял мой грех.

Скрипнули синие ворота: вкатились во двор комендатуры бэтер с десантом на броне, водовозка Василича-зампотыла. Снегом запорошило борта.

Иван поднялся.

С бэтера прыгали саперы. Ивану перед дембелем не положено на маршрут ходить. На сохранении он.

— Ну, бывай, корреспондент.

Тепло в палатке. Кот Фугас к печи жмется — пахнет паленым котом. Берцы с улицы оттаивают — юфтью сырой так по носу и шибает. Привык Иван, и другие привыкли.

Колек, Витьков брат, вернулся на контракт. Колек — во главе стола, остальные расселись с обеих рук. Трет Колек умные темы — серьезный он мужик. Витек у себя в углу читает письмо из дома.

Отлежался Колек, и с виду ничего себе. Иван слушает. Подумал, что Колек еще больше посерьезнел. Ухмыльнулся про себя Иван: «Вот как бывает — один на „ха-ха“, другой на „умняк“. Как с травы».

И вдруг…

— Паренек чудной со мной лежал, — говорит Колек. — Все про Толстого рассуждал, про князей. Серьезный паренек. Правильный. Он про женщин красиво говорил, про вечный двигатель… Только я с ним в одном не согласен был. Он говорил, что народ, то есть мы с тобой, Мишаня, виноваты в том, что много нас на земле. Поэтому и происходят войны на земле. Расплодились потому что мы… А сам без ног. Ноги ему уже в госпитале отчикали. Осколками все кости перебило. Он мне берцы подарил, говорит еще с первой войны, трофейные.

Не-ет, год нынче не простой наступает, знаковый год!

Так и подумал Иван.

— Дай-ка, Колек, посмотреть берцы, — говорит Иван.

Поднял Колек ногу.

— Ну-ка, снимай.

— Да ты чего? — Колек не понимает, чего это Буча взвился так: забегал по палатке, бушлат на себя тянет.

— Снимай, снимай, говорю. Не бывает, значит, исключений, не бывает.

Он бежал на задний двор.

Перескочил через Серегу. Тот у бэтера копается; ахнул от неожиданности. Мимо машин в автопарке, караулку обежал Иван. И встал перед колючей проволокой. Дальше чужая территория — промка дальше, руины и помойка. Не думая больше и не сомневаясь, Иван размахнулся и что есть силы швырнул берцы за колючку.

— Пропади ты пропадом!

Повернулся Иван и зашагал бодро, но остановился и полез за пазуху. Утро разгулялось, солнце выползло из-за снежных развалин. Иван щурится на солнце… Когда еще в штабе был, передали ему письмо. Глянул на конверт — от матери, только почерк материн вроде ровнее стал. На обратном адресе: Степное, улица их.

Теперь видит Иван, что не знакомый ему почерк. Развернул письмо, стал читать.

Прочитал залпом…

Серега Красивый Бэтер к нему сзади — закурить дай, братуха. Не слышит Иван. Серега его тянет за рукав. Иван ошалело глядит.

— Серый, дело такое… мама дорогая… Серый! — хватанул с брони снежка, кинул себе в лицо. Серега смотрит, вроде не пьяный Иван. А как пьяный. — Шурка это пишет… моя! Понял? Слушай…

Стал Иван читать вслух:

— «Дорогой Ваня, я боялась тебе писать, но все время думала о том, что не дело так, как вышло у нас с тобою. Нельзя так все оставлять… — Иван перескочил по строчкам, нашел нужное место: — В феврале родился у меня сын. И никто не знает, Ваня, кроме меня, что не мужнин он, а твой…» — Иван на этом месте, палец поднял, потряс перед Серегиным кривым носом. — Понял ты, душа керосиновая? Понял?! Мо-ой!! Дальше, дальше…

Иван зашебуршал листками, нашел и ткнул в нужное место пальцем.

— Вот, Серый, главное… «А назвала я сына Георгием…» Жоркой, понял?! Жор-кой!!

Иван жадно глотнул морозного воздуха, выдохнул легко.