Бобовый король

— Верно, — сказал я.

Мне было приятно согласиться с Пуассо, поддержать его перед всеми, в особенности перед его женой.

Еще недавно я готов был пожалеть Анетту, обрекшую себя на служение деньгам, а теперь я сочувствую малышу Пуассо. Конечно же, он ее невольник. Это у нее, а не у дяди состоит на побегушках Андрэ. Один вывод следовал за другим, и я с лихорадочным упорством громоздил их, воздвигал стену между собой и Анеттой. В меня словно вселилась какая-то чужая, жестокая воля.

— Мишель, — сказал Пуассо, — почему бы тебе не погостить у нас, в «Убежище охотника»? Мы дадим тебе хорошую комнату. Кругом лес, сумасшедшая красота. Да, перебирайся к нам!

— Право, не знаю...

Я не собирался так скоро расставаться с Этьеном. И не хочется покидать ферму.

— Мишелю будет скучно у тебя, — произнес Этьен. — Вы целыми днями пропадаете... С какой стати он будет торчать один, в вашем лесу!

— Ну, не один... Анетта переходит в пансион, там ей веселее. Правда, Анетта? Им найдется, о чем поговорить, они ведь всегда дружили. Правда, Мишель?

Да, дружили когда-то. С другой Анеттой. Милый Пуассо, ты же ничего не знаешь...

— Нечего Мишелю у нас делать, — сказала мадам Пуассо сухо. — Он умрет с тоски. А я... Со мной веселья мало, я вечно занята. Пансион новый, горы хлопот.

Пуассо растерянно заморгал:

— Что с тобой, Анетта? Ты прости, Мишель, она просто не в духе...

Все значение этой сцены откроется мне позднее. Я не смотрю на Анетту, глядя в кружку, я говорю себе, что мадам Пуассо высказалась с предельной ясностью. Она, понятно, подсчитала в уме, во сколько обойдется бесплатный постоялец в пансионе. Не беспокойтесь, мадам Пуассо! Я не напрашиваюсь. Пансион новый, затраты надо поскорее вернуть, и с прибылью к тому же...

— Спасибо, — сказал я Пуассо, — но мне очень хорошо здесь с Этьеном. Совсем незачем тратиться ради меня.

— Пустяки, Мишель.

— Нет, вовсе не пустяки.

«Для твоей жены, например, отнюдь не пустяки», — прибавил я про себя.

— Ну, если так, — протянул малыш Пуассо несколько обиженно, — живи тут, конечно... Но ты должен приехать к нам, обязательно должен. Мы погуляем с тобой, Мишель. Увидишь памятные места.

— С удовольствием, — ответил я.

— Места, воспетые Виктором Гюго. Что, для тебя это новость, Мишель?

И Пуассо, в такт постукивая ложечкой, начал декламировать. Он шмыгал при этом носом, сбивался, как ученик, плохо приготовивший урок. Андрэ ухмылялся, прикрыв лицо ладонью, Анетта смотрела на мужа холодно, без выражения, а у меня комок подступил к горлу.

Малыш Пуассо читал стихи точно так же, как тогда, двадцать лет назад. Читал неумело, смешил нас, вместо того чтобы растрогать.

После кофе Анетта ушла в кладовую, отбирать яблоки для пирога, а я бродил по скотному двору, по угодьям, следом за Пуассо и Этьеном. Этьен предлагал новую систему севооборота, многое мне было непонятно.

— За границей пока что покупают наш салатный цикорий, — объяснил мне Этьен. — Стало быть, надо давать его побольше. А корнеплоды сократить. Бекон не берут, с датским беконом нашему не тягаться.

— Вообще фермерам худо, — сказал Пуассо. — Общий рынок выгоден кому? Фабрикантам стали — так ведь, Этьен? Сколько в Западной Европе лишних фермеров? Восемь миллионов — так ведь, Этьен? Вот как мы затоварились!

Пуассо начал жаловаться. Люди считают его предпринимателем. Куда там! Свобода частной инициативы — фикция, одни слова! Маленького человека опутывают, душат крупные фирмы.

— Все говорят: о, Пуассо открыл свой пансион! Обман зрения, Мишель! Разве я владелец? Я агент, только и всего. Командует фирма с международным капиталом, главные заправилы сидят в Амстердаме, в Гамбурге, бог его ведает, где еще...

Обед прошел невесело, по крайней мере для меня. Анетта окутала себя молчанием. Этьену, Пуассо оно не мешало разговаривать, а мне все время слышалось: «Нечего Мишелю у нас делать!..» Эта фраза колотила мне в уши, отключая все прочие голоса.

Я ел пирог с яблоками, не ощущая вкуса. И даже из вежливости не смог похвалить его.

Сразу же после обеда супруги Пуассо уехали. Этьен спросил меня, какое впечатление произвела на меня Анетта. Я не знал, что ответить.

— Не в духе она сегодня, — выдавил я наконец.

— Ты, если не ошибаюсь, тоже.

Я промолчал. За окном ветер сорвал еще один желтый листок с тополя — осторожно, как садовник, который ухаживает за своими насаждениями. Нерусский ветер, аккуратный, вышколенный ветер, на службе у четы Пуассо...

— А как тебе понравился малыш?

— Он все такой же, — говорю я упрямо. — Под каблуком у своей жены. Нет, ты зря нападаешь на него, Этьен.

«Нападаешь из ревности», — добавил я мысленно.

— Вот как! — рассмеялся Этьен. — Однако куда же пропал Маркиз?

Маркиз приехал поздно вечером.

— Дювалье ранен, — выдохнул он. — Нарвался... В отеле, в Тонсе...

Мы толком и не поздоровались. Положив мне руку на плечо, он прибавил:

— Вот какие дела, Мишель! Ты не ожидал, наверно... Нацисты и теперь стреляют...

Потом оглядел меня и — надо же было что-то сказать по случаю встречи — проговорил:

— А ты здоров и молод, старина.

Губы его так и не улыбнулись. От мокрого плаща Маркиза пахло дождем, пахло серым осенним лесом, фронтовой дорогой.

— Так и должно было кончиться, — произнес Этьен глухо. — Я предупреждал его. Я виноват, конечно... Я не сумел...

Вся долговязая фигура Маркиза выражала отчаяние.

— Я понятия не имел... Он кинулся очертя голову. Чистое сумасшествие! Ворвался в отель, спросил, где живет Карнах, поднялся и постучал — представляете! Рефлекс вежливости. Воображаю, какой это был стук... Карнах открыл дверь с револьвером наготове, открыл и выстрелил. В безоружного! Значит, Карнах превысил самозащиту, допускаемую законом. Револьвер Альбера так и остался у него в портфеле. Он же собирался сначала предъявить обвинение Карнаху... Свидетельница, к сожалению, одна — горничная этажа, женщина робкая, ее нетрудно запугать... Врачи ничего хорошего не обещают. Организм слабенький. Не Геркулес, одним словом. Неизвестно, выпутается ли...

Альбер только вчера сидел здесь, стучал чашкой по столу, негодовал. Зеленый котелок висел на том роге, у дверей. Сейчас Альбер при смерти, в него стрелял фашист. Я отвык от такого за двадцать лет. А здесь это, оказывается, возможно. Нацисты еще ходят по земле. Альбер, может быть, умрет...

— Я виноват, — повторил Этьен и сжал пальцами виски. — Я должен был удержать его...

— А я тем более, старик. Э, разве его образумишь! Бедняга наивен, как... Нет, нет, старик, и ты ничего не смог бы сделать.

Этьен стащил плащ с Маркиза. От кофе тот отказался. Мы поднялись наверх, Маркиз опустился в кресло, и я увидел, что он страшно устал.

— Альбер без сознания, — сказал он. — В Виллеруа я выяснил, по какой дороге он умчался из города. Ага, прятался у Этьена! Стало быть, Этьен и растолкует, кто направил Альбера в Тонс. Кстати, и Мишель тут, наш Бобовый король...

— Направил мой Андрэ, — сказал Этьен. — Дернуло его вмешаться! Он околачивался в Виллеруа и узнал у таксистов...

— Понятно! — сказал Маркиз.

— Ему что! Развлечение! В его возрасте мы...

— Да, старик, — вздохнул Маркиз. — Послушай, Мишель, — он поднял на меня удивленный взгляд, — объясни, что нужно от тебя Карнаху?

— От меня?

— В том-то и штука, Мишель. Ты нужен Карнаху зачем-то. Это факт.

— Не представляю, — пробормотал я растерянно. — Я даже не видел никогда Карнаха.

— Он тебя тоже не видел, Мишель. Он выяснял у служащих «Золотой подковы», куда ты уехал.

— Совсем несообразно...

Я не мог не вспомнить Полетту в ореоле открыток и альбомчиков, Полетту, племянницу портье, любительницу всяческих сенсаций. И рассыльного Кики, и официанта-сицилийца... Штурмбанфюрер Карнах расспрашивает их обо мне. Зачем? Я не встречался с ним. И вообще — это начисто противоречит здравому смыслу.

— Карнах ради тебя и приехал в Тонс, — сказал Маркиз. — Он снял комнату в отеле третьего дня. Верно, прочитал в газете о твоем воскрешении и прикатил. И сразу начал наводить справки. Когда его вспугнул Альбер, он был, по всей вероятности, на пути сюда.

— Невозможно, Бернар, — сказал я. — Тут какое-то недоразумение.

— Н-да-а, — протянул Этьен, помолчав. — Мишель воскрес как раз вовремя.

— В каком смысле? — спросил я. — Может быть, вы, братцы, знаете больше, чем я?..

— Нет, Мишель, — остановил меня Маркиз. — Мы сами ломаем голову. Карнах боится, страшно боится и все-таки лезет сюда. Он и стрелял-то от страха...

Меня вдруг бросило в холод. Если Карнах приехал ради меня, то, следовательно, все случившееся как-то связано со мной. И огонь на площади в Виллеруа, и выстрел в «Золотой подкове». Если бы я не воскрес, Альбер не лежал бы в больнице...

Не все ли равно, встречал я Карнаха или нет! Не это главное. Связь между событиями — вот что важно. Определенная роль в них отведена мне, хотя пока никто не может сказать какая.

Я волен отказаться от нее. Я подданный другого государства. Да, я могу встать и уйти. Я ни при чем, меня не касается! Разбирайтесь сами! Нет, я ни за что не скажу так. Этьен прав, Бобовый король воскрес не зря, как раз вовремя.

— Слушай, Мишель, — сказал Маркиз. — Карнах распоряжался всеми пленными на участке фронта.

Да, я знаю. Карнах послал нас рыть землю. Сперва мы копали траншеи, котлованы для землянок, блиндажей, потом могилу — для себя.

— Расскажи мне, как было в тот день! Все, во всех подробностях...

Бернар смотрит на меня с несмелой мольбой. Он очень деликатен, — наш милый аристократ.

— Подожди, — говорю я неожиданно для самого себя. — Где твоя фарфоровая трубка?

Он грустно усмехается:

— Разбилась... Я ползал по полу, искал следы крови и выронил. Это было мое первое следствие.

Зачем я спросил? Начало возникать прошлое с его лицами, вещами, запахами. Была в нем и такая подробность — трубка предка-маршала.

Все время, пока я рассказывал, трубка Маркиза курилась, сверкала своей фарфоровой чистотой — над бараками концлагеря, над колючей проволокой, над тусклыми касками охранников, над вонючей трухой, слежавшейся на нарах, над пустыми мисками с их голодным, сдавленным звоном. Было бы слишком противно вспоминать все это, если бы не теплилась трубка Маркиза, трубка товарища.

Лопаты с трудом, со скрежетом входили в каменистый грунт, разламывая слои песчаника, разрубая цепкие корни, почти неодолимо твердые. Руки, ноги немели от усталости, от слабости, — казалось, весь остаток сил ушел в лопаты, выполнявшие свою, машинальную, уже не зависящую от нашей воли работу.

Всю ночь над нами то вспыхивали, то гасли прожектора — немцы боялись держать постоянный свет, так как небо было опасное, оно принадлежало нашим союзникам. Вспышки ослепляли, толкали меня, мне казалось, я чувствовал тяжесть луча, внезапно, на миг, упершегося в лицо или в грудь.

Когда луч освещал землю, срезы траншеи серебрились, плавились, а куски розоватого песчаника чернели, словно уголь. Охранник, подгоняя меня прикладом, приказал делать бруствер. Да, это была обыкновенная траншея, и от нее к другой траншее протянулся зигзагом ход сообщения. Потом я работал в котловане для штабного блиндажа, — в глубоком котловане, куда редко заглядывали лучи и где зажигался, мерцал на глинистых стенках лишь отраженный свет и мы двигались в нем, как тени, утратившие плоть.