Бобовый король

Нет, я не помню отдельных немцев. Как знать, может быть, где-то рядом и появлялся штурмбанфюрер Карнах. Усталость, отупение, ненависть и к тому же еще темнота — все это сделало всех немцев одинаковыми. И когда где-то в глубине ночи зарычали, залязгали грузовики, доставившие новую партию пленных, на смену, а нас загнали в кузова, чтобы отвезти на расстрел, я не видел, кто командовал тогда, потому что прожектора вообще не зажигались, все делалось на ощупь, во мраке. В этом мраке тени людей как бы снова обрели свои тела, инстинктивно сбиваясь в кучки от крика или удара, так как единственное, что оставалось для нас — вместо надежды, вместо утешения, — это тепло соседа.

Не видел я и тех, которые расстреливали, так как прожектор был направлен на нас, свет бил в глаза. Но даже когда я пытался прорвать эту повязку из невыносимого света, впереди не различалось ничего, кроме кромешных черных провалов, где сама тьма взяла на изготовку карабины, вкладывала обоймы, целилась...

— Ладно, Мишель, довольно... На, выпей воды. Значит, работу кончали другие?

Маркиз совал мне стакан. Без трубки в зубах он выглядел непривычно.

— Да, другие, — сказал я и выпил воду залпом. — Им, возможно, потребовалась еще не одна смена. Мы копали часа два, не больше. И то некоторые падали...

— Понятно, — кивнул Маркиз.

Кто падал, тех добивали. Равнодушно, как бьют скотину на бойне.

— Фашисты очень спешили, — сказал я. — Американцы были где-то близко. Не уверен, что ее вообще использовали — эту линию обороны.

— Нет, — сказал Этьен. — Немного повоевали.

— Странно вот что, — снова заговорил Маркиз, — при такой спешке они все-таки потрудились с вами покончить.

— Это же боши! — воскликнул Этьен. — Партизан они не миловали. Раз партизан — к стенке!

Внизу глухо задышали, собираясь объявить время, старые часы мадам Мари.

— Одиннадцать, — сказал Этьен, — когда затих, разбежавшись во все уголки, во все щели дома, их звон. — Ты останешься ночевать, Маркиз?

— Нет, поеду... Рано утром надо быть у Лаброша... Сесиль Лаброш, помнишь его, — он в Тонсе, — пояснил он, обращаясь ко мне. — Он служит в полиции и обещал держать меня в курсе.

— Мы разбудим тебя, — сказал Этьен.

— Нет, нет, друзья, мне лучше ехать...

Он проглотил чашку кофе, влез в плащ, еще не успевший обсохнуть, и умчался.

— Нельзя ему быть сыщиком, — сказал Этьен. — С его сердцем! Нет, никоим образом нельзя.

Я понял Этьена. Маркиз — из тех людей, которые всегда живут сердцем. А сердце у него доброе. В карманах у него вечно водились игрушки для ребят, сделанные из веток, еловых шишек, из мха. Потешные лесные гномы рождались в ловких пальцах Маркиза. В шалаше Маркиза прижился еж. Пытался Маркиз приручить барсука, выставлял ему еду, придумывал всяческие приманки и с веселой грустью жаловался нам на неудачу — увы, так и не доверился человеку самолюбивый, замкнутый барсук. И вот наш лесник, наш Маркиз на бессменном посту у площадки для парашютов, Маркиз, похожий тогда на сказочного владыку тюреннских трущоб, стал сыщиком. Не слишком ли практическая профессия для романтика?

— В кошельке у него, разумеется, пусто, — усмехнулся Этьен. — Запрашивать крупные гонорары он стесняется. Берется за самые безнадежные дела, упросить его нетрудно... Словом, Маркиз все тот же.

— Дювалье — клиент не бедный, — сказал я.

— Уверяю тебя, Маркиз сейчас и не думает о плате... Ему надо разыскать фашиста, раскрыть все его дела. Кто заплатит Маркизу? Неизвестно, Мишель.

— Да, теперь неизвестно...

Я долго не засыпал, Маркиз не выходил у меня из головы. Он ведет машину по шоссе, ведет сквозь ночь, измученный, и шоссе в этот час голое, пустое, холодное. Я бы очень хотел помочь ему.

Но как?

За перегородкой Этьен разговаривал с сыном. Беседа сперва не клеилась. Долетало до меня не все. Чувствовалось, что Этьен раздражен, а Андрэ упрямится, отвечает неохотно, дуется.

— Подумай сам, — услышал я. — Чего стоит твоя дурь... твоя теория абсолютной независимости. Ты уже вмешался, ты послал Альбера под пулю, может быть на смерть.

Андре что-то пробормотал. Этьен вышел, резко захлопнув за собой дверь.

Передо мной опять помчался по голому шоссе Маркиз, затем появились супруги Пуассо — в столовой, за яблочным пирогом. Я пытался думать обо всех сразу, собрать их вместе, так, как это удавалось в те годы, у мадам Мари. Ничего не получалось. Меня мучило сознание людской разобщенности — острое и незнакомое мне, никогда не посещавшее меня на родине.