Бобовый король

5

Чаушев заказал фотографию слона. Ее доставили на другой же день, и Михаил изучал снимок долго, с удивлением. Что поразило его? Фигура утратила свой бесстыдный блеск. На квадрате матовой бумаги могучий обитатель тропиков оказался естественным, отнюдь не декоративным животным, ничуть не похожим на тех серийных слоников, что красуются на комодах и туалетных столиках. Настоящий, конкретный слон, со своим характером и повадками. Да, именно так, не слепок со стандартной безделушки, а работа мастера, перед которым была живая натура или зарисовка. Это огромное ухо своеобразной формы, порванное чем-то, наверно в битве...

Чаушев поднялся в библиотеку, снял с полки том энциклопедии, прочел:

«Современные слоны относятся к двум родам — индийскому и африканскому».

Большеухий золотой слон — чистокровный африканец. Иллюстрации не оставляли никакого сомнения. Теперь, если он действительно принадлежал какой-нибудь знаменитости, например путешественнику, то энциклопедия и о нем может рассказать.

Михаил выписал фамилии всех исследователей Африки и начал добывать справки, в алфавитном порядке, чтобы не сбиться. На Ливингстоне он устал. Дата, занимавшая Чаушева, — тысяча восемьсот девяносто второй год — по-прежнему висела в пустоте, привязать ее к каким-либо событиям не удавалось.

К тому же Чаушеву не терпелось вызвать Беттендорфа, показать ему снимок.

Немец сильно осунулся, оброс грязно-сизой бородой и, отвечая, облизывал бескровные губы. Насчет Дорш он ничего не припомнил, ничего о ней не знает, — только адрес. Очевидно, третьему о ней больше известно.

Чаушев сказал, что Дорш умерла. Может быть, это развяжет язык Беттендорфу. Но нет, он отнесся к известию равнодушно.

— Так вы ничего не можете прибавить?

— Нет.

— Возможно, вы пожалеете, но будет поздно, — сказал Чаушев. — У вас была возможность облегчить свою участь. Вы не воспользовались.

— Вы меня расстреляете? Я посоветую вам сделать экономию в бумаге... не затратить бумаги. Зачем писать акт, зачем? Я уже почти капут, господин лейтенант. Я, вполне вероятно, буду мертвый сей минуту перед вами, а иначе — завтра. Никакого значения!

Он говорил, прикрыв глаза, словно в бреду, но лейтенант чуял нарочитость, особенно когда Беттендорф открывал глаза и бросал быстрый взгляд, как бы пытаясь проверить воздействие своей речи. Поэтому Чаушев не прерывал его, ждал продолжения.

— Комично... Я имел сон, фельдфебель принес мне посуду... солдатскую посуду, полную с картофелем и с маслом. Это было счастье, господин лейтенант. Картофель! Нет, не омары, не бутылка арманьяк, а картофель! Господин лейтенант, если я все расскажу, вы можете мне давать посуду с картофель и масло? Я знаю — нет, потому что вы не имеете. Комично! И я не имею, и вы также... И мы продолжаем разговор, и везде, на все стороны, лежат мертвые, да? Лежат трупы... И мы с вами способны сделать, очень способны сделать, чтобы иметь картофель... Ах, зачем картофель? Иметь много кушать, все, что нам нужно...

Чаушев понял. Он прервал Беттендорфа резким движением — выдвинул ящик стола, достал фотографию и в сердцах, что было силы, захлопнул ящик.

Немец смотрел на снимок некоторое время молча. Он застыл, перестал облизывать губы. Кажется, узнал, но не показывает вида, подумал Чаушев. И тут же прогнал эту мысль, заглушил в себе радость. Нет, вряд ли разгадка придет так быстро.

Молчание затянулось.

— Вы что-то можете сказать? — не вытерпел Чаушев. — Если нет, то незачем убивать время тут, с вами...

— Боже мой! — простонал Беттендорф. — Извините меня, господин лейтенант, это меня потрясает... Я не имел надежды... Это золото, да? Мы шли сюда, и шеф говорил нам: мы должны находить один шедевр. Это есть золотой слон. Рейхсминистр Геринг приказал находить... Этот золотой слон есть фабрикат Германии, господин лейтенант. Он украшивал кабинет короля Фридриха...

— Фридриха? — спросил Чаушев. — Это какого же Фридриха? Восемнадцатый век?

— Да, абсолютно... Восемнадцатый.

Врет! — решил Чаушев со злостью. В памяти возникла Маргарита Станиславовна, ученая женщина. Не восемнадцатый, сказала она. Выдумал он!

— О, вы эксперт, господин лейтенант. Столь молодой — и эксперт!

Беттендорф приободрился, так как не встретил возражений, и нотка фальши стала совсем явной. Ладно, пусть выговорится. Чаушев понимал, куда клонит фашист. Пусть выкладывает карты, авось это пригодится.

— Райхсминистр Геринг — о, он великий любитель искусства, господин лейтенант! Если он будет иметь золотой слон, это будет очень хорошо, это будет отлично и для меня и для вас, господин лейтенант. Это фортуна! Вы знаете, где содержится, да? Превосходно!

Чаушев не стал слушать дальше:

— Думаете, я буду тянуть с вами, тянуть... Ждете своих? Банкета в Астории? Немецкого коменданта в Ленинграде? Не выйдет!

Потом он объявил Беттендорфу, что попытка подкупа — тоже преступление, отягощающее вину. И разговаривать больше не о чем.

Вернулся в библиотеку, засел за энциклопедию — с жадностью, чтобы успокоиться в тишине, под шелест страниц.

Теперь он добрался до последнего путешественника в списке.

«Юнкер Вас. Вас. (1840—1892) — рус. исследователь Африки. Получил медицинское образование в Дерпте и Геттингене. В 1875—1878 совершил путешествие по Ливийской пустыне и исследовал юж. часть Судана и сев. часть Уганды. В 1879—1886 исследовал область водораздела между Нилом и Конго, в частности р. Бахр-эль-Газаль; неск. лет провел в Центральной Афр. среди племен ньян-ньям и мангбатту (монбутту); первым из европейцев прошел всю область р. Уэле и доказал, что она является верхней частью р. Убанга и принадлежит поэтому бассейну р. Конго, а не р. Шари (впад-ей в оз. Чад), как предполагали ранее многие географы».

В девяносто втором году Юнкер уже умер, и это огорчило Чаушева. Однако он полез по стремянке за старой энциклопедией — Брокгауза и Эфрона. Она сообщила немаловажную подробность: Юнкер был сыном основателя петербургского и московского банкирского дома.

Слон, как будто, обретал хозяина. Юнкер мог заказать себе такую вещь. Мог получить в подарок. Богачам ведь не дарят дешевку.

По национальности Юнкер, несомненно, немец. Кстати, последние годы жизни, утверждают Брокгауз и Эфрон, он провел в Вене, обрабатывал там свои записи. Труды его издавались большей частью в Германии.

Если это подарок, то чей?

Чаушев мысленно представлял себе надпись на пьедестале: господину Юнкеру с уважением от Дорша — или что-нибудь в таком духе.

Эх, если бы так!..

Хорошо бы заглянуть в биографию Юнкера, в самую подробную! Такой в библиотеке не оказалось. Значит, не обойтись без Публичной. Аверьянов скажет, залез в дебри, опять отсутствует реальное мышление. А если реально... Конечно, надо выяснить, нет ли в Ленинграде потомков Юнкера.

Он оглядел полки со справочниками, среди них выделялись своим возрастом и толщиной ежегодники «Весь Петербург». Чаушев вытащил один том, понес к столу. В это время его позвали к телефону.

Аверьянов требует к себе. Легок на помине!

Михаил спустился бегом, полковник терпеть не мог ждать. В коридоре столкнулся с Каюмовым.

— Там, — он показал на дверь аверьяновского кабинета, — барометр падает. Возможна гроза.

Митя отлично знал, в каком настроении начальники. И сообщал об этом всегда в терминах, взятых из бюллетеней погоды, печатавшихся до войны.

— Ладно ты... — досадливо бросил Чаушев, не останавливаясь.

— Я тебя предупредил.

Аверьянов мрачно, жестом, не предвещавшим ничего приятного, указал лейтенанту на стул. Потом спросил, есть ли новости, таким скучным голосом, как будто ответ предвидел давно.

Чаушев доложил.

— В общем, ни тпру ни ну, — подвел итог полковник. — Профессор волынит, за нос водит нас. Ты беседуешь о том о сем за чашкой чая...

Эх, запомнил он чаепитие у Литовцевой! Теперь будет попрекать.

— А между тем, — голос полковника стал жестче, — нам антимонию разводить некогда. И в отношении этого происшествия в Эрмитаже... Интерес вызывает, безусловно. Но ведь, Чаушев, мы уже толковали об этом, — надо же уметь схватывать главное. Главное, товарищ Чаушев! Для Скориковой, для простой женщины, это ясно, а для тебя...

Он подвинул Чаушеву пачку небольших квадратных листков. Скорикова, управхоз с улицы Пестеля, написала письмо чернильным карандашом, на обороте конторских бланков. Строки местами расплылись фиолетовыми озерками.

«Как я поняла, что вопрос важный, то пошла по жильцам, которые остались живы...»

В их числе оказался Татаренко Митрофан Севастьянович, обитающий теперь на улице Чайковского. В прошлом месяце, 22 числа, часов в восемь вечера, утверждает он, к Марте Дорш стучался незнакомый мужчина, молодой, в куртке с цигейковым воротником. Открыла ли ему Дорш, Татаренко сказать не может. Он поднимался по лестнице к себе и задерживаться ему было ни к чему. А стучал мужчина долго.

Скорикова не успела опросить только двоих и просит извинить ее — сил не хватает. Живут они уж очень далеко, один в Новой Деревне, другой за Московской заставой.

— Молодец она, — сказал Чаушев, кончив читать. — Обогнала меня, значит.

Он тоже беседовал с уцелевшими жильцами, но до этих не добрался. Не так-то просто бывало установить, куда переселялись люди из разбомбленных домов. Не всё и не сразу учитывалось, становилось известно милиции. Но Чаушев не оправдывался. Он не позволял себе ссылаться на трудности.

— Она-то молодец, правильно, товарищ Чаушев. А мы с вами какой вид имеем? Ждем сигналов со стороны?

Возражать было нечего.