Буча. Синдром Корсакова

Пожалеем!.. За него же заплачено долларами. Так сказал мне доктор. Извинился, что ему надо идти — у него больные.

Я уехал.

На следующий день я улетел на Кавказ.

В Минеральных Водах нас встречал Капуста на «булочке». Мы катились по брусчатой дороге, туман лежал в низинах между старыми горбами Терского хребта. Была Ханкала, и было жаркое время года. Мы терпели жару и снимали убитых на войне. Я научился правильно стоять возле вздувшегося синего трупа — с той стороны, откуда дует ветер, а не так, чтобы ветер дул через труп. Тогда жутко пахнет.

В лето 2001-го Чечня задыхалась от жары.

Пятьдесят шесть было на солнце!

Конопля в Ханкале выросла в рост человека. Ее не срезали — дичка. Но фотографировались на память. Курили в темном зиндане хорошую, покупную коноплю. Пестиков пил две недели, от жары заболел. Войска ликвидировали террориста Абу аль-Валида. Мне повысили зарплату — позвонила, порадовала редактор Ленок. Мы были с ней дружны. За месяц по всей Чечне военных погибло человек сто, плюс раненые, плюс убитые мирные. Грохотали фугасы. Тушили по одной нефтяные скважины. Наблюдатели от Европарламента критиковали федеральные силы за массовые зачистки.

Мы ждали дождя и «вертушку» со сменой.

Тяжелые облака пришли из-за дальних гор: черные набухшие тучи ползли от горизонта и к обеду захватили полнеба. Но дождя все не было. Если бы я писал повесть о дожде, я написал бы вот так: «И когда наконец первые крупные капли взбили фонтанчики пыли на дороге, когда застучало по жести и шиферу, когда задорная дробь дождя превратилась в сплошной гул матерого ливня, тогда полегчало. Мы выбежали на улицу. Кто-то упал, забарахтался в горячей луже. Мы прыгали, топали по воде босыми ногами и кричали от радости».

После дождя я звонил домой и говорил сначала с мамой, потом с отцом. Мама плакала, отец сказал, что Сашку сдали в психбольницу.

И после дождя не стало свежей, духота убивала.

Я бросил трубку и заработал желваками. Но мне стало страшно — как при посадке, когда летишь в рассвет.

Отец успел сказать, что они с мамой ездили к Сашке в психбольницу — это на улице Восьмого Марта, областная. «Господи, — сказал отец, — о чем ты думал!»

Сашке приснилась мертвая мать: когда он проснулся, он стал забираться под кровать, потом в шкаф. Потом он стал разговаривать с матерью, собрался к ней. Соседи его, больные, были напуганы — особенно тот, который был без ног по бедра — инвалид с детства. Врачи вызвали неотложку, и Сашку увезли в психбольницу.

Я подумал про Сашкины вещи: махровое полотенце, стопкой трусики и майки. Еще про бутерброды и суп в термосе.

Сигнал от спутника пропал — спутник прятался за облаками: над Атлантикой был штиль. Зато штормило у нас в средней полосе. На Кавказе становилось невыносимо душно. Мне почему-то казалось, что неотложку вызвал тот очкарик-студент, потому что он краснел щеками и нетактично смотрел на часы.

Скоро я вернулся из Чечни и поехал в психбольницу, где лежал Сашка.

Желтые стены становятся такими от света, который мажет их. Свет льется с потолка от желтых лампочек без плафонов. Белая стена вызывает уныние, желтая прогрессирующую шизофрению. В приличных домах на стены вешают картины и часы с боем. Шизофреники не могут жить в триадном мире, — но их селят всех вместе, чтобы они страдали. Тогда шизофреники прячутся под одеялами и накрывают головы подушками, только оставляют рот, чтобы дышать. Тогда они могут жить. Или так, чтобы не замечать никого.

Тени сумасшедших слонялись по палате, где лежал Сашка. Его поселили в сумасшедшем доме на улице Восьмого Марта.

Я мог драться, я умел драться, но не стал. Я строил планы и представлял себе, как прихожу я в «Це и Тэ» и бью бледного врача с румяными щечками: бью его по красным щечкам и тщедушной шее, чтобы он облевался и обмочился прямо себе в штаны и сказал, признался — да я подлец, казни меня! И я бы простил его и поговорил бы с ним сердечно — ну как же ты мог? — он же бедный!

Отец всегда хотел, чтобы я был мужчиной. Он сказал, что пропали все Сашкины вещи: стопками трусики и майки, рубашки с перламутровыми пуговицами, зубная щетка, махровые полотенца, кукла Настя, колготки, которые носят дети или старушки. Он просил, чтобы я поискал — чтобы я что-то решил как мужчина, в конце концов!

Я пришел в сумасшедший дом и поискал глазами.

Я ждал, когда придет врач, и мы сможем поговорить о Сашкином здоровье. Мимо сновали сумасшедшие, душевнобольные или шизофреники, я не мог отличить одних от других. Но оказалось, что мимо меня ходили нормальные, — это были санитары и охранники. В дальнем от меня конце коридора — окно с решеткой. Я подумал, что лучше стоять и ждать там, у открытой форточки, чем терпеть смрад посреди коридора. И пошел. Мне встретился мерзкий человек похожий на тролля: он нес на плечах огромную голову с копной слипшихся волос, у него было злое лицо умалишенного с детства. Он спросил меня, чего я шастаю без бахил — мыли же! И показал на старушку, которая терла доски пола чем-то коричневыми. Она стала полоскать тряпье в ведре, а когда стала отжимать и расправлять, я увидел, что это были колготки, которые носят дети или старушки. Я спросил человека с головой-ведром — он что идиот, и эта старая ведьма идиотка? Где Сашкины вещи?! Мерзкий тролль-санитар зашипел на меня и спрятался в процедурной. И щелкнул ключом изнутри. Я подумал, что попасть сюда на «Восьмое марта» самое последнее, что может случиться со мной в жизни.

Сашка выглядел паршиво. Он спал, желтые простыни под ним измялись и собрались комом. Сашка спал, свернувшись калачом. По щеке Сашкиной течет желтая слюна. Но самое мерзкое было то, что и простыни и матрас под Сашкой желты и мокры были не от пролитой на них чайной заварки. Он ссался под себя, ссался, ссался! Еп мать!.. Протез и кем-то, возможно, по рассеянности растоптанный чулок-колготина валялись у кровати; под батареей валялась изуродованная раздетая догола кукла Настя. Один из сумасшедших нагнулся к Насте и прислонил ее оранжевой спиной к батарее. Я потрогал Сашку по плечу, он пошевелился, разлепил веки. Смотрит, смотрит, смотрит. На меня смотрит, но не видит. Потом увидел, улыбнулся.

Я вышел из платы вон.

Скоро пришел врач, психиатр.

Он был старенький, с бородкой, умным взглядом семита и колючим голосом. Я подумал, что в советское время в паспорте, где графа национальность, у него было неразборчиво, а в его фамилии преобладали мотивы народов Севера или ближе к Китаю. Он был сторонником галоперидола. Говорил он так: «Некоторым больным шизофренией можно разрешить жить в триадном мире, — но нужно ли? Я колю им современные лекарства, за которые, кстати, уплачено из государственной казны. Чудные препараты! А разве люди достойны чего-либо кроме галопередола? О, батенька, еще и галоперидол нужно заслужить, а то ведь можно и по шее за симуляцию и обман».

Он так разговаривал со мной, будто я ему старый друг или родственник.

Психиатр ездит мне по ушам:

— Они начинают задавать вопросы, и я трачу много времени на пустое — их жизнь. Я начинаю осознавать, что пусть себе живут как раньше — овощами. И снова колю галоперидол. Овощи не бывают несчастливы. Так что вам от меня нужно? — в конце всей этой белиберды сказал он, старикашка премерзкий.

— Отдайте, — говорю, — мне Сашку. Он не овощ, у него на войне мать убили. И еще какие-то суки украли все его вещи.

У старикашки глаза не забегали — заслезились: он много лет лечил душевнобольных. Я подумал, что психиатры ненавидят сумасшедших так же, как хирурги синие культи.

— Говорите, тот врач-негодяй сдал его в психушку? По-вашему, тот врач — негодяй? Молодой человек, а у вас есть семья? Вы только представьте: вы врач, а у вас пациент на грани суицида, и вы можете лишиться всего в одну минут — когда его найдут бездыханным под окнами высокого этажа. Вы защищаете докторскую, у вас любовница — женщина немолодая, а другая — молодая; ваше отчество знает сам зам по Минздраву; вы имеете два кредита — за квартиру и дачу; ваш племянник по жене устроился в ГИБДД на должность инспектора. Что вы станете предпринимать?.. Психушка… Премерзкое слово. Клиника, причем областного масштаба, имейте в виду. У нас, знаете ли, знаменитые диссиденты в семидесятых бывали, один из них недавно выступал по телевизору, большой пост занимает. Все наши, наши. Бросьте, молодой человек, не держите зла на ответственных людей. Как там вашего фамилия?..

Я поверил во всю эту белиберду и проникся к старикашке, даже пожалел его — что он курит много и пепельницу редко вытрясает. Наверное, вытряхивать должна та премерзкая старуха поломойка или премерзкий тролль-санитар. «Даже начальство свое не уважают. Вот суки! Они, суки, наверное, и украли Сашкины вещи». Но доказать я ничего не мог, поэтому только спросил, когда Сашку можно забрать.

— Он вам родственник? — спросил психиатр.

— Нет, — сказал я.

— А кто? — спросил он.

— Никто, — сказал я.

— Бывает, — сказал психиатр и написал на бумажке свой телефон.

Он сказал мне на прощание:

— У вашего друга последствия сильнейшего стресса. Острое полиморфное психотическое расстройство с симптомами шизофрении. И, по всей видимости, синдром Корсакова. Он пьет?

— Да что вы! Он же ребенок почти. В смысле не пьет.

— Были травмы головы?

— Он на мине подорвался.

— Ясно. Наиболее тяжелое проявление синдрома Корсакова — неспособность запоминать, хранить и воспроизводить новую информацию. У больного не нарушены сознание и мотивации, но он не может вспомнить, что было только что на обед или что происходило несколько часов назад. Большинство больных глубоко дезориентированы, апатичны, не способны к сосредоточению. Без лечения может развиться кома и наступить смерть.

— Сашка, когда жил у моих родителей, — говорю я, — в кино ходил по сто раз на один сеанс. А я думал, что ему интересно.

— Устойчивые воспоминания о печальном прошлом, — задумался старичок. — Снится мать? Ее убили, говорите? Хым, печально. Звоните и через два дня забирайте своего брата.

— Он мне не брат. Он полукровка. Прошлое было не печально, а трагично.

— Это для психиатрии не имеет значения.

Когда я забрал Сашку, от него пахло мочой. И пахло изо рта. Мы брели по улице, сворачивали в переулки, много курили и беседовали. Я пожалел, что не забрал из-под батареи куклу Настю. В отделе дешевой одежды смазливая продавщица оглядела Сашку и сморщила нос. Я подавал с вешалок в примерочную пахучие складом вещи: рубашки и брючки, стопками трусики и майки. Сашка мерил, и ему все подходило. Продавщица морщила нос.

«Терпи, мокрощелка! — злобно думал я. — Хоть ты, хоть и невинная, но ответишь. Кто-то должен за все ответить. Нюхай Сашкину мочу, нюхай, как у него от зубов воняет! Знаешь, как надо труп снимать? Чтобы ветром дуло не с трупа, а со спины. Мокрощелка. Сука! Ненавижу тварь!»

Я улыбнулся продавщице, она сморщилась еще сильней.