Божественный и страшный аромат

20. ЭПИЛОГ. СВЕТ ПРОНИЗЫВАЕТ ВСЁ

Этот эпилог не вошел в оригинальное издание 2013 года.

Он был опубликован позже, в 2014 году, на сайте zaum.ee.

Ревашоль, семьдесят пять лет назад, за два года до революций рубежа веков.

Издалека, из зрительного зала филармонии, за кулисы доносятся аплодисменты. Для премьеры они довольно скудны; второго вызова на бис нет. Первый устроили клакеры. Секция струнных уже переодевается из вечерних платьев в обычную одежду на серебристых диванчиках с выгнутыми подлокотниками. За окном темнеет вечернее январское небо. У окна стоит граф Эмиль де Перуз-Митреси — в черном рединготе, с растрепавшимися напомаженными кудрями и с додекаэдром в руке.

Эмиль — противоречивая натура. Он аристократ, граф де Перуз, граф де Митреси — но ненависть к буржуазии, узурпировавшей верхушку классовой лестницы, делает его сторонником пролетариата и, как следствие, революции. От праздной жизни Эмиль возомнил себя еще и композитором. Он болезненно честолюбив и при этом полон решимости покорить мир своей додекафонической музыкой. Метод графа основан на ослепительно прогрессивной геометрически-символической системе гармоний, которая не имеет ничего общего с музыкой остального цивилизованного мира. Для человеческого уха она звучит как невыносимый скрежет. Традиционную тональную гармонию Эмиль считает ограниченной, как плодный пузырь. Отупляющим лопотанием. Музыкой амеб. Он дирижирует своими произведениями сам — никто другой не умеет и не хочет этого делать, — используя вместо обычной палочки картонный додекаэдр. Щеки графа пылают от волнения, додекаэдр дрожит в его руке.

— Выйти еще раз? — выкрикивает он. — Я пойду!

Он проносится через комнату, словно подгоняемый лихорадкой. Директор оркестра деликатно останавливает графа в дверях:

— Не знаю, мне кажется, не стоит…

— Но почему? — недоумевает граф. На губах у него появляется кривая улыбка. — Меня же зовут! Это было грандиозно!

— Грандиозно… — чешет затылок директор. — Ну, предположим, но вы ведь уже выходили… Будет не слишком тактичным испытывать вежливость публики.

В зале становится тихо. За окном шумит ветер.

— Я не считаю, что всё так уж плохо. — Полноватый коллега кладет руку композитору на плечо. — Идея была хороша. Исполнение не мешало бы доработать. Но знаете — всё и так сложилось довольно удачно. Что, если это не повторится? В следующий раз вы доведете всё до совершенства, и вот тогда!.. — Этот человек пишет в основном концерты для флейты с оркестром и пьесы для флейты соло.

— Ну да… следующий. — Директор снова чешет в затылке. Граф слышит, как он шепчет критику: «Пожалуй, будет лучше, если вы не станете об этом писать. Перуз-Митреси много лет были щедры к нашему заведению…»

По раскрасневшемуся лицу графа пробегает болезненная дрожь. Увядающая улыбка еще держится на его губах. Никем не замеченный, он проходит мимо хлопочущих женщин обратно к окну. Он всё еще слышит заискивающий шепоток директора и голос критика. «Слишком непонятно… никогда не будет популярной, это жутко слышать». За стеклом, на фоне темно-синего вечернего неба, качаются ветви деревьев.

«Жутко слышать…» — шепчет граф. На подоконнике стоит метроном. Граф запускает его — в темпе grave, самом медленном из возможных. — «Не будет популярной…»

— Но послушайте! — возражает концертмейстер. — Мне кажется, у графа уникальный музыкальный язык!

Пышная дама смотрит на графа:

— Я искренне надеюсь, что будет и следующий раз. Но все-таки — лучше, если это будет что-то более понятное.

Раздается смех. По гримуборной проносится вздох облегчения.

«Сложилось довольно удачно…» — бормочет граф. Он медленно оборачивается и исподлобья смотрит на людей в комнате сквозь упавшие на глаза кудри.

— То есть, я один считаю это грандиозным, так?

«Так», — отвечает метроном; за спиной у графа раскачиваются ветки.

— А по-моему, довольно оригинально, — говорит концертмейстер. — И да, некоторые моменты и впрямь были удачными.

— Моменты… удачными… — произносит граф.

«Так», — говорит метроном.

Граф подбрасывает додекаэдр в руке.

— И… какие моменты вам понравились больше всего?

— Ну, начало второй части было красивым… — Дама ковыряет футляр своей скрипки. — И…

«Так».

«Так».

«Так».

— Asimuth! — тишину нарушает хлопок в ладоши.

«Так».

— Boreas! Sector! — Сверкая глазами, в комнату врывается крошечный человечек. Он хлопает в ладоши с каждым тактом, и с каждым шагом произносит одно слово.

— Nadir! — заканчивает человечек и склоняется перед графом. — Каждая часть, все до единой — абсолютное математическое совершенство. Следующее исполнение его только испортит. Лучше исчезнуть прямо сейчас: к этому уже нечего прибавить.

Человек сжимает крохотные руки в кулаки; на локтях его бархатного костюма — заплатки.

— Я возвращаюсь в Граад. — поворачивается он к остальным. — Через два года в Мирове начнется революция, которая охватит весь мир, как пожар. Ее поражение определит всё последующее столетие. Сумерки человеческого разума, каждый следующий год которых темней предыдущего. — Человечек блуждает по комнате, как шаровая молния: кажется, что он вот-вот на кого-нибудь кинется. — Эта музыка доносится из его конца, сквозь полярную ночь. Она играет со звуковых носителей будущего. С магнитов! Но настоящий ее источник не там. Вы будете знаменитым, месье Митреси, ваша музыка дойдет до нас с правильной стороны, из-за предела, где вся материя превращается в память. Так звучит белый свет, сияющий в каждой тьме, свет, отменяющий все откровения. — Он поднимается на цыпочки перед критиком и говорит ему прямо в лицо: — Все откровения — все, говорю вам, — обратятся в ничто!

«Так».

Человечек оборачивается через плечо, как сова. Его взгляд шарит по комнате в поисках громоотвода и натыкается на графа. Композитор улыбается от уха до уха.

— Значит, я все-таки стану знаменитым? — спрашивает граф, задыхаясь от волнения. — Вы правда думаете, что так будет?

— Я в этом уверен. Ибо по ту сторону света…

— Ион! — прерывает его детский голос. — Ион, когда мы уже пойдем… — В дверях появляется маленький мальчик в нарядном костюме.

— Прошу меня извинить, — человечек жмет графу руку. — Для меня огромная честь познакомиться с человеком, чей разум принимает звуки столь яркие, что в их свете видна природа мира как совокупности памяти!

— Погодите! — смущается композитор. Он достает из внутреннего кармана редингота простой карандаш и ставит подпись на додекаэдре. Он долго тренировался это делать. — Кому его подписать?

— Иону Родионову, — улыбается человечек. Он взволнован.

— А вы, случайно, никуда не пишете?

— О, нет, я не критик, — человечек берет многогранник в руки: от восторга он даже прослезился. — Я учитель математики.

— Конечно! — надувшись, фыркает критик у дверей.

Но учитель проходит мимо, не слыша его. Он берет за руку маленького ученика, ждущего за дверью.

— Пойдем, Амброзиус! — говорит он. — Правда, красивый многогранник?

Месяц спустя, в восьмистах километрах от Ревашоля, в Великом Синем, на самом краю архипелага.

Ветер злобно треплет парус яхты. Ткань хлопает, ветер оглушительно воет. Сейчас конец февраля, madrugada – последний темно-синий час перед восходом солнца. Океан серебрится под темным небом, одинокая яхта лавирует между льдин. Ледяная глыба проплывает за перилами, дымясь в темноте. На палубе стоит граф Эмиль де Перуз-Митреси. На нём тот же черный редингот, нестираный и потертый. Его волосы развеваются на ветру, красные от холода руки застыли на штурвале.

— Провались, Ревашоль! Чтоб ты сгорел! — кричит он ветру. — Я знаю, что это грандиозно, мир знает, что это грандиозно! А вы кто такие?

Яхта налетает на льдину. Лед оглушительно скрежещет по деревянному борту. Граф зубами вытаскивает пробку из бутылки со спиртом.

— Непонятно?! — выкрикивает он и делает глоток. — Я принес вам музыку сфер, а вам — непонятно?! Сами вы непонятные, скоты!

Перед ним, по ту сторону огромного мрачного мира, встает солнце. Это зрелище потрясает. Снопы холодных светло-серых лучей расходятся в стороны, будто корона. Солнце восходит сквозь Серость. Граф воздевает руки к небу; его захлестывает ни с чем не сравнимый звук времени. Он громче ветра, громче, чем треск сталкивающихся льдин. Брызгая слюной, граф поет свою любимую каденцию. Он сочинил ее сам. И голос Серости впереди звучит как аплодисменты, стоячие овации, топот десятков тысяч ног, свист и оглушительный грохот фейерверков, атом, который однажды взорвется в Ревашоле. Если и есть в мире что-то прекраснее написанной им музыки — это аплодисменты.

— Я знаменит! — кричит граф во весь голос. Я самый знаменитый музыкант всех времен! Все другие музыканты — ничто по сравнению со мной! Кто их знает?! Никто! А меня знают все!

Он допивает спирт и разбивает бутылку о палубу.

— Меня любят миллионы! — вопит он, в бреду простирая руку к Серости. — Миллионы и миллиарды, сотни тысяч миллиардов юных и влюбленных девушек любят меня и мою додекафоническую музыку! Любовь — это всё! Любовь — это свет! Свет — и больше ничего!

ПРИЛОЖЕНИЕ