Божественный и страшный аромат

14. СПИСОК ОТСУТСТВУЮЩИХ

Двадцать лет спустя тысячи беженцев стоят в пробке недалеко от Ваасы. Изола Катла, общей площадью шестьдесят миллионов квадратных километров, только что потеряла шесть процентов своей территории; световое табло над мотошоссе предупреждает: «Все полосы только на въезд». Красная река задних фонарей сияет в осенней ночи, и где-то посреди нее, в гигантском заторе, стоит машина, в которой давно спит Тереш Мачеек. Из-под ее капота поднимается пар, на кузове ветвями параболы изгибаются следы от брызг. Из-под черных пластин корпуса блестят никелированные жабры элементов двигателя. Инаят Хан свернулся клубком на сиденье. Он еще не спит. Он смакует каждую секунду, — несмотря на то, и именно потому, что смертельно устал. Вокруг скрипит кожаная обивка, снаружи сквозь сладкую полудрему доносится шум редакционных дирижаблей. Пропеллеры спокойно стрекочут вдали, темный водоворот сна манит и кружит. Хан погружается в него и выныривает, как захочет. Иногда машина трогается с места и продвигается на пару метров. Потом дезапаретист открывает глаза и видит, как мимо ходит Кенни. Безумный гонщик-суру болтает с другими водителями и соскребает лед с ветрового стекла. В этом моменте есть что-то такое, что Хан понимает: он будет скучать по нему. Он уже тоскует по бриллиантовому сиянию фар, кровавому свету задних фонарей в мазутном дыму, знанию, что всё будет в порядке.

Двадцать лет прошло с тех пор, когда он в последний раз чувствовал что-то подобное. Безграничность возможностей. Тогда они вместе ждали девочек из Граада. За пределами мира, под закрытыми веками Хана, начинается Божье царство. Он прижимает руки к груди, обнимая невидимку. Все эти пространства, просторы, заброшенные поля и обочины дорог — это возможности. Возможности провести время вместе. Беседы привычно ветвятся у Хана в голове, в темноте его шкафчика с мыслями. Там Молин Лунд гуляет с ним, слушает, кивает, задает вопросы. Смеется его шуткам — уже двадцать лет. Они садятся на обочине шоссе, она не против. Ее тело с тех пор не изменилось, она по-прежнему выглядит ребенком, но душа всё это время была рядом с Ханом. Она выросла, повзрослела. Стала серьезной, загадочной и печальной.

Два месяца прошли, но встреча, назначенная на конец августа, не состоялась. Девочки вернулись в Ваасу еще пятнадцатого августа, но так и не позвонили. Почему они этого не сделали, и почему за это время они три раза ходили на пляж в Шарлоттешеле, осталось загадкой.

Полуденное солнце расчертило стены полосками сквозь жалюзи. Воздух в гостиной дипломатической виллы был неподвижен, что-то висело в нем, не давая дышать. Это был вакуум, чувство утраты, ужасная, непереносимая тревога. Прождав пару недель у телефона, они наконец решили позвонить девочкам сами. Втроем они стояли в гостиной. Тереш повесил трубку.

— Что такое? — забеспокоился Хан. — Их нет дома?

— Трубку взяла их мама. — Тереш с озадаченным видом опустился в кресло. — Сказала, что они ушли на пляж.

— Какой пляж?

— Шарлоттешель.

— Что? А почему они не позвонили?

— Не знаю, мне кажется, что-то случилось…

А потом был этот спор. Тот, из-за которого два дня спустя Тереш набросился на Йеспера. Сам он хотел тотчас же бежать на пляж, Хан уже завязывал шнурки на кедах, но Йеспер решил, что это не круто. Надо подождать, пусть сами позвонят. На том и порешили, и через пятнадцать минут, в час дня, мороженщица Агнета стала последней, кто видел сестер Лунд. Это было двадцать восьмое августа — Международный день пропавших без вести.

С того дня всё перестало быть «крутым». Йеспер старается избегать этого слова, оно звучит как обвинение. Замерзший и задыхающийся, дизайнер падает спиной на песок. Гипотермия. Пахнет гниющими тростниками; камыши и дикая рута клонятся к земле под порывами ветра. Ему тридцать четыре года. Он вдавливает пятки в мокрый песок. Как и почему он выжил, неизвестно. Почему он не соскользнул с доски в море, когда его руки и ноги свело от холода? Когда волна обрушилась — как он смог выплыть?

Над головой, в темном небе осеннего вечера, кучевые облака утопают друг в друге. Медленно и плавно. Йеспер обхватывает голову руками и сжимает. Синий от холода рот медленно открывается, из легких вырывается хрип, живот судорожно сотрясается в приступе кашля. Пятки оставляют борозды в песке, руки дрожат, но ничего не меняется. Он всё помнит. Пятьдесят второй год застыл внутри черепа: причудливый, невозможный музейный экспонат, копия утраченного мира. Всё тот же сладостный аромат — и всё тот же неумолимый факт, вес которого не переоценить: туда нельзя вернуться.

Сквозь сон доносится приближающийся стук копыт по черному асфальту мотошоссе. Йеспер! Хан хочет позвонить ему и сказать: готовься! Теперь всё по-настоящему. Но телефонной будки здесь нет, в Божьем царстве темно, и конные полицейские прочесывают шоссе между рядами карет. Кошмарный силуэт останавливается возле окна. Хан открывает глаза. Из ноздрей лошади идет пар, она всхрапывает, влажные черные глаза смотрят на полусонного человека. Конный офицер светит в салон фонариком сквозь замерзшее стекло и едет дальше. Лошадь уходит, гулко стуча подковами по асфальту, Хан закрывает глаза и вновь засыпает. Его руки прижаты к груди, словно он обнимает кого-то.

Когда они наконец уснули, Хан услышал во сне зловещий голос. Была ночь того же дня, ночь после двадцать восьмого августа, и с этим голосом на землю спустился ужас. Сначала Хан слышал его во сне — как он, приближаясь, кричал через равные промежутки времени:

«Май!

Анни!

Молин!

Шарлотта!»

Мальчик проснулся в спальне на втором этаже. Он увидел широко раскрытые от страха глаза Тереша: тот стоял возле кровати и тряс его. Хан уже не спал, но самый страшный в мире список отсутствующих всё еще продолжал звучать. Снаружи, в Шарлоттешеле. Не во сне, а наяву. У Хана кровь застыла в жилах.

— Ты слышишь?

— Да, — ответил Тереш.

Они разбудили Йеспера. Набросили куртки поверх пижам и выбежали во двор. Было холодно, и в воздухе, впервые в этом году, витал запах осени. Они стояли в саду и слушали. Имена звучали в лесу вперемешку с собачьим лаем. Мальчики побежали через яблоневый сад, мимо кустов крыжовника и дальше, в темноту соснового леса. Там мелькали лучи фонариков и прожекторов.

Это были поисковые отряды.

К концу четвертого дня к поискам подключили добровольцев. Их были сотни. Каждый хотел как-то помочь, поучаствовать в общем деле. Тысячи звонков поступали на специально организованную горячую линию. Были напечатаны листовки, запущены программы. Пресса и радио встали на дыбы, и уже наутро фотографии девочек были на первых полосах. В заголовках писали гнуснейшие сентиментальности: «Мать в отчаянии: дети, вернитесь домой!» В авторских колонках обсуждали возможность восстановления смертной казни, и выжимание слёз мешалось с параноидальной мстительностью: «Кто отнял детей у матери?» Этот сочувственный гомон, в котором совершенно терялось горе самих мальчиков — весь этот плач и скрежет зубовный — заставлял их чувствовать себя бессильными посреди него, обесценивал их. Тогда это было лишь смутным ощущением, но теперь Йесперу хватает слов объяснить, что его злило. Праздное любопытство. Где-то там, под пеной негодования, сальный обыватель с особым чувством сладкого ужаса видел всё то, что делалось с девочками. Туда, за черную штору фотолаборатории, за которую Петер Петерссон не посмел бы заглянуть своими глазами, он смотрел через газетную статью. Он представлял себя там, Мужчиной, он кусал пирожок с мясом, и ему нравилось то, что он видел. Но когда Йеспер в свои тринадцать лет наблюдал за одноклассницами, это была неописуемая тайна, инопланетное царство тел. Изгиба спины, обнажённой руки, даже меньшего было довольно. Ему до сих пор противна взрослая сексуальность. Для него это блажь пресытившихся. И это, как ни парадоксально, фактически делает его педофилом.

Когда законодатель стиля, одетый в гидрокостюм, входит в вестибюль «Хавсенглара», женщина за стойкой регистрации тут же кладет трубку. Знаменитый дизайнер явился среди ночи, с него капает, он оставляет песочные следы на плетеном ковре. Замерзший до полусмерти, мужчина выглядит таким жалким, что администраторша, забыв про звонок, спешит завернуть его в махровую банную простыню.

— Нет, скорая не нужна, — отмахивается Йеспер, стуча зубами. — Нет, чаю тоже не надо! И смородинового тоже! — Он вызывает лифт, и даже когда кнопка загорается, всё еще продолжает давить на нее окостеневшим от холода пальцем. — Нет, не нужно, я приму ванну, горячую ванну.

— Господин де ла Гарди, — спохватывается женщина. Она просовывает носок туфли в закрывающиеся двери лифта. — Вам звонили, какой-то Олле…

— Ночью? Зачем?

— По объявлению в газете.

Первыми распустили добровольцев, потом ушли поисковые отряды и все остальные. Сосновый лес, где бродили без дела мальчики, был по-осеннему тих. Больше не лаяли ищейки, пограничники больше не прочесывали берег залива. И всюду, куда бы они ни пошли, их встречала пустота, будто сам ее дух вырвался на свободу. Всё было покинутым, ненужным: кабинки для переодевания, пустынный обезлюдевший пляж. Трамваи приходили на остановку то пустыми, то полупустыми, двери распахивались и снова захлопывались. Последними ушли наводившие жуть водолазы, это было три недели спустя. И мальчики увидели, как повсюду началась медленная капитуляция. Они прекрасно знали, что это значит, хотя никто из них так ни разу и не посмел сказать это слово вслух. Вместе они строили самые фантастические планы. Воображали блистательный триумф возвращения.

Официально учебный год уже месяц как начался, и совместным решением обеспокоенных родителей их наконец отправили в школу. Там их ждали фотографии девочек, цветы и штормовые фонари на крыльце. В школьных коридорах тоже царила показная скорбь. Все так или иначе знали их, все боролись за внимание и мерились своим горем. Мальчики снова почувствовали себя так, будто их нет. Они никому не смели рассказать о том, что было летом. Наконец они открылись пришедшей в школу женщине из полиции, и в результате среди более двухсот допрошенных оказался и Зигизмунт Берг — мальчик, который к тому времени уже был «известной фигурой» в отделе по делам несовершеннолетних. Это предательство не принесло никаких плодов, и когда позже, в конце ноября, женщина снова пришла побеседовать с директором, все трое сбежали из класса. Топот их сменной обуви был издали слышен в пустом коридоре. Та полицейская была их единственной связью со следствием, с этой бессердечной бюрократической машиной. Они остановили ее у двери и донимали, пока бедная женщина не поняла, что выбора нет.

«Нам надо свыкнуться с мыслью, что девочек нет в живых», — сказала она.

Со школьного крыльца убрали фонари и фотографии, смертную казнь так и не вернули. Даже Видкуну Хирду дали пожизненное. Его арестовали через год после предполагаемого похищения девочек по подозрению в аналогичных преступлениях, и пресса поспешила связать это с сестрами Лунд. Мэтр и сам делал соответствующие намеки. Изрекал что-то о медвежатах, забредших слишком далеко от медведицы, и тому подобные хирдизмы. Это было единственным, что мальчики могли обсуждать, когда собирались втроем. Это — или другая тема, которую им подсовывало переменчивое любопытство прессы: если не Хирд или недавно опубликованный список лиц, совершивших преступления на сексуальной почве, то письмо, полученное Карлом и Анн-Маргрет Лунд через два года после исчезновения, детали его графологической экспертизы или, например, сенситив, утверждавший, что тела девочек похоронены под фундаментом хоккейного стадиона Рингхалле. По мере того как статьи выходили всё реже, встречи становились настолько безнадежными, что каждый из мальчиков начал по-своему их избегать. Йеспер потихоньку стал заниматься серфингом, увлекся спортом. В десятом классе Хан впервые остался на второй год, а потом и вовсе вылетел из школы, а в начале одиннадцатого Тереш уехал обратно в Граад.