Бобовый король

14

Дювалье умер. Борьба за жизнь раненого не принесла победы — так сказало утреннее радио. Префект полиции заявил, что расследование дела форсируется. Не сегодня-завтра удастся напасть на след виновного.

— Плохо, мсье Мишель! — вздохнул Андрэ. — Мне все думается, что если бы не я...

Утешать его я не пытался. Не до того! Дювалье должны были спасти. Я берег в себе надежду. Его смерть — чудовищная несправедливость.

Мы с Андрэ заканчивали уборку цикория, а Этьен работал на скотном дворе. Я пошел к нему. Этьен поднял руку к берету. Он не снял берет, а отдал честь, по-военному, как будто берет форменный, с головой лесного кабана — нашей эмблемой.

Минуты две мы стояли молча.

Маркизу о смерти Альбера сообщила по телефону старшая сестра из больницы, — тем же хорошо модулированным голосом, тонко, вежливо передающим приличную для чужого человека степень сострадания.

Бернар заставил себя снова сесть за стол, раскрыть книгу. Но строки мемуаров гитлеровского генерала, сражавшегося в Тюреннском лесу, стали немыми, лишенными смысла. Маркиз читал, он пытался взломать эту немоту. Было бы легче, если бы он мог плакать. Заговорило радио:

— Префект полиции заявил...

Слова, слова... Префект — темная фигура. Его подозревали в связях с оккупантами. Тогда он служил в лесничестве и загадочным способом приумножил свое состояние. Одно может повлиять на префекта — близость выборов.

Голос диктора спокойный, страшно далекий от Маркиза, придавленного горем и неудачей.

Что можно предпринять? Надо было раньше, сразу после выстрела в «Золотой подкове», кинуться в пансион Пуассо. Вполне вероятно, Нойвизенталер — очередное имя Карнаха. Да, его стиль. Он мастер менять имена, облик. Действует смело. Видно, очень нужно было задержаться в пансионе, повидать кое-кого из приятелей... Незаметно уйти из пансиона легко — выходов несколько, живут постояльцы по-домашнему, ключей не сдают.

Полиция знает об исчезновении жильца из четырнадцатой комнаты. Маркиз позвонил вчера, прямо из пансиона, Лаброшу. Э, какой толк! Теперь-то Карнах наверняка за кордоном!

Маркиз встал, захлопнул книгу. Пойти, что ли, к Лаброшу? В это время он всегда в баре на углу Ратушной площади.

На бульваре ветер срывает последние листья, беспощадно продувает тонкий плащ Маркиза. Он невольно остановился возле ларька с фритами, пахнувшего теплом.

— Вам угодно, мсье?

Маркиз вспомнил, что не ел с утра, только выпил залпом три чашки кофе.

— Погорячее, пожалуйста!

Он стал быстро жевать хрусткие, солоноватые ломтики картошки.

— Вы тоже к ратуше? — спросил торговец. — Туда идут и идут сегодня. А что, как по-вашему, мы должны терпеть? Проклятый нацист, душегуб!

Ах, вот что! Маркиз смутился, Погруженный в свои заботы, он не приметил того, что творится буквально под окном.

У ратуши собралась внушительная толпа. Человек пятьсот — шестьсот, определил Маркиз на глаз. На фоне серой стены, сложенной из дикого камня, белели наспех изготовленные лозунги: «Разыскать преступника», «К ответу того, кто убил Дювалье!»

Отлично! Как раз вовремя! Власти слишком уж медлительны, слишком осторожны.

В баре на углу почти пусто. Два парня с волосами до плеч потягивают коктейли у стойки и шепчутся о чем-то, голова к голове. Пожилой господин дремлет в углу, опустив на колени газету, накрывшись ею, точно пледом. Лаброша нет. Какая нелегкая его унесла!

Чистые, стеклянные удары раздались в высоте — начали бить часы на башне ратуши. Маркиз любит этот звон. Он вырос в Тонсе, бой старинных часов, слышный по всему городу, напоминает детство, сказки, которые читала мать. Мать говорила, если удары медного дедушки Жиля, бьющего по колоколу молотком, не застанут тебя днем за делом, тогда берегись, плохо тебе будет! Дедушка терпеть не может лентяев!

Сейчас мать, верно, кроит платье, стоя за широким портняжным столом, или занята с клиенткой в примерочной, за зеленой плюшевой занавеской. Через семь минут там перерыв, но мать не пойдет с товарками пить кофе с круасаном, она бережет свою талию...

Да, так и есть, мама одна. Она трудится в суровом, безгласном обществе манекенов, — они словно с одобрением взирают на ее тонкую, еще совсем молодую фигурку.

Мать вскидывает глаза на Маркиза, синие, с хорошо запудренными тенями усталости. Она знает, сыну трудно. У сына скверно на душе, раз он явился сюда, не дотерпел до вечера.

— Ну, что у тебя, мальчик?

— Дювалье умер, мама, — сказал он.

— Бедный... А нацист исчез?

— Увы, я не комиссар Мэгре, — он слабо улыбнулся. — А полиция...

Мать заколола булавками юбку на манекене, выпрямилась, показала на табуретку:

— Сядь! Утром была мадам Кейзерс, мы шьем ей сногсшибательный бальный туалет...

— На ее объемы!

— Да. У нее есть предложение для тебя. Собственно, у ее родственников. Кондитер Эттербек, знаешь? Витрина с марципанами, на Вокзальной. Он ищет свою дочь. Убежала к битникам, ночует неизвестно где. Добропорядочное семейство в панике.

— Что же я должен делать? Схватить за шиворот, приволочь домой?

— Хотя бы отыскать ее.

В голосе матери — нотки просьбы.

— Я не хотел бы отвлекаться...

— Ну, пожалуйста, Бернар!

Мать не упускает случая завербовать клиента для детективного бюро «Аргус». Знакомства у известной закройщицы обширные. Правда, дамочкам вроде мадам Кейзерс часто только кажется, что их обокрали. Потом сами дают отбой — бриллиантовая подвеска нашлась, лежала под кроватью... Извиняются, суют деньги за беспокойство, деньги, которые Маркиз стесняется брать.

Обычно мать и не старается заинтересовать его. Она щадит самолюбие сына, бюро «Аргус» ведь не тратит время на пустяки. Разве что в виде исключения...

Дочка кондитера небось влюбилась в какого-нибудь волосатого шалопая с заплатами на всех видных местах. Заплаты не от бедности, конечно... Не сегодня-завтра сама прибежит под родительский кров.

— Ее зовут Зази. Зази Эттербек, девятнадцать лет. Битники устроили клуб на старой барже, на канале Альберта. Говорят, Зази ходит туда.

— Ты очень хочешь, мама?

— Решай сам. И... Эттербек прилично заплатит.

Нарочито-небрежный тон изменил ей. Она вздохнула и произнесла тихо:

— Мне страшно, мальчик. Лучше бы ты бросил гоняться за бошем.

Мать долго крепилась. Не в ее правилах давать советы взрослому сыну. Но ей страшно. От Карнаха можно ждать и второй пули. От него или от другого нациста, из той же шайки. Карнах не один.

— Бросить нельзя, мама, но...

Старая баржа на приколе... Маркиз бывал там. Хозяин продал ее Костасу, человеку без родины, когда-то промышлявшему контрабандой, отсидевшему срок в тюрьме. Костас открыл кабачок, предоставил трюмные отсеки для азартной игры, для ночлежников. Пути розыска неоднократно приводили Маркиза на баржу, сохранившую свое исконное имя — «Ландыш».

— Я позвоню кондитеру, — закончил Маркиз.

— Звони отсюда. Я записала номер.

Ее глаза повеселели.

— Хорошо, мама, — сказал он. — Спасибо.

Баржа стоит на окраине, там, где на трассе канала небольшое озеро. На берегах — задворки заводиков, лесные склады, ветхая, замшелая ферма, захлестнутая разросшимся городом. Когда-то «Ландыш» возил к морю товары, его видели во Франции, в Бельгии, в Голландии, в Германии, в великом герцогстве Люксембург — всюду, где простирается густая сеть каналов и рек европейского Запада. Владела «Ландышем» семья «речных цыган», не имеющих на суше ни кола ни двора, и передавался он из поколения в поколение, пока наконец последний в роде, бездетный шкипер не сбыл его с торгов.

Мотор с «Ландыша» пошел в утиль, но рубку Костас не разорил, а напротив — вычистил до блеска штурвальное колесо и развесил по стенам портреты популярных певиц кабаре и мастериц стриптиза. На «Ландыше» звезды, впрочем, не выступали, — в трюмном баре лишь иногда показывались исполнительницы второго сорта, юные «старлетты» или дивы на возрасте, на закате своей карьеры.

Низенький, жилистый, бронзоволицый, с густой пегой шевелюрой, Костас принимал посетителей, восседая у штурвала, и охотно вспоминал свои былые плавания — с запретными грузами спиртного, сигарет или наркотиков.

— Что было, то было, — говорил он Маркизу, — и больше не вернется. Безумства молодости. А нынешние, я спрашиваю вас, не сходят с ума? Тоже, каждый на свой манер...

Да, теперь Костас остепенился. Во всяком случае, не попадается. Из трюмов «Ландыша» выловили немало уголовной шушеры, но Костас всегда в стороне. Он ни при чем. «Ландыш» открыт для всех, вместе с карасями заплывает и щука...

Когда Маркиз добрался до баржи, короткий осенний день кончился. На вывеске, поднятой на двух мачтах, алеет надпись светящейся краской: «В «Ландыше» всегда весело». Из недр судна в холодную темень, пронизанную ветром, сочится музыка, слышится топот.

— Мье Маркиз!

Костас, вдруг вынырнувший из мрака, застегивает на ходу плащ.

— Извините, мсье Маркиз, я спешу. Внучка больна, вызвали врача, а дома ни франка, так что я... Стариковские заботы, мсье Маркиз. Я вам нужен? Или вы так, погреться?

Костас хитрил. Маркиз наведывался на «Ландыш» только по делу.

— Мне нужна одна девица, Костас. Зази, дочь кондитера Эттербека. Отбилась от старших. Не забрела ли она случайно к вам?

— Зази? Нет, не слыхал. Она с длинноволосыми?

— Да.

— Так разве она откликнется? Поди-ка и зовут иначе. У них же клички, у беглых. Ваша Зази теперь, поди, Венера или Клеопатра. Э, черт их разберет. Объясните мне, мсье Маркиз, почему, как только пропадет чей-нибудь блудный сын или дочка, так ко мне? Почему ко мне? Что я — заманиваю их? Обидно, по правде говоря...

— Бросьте, Костас! Не только к вам ходим... Ладно, погляжу сам.

— Пожалуйста, мсье Маркиз. Я бы с удовольствием составил вам компанию, но... Внучка, мсье Маркиз, очаровательный ребенок, вы бы видели... И так страдает... В такие минуты я сомневаюсь, мсье Маркиз, сомневаюсь, есть ли бог на небе.

Он топтался на месте, изображая спешку, но цеплялся взглядом за Маркиза, засматривая в глаза.

— Ничего, Костас, ступайте.

Кабатчик отбежал, потом нагнал Маркиза:

— Ох, месье Маркиз! Позвольте мне дать вам совет, не стоит вам туда сейчас... Ей-богу, я места себе не найду! Без меня мало ли что случится. Народ всякий, разной твари по паре, Ноев ковчег. Я вас уважаю и хочу вам добра, мсье Маркиз. Не дай бог неприятность с вами...

Ловкая шельма! Он предупредил, какие же еще могут быть к нему претензии. Внучка — она заболевает всегда кстати. Раз Костас спешит домой, значит, заглянуть в его заведение надо непременно. Костас не желает быть даже свидетелем.

На «Ландыше» есть кто-то... Разумеется, не Зази имеет в виду Костас. Из-за нее он не удрал бы, сам помог бы разыскать ее. Что ж, посмотрим. Надо пройтись по отсекам. Зази — прекрасный повод...

Маркиз прошел по сходням. Цветные лампочки, качаемые ветром, разливали по доскам потоки красок, а вода глубоко внизу оставалась черной. Толкнул дверь. Старый Жермен, затянутый в ливрейную курточку, истово, морщась от боли, согнул свою ревматическую поясницу, — он служил в домах получше и умеет отличить почетного гостя.