И тогда я ее убила

ГЛАВА 17

Оно грызло меня, это ощущение, это легчайшее раздражение, направленное на Беатрис. Оно ползало под кожей, как зуд. Беатрис могла бы проявить больше признательности. Ведь я проделала большую работу и справилась прекрасно. Выбрала хороший отрывок (лучше, чем предложенный ею), и вообще, уж конечно, теперь такие вопросы решать мне. Я прокрутила в памяти момент, когда она спросила о моей оплошности — хотя, ясное дело, она и не догадывалась, что это оплошность. Ей вроде бы не понравилось, что я назвала себя автором, пусть даже потенциальным, криминальной прозы, или мне показалось? Я пыталась вспомнить ее тон, выражение глаз. Впрочем, после моих объяснений ее все устроило, и это главное.

По дороге домой я решила, что нужно немедленно засесть за собственный роман. Мы обе были согласны, что тут мне понадобится помощь, и чем скорее начать, тем лучше.

Если я приступлю прямо сейчас, то буду готова к тому времени, когда цирк, связанный с «Бегом по высокой траве», покинет город (то есть рекламные возможности иссякнут, а продажи начнут сокращаться). Беатрис и сама раньше уверяла, что со второй книгой все пройдет гораздо проще, ведь я уже не буду автором-дебютантом.

Дома у меня был свой кабинетик — если честно, скорее закуток, — примыкающий к нашей спальне наверху, но я никогда им не пользовалась. Изначально предполагалось, что там я буду разбираться с документацией магазина, но в основном я занималась этим на работе, а если срочно требовалось перепроверить счета или заказы, то усаживалась с ноутбуком прямо за кухонным столом. Вся отчетность магазина была компьютеризирована, у меня даже шкафа-регистратора не было. Но теперь я собиралась обзавестись специальным письменным столом, чтобы раскладывать на нем карточки с записями и заметки, — я решила, что на экран буду переносить лишь последний вариант написанного. Вся остальная работа должна быть материальной, чтобы мозгу проще было в ней разобраться. Я купила наборчик красивых записных книжек в переплетах из мягкой бархатистой кожи; их разлинованные страницы будто ждали, когда на них появятся мои ненаписанные истории. Я сделала апгрейд ноутбука и поменяла маленький современный рабочий стол на другой, красивый, из тех, что продавала в своем магазине, — из твердой древесины с красивой текстурой, с нанесенной патиной, на тонких, сужающихся книзу ножках.

Я уселась за него в полной боевой готовности и провела следующие полчаса, обустраивая свой закуток. Мне показалось, что тут не помешает еще и большая пробковая доска. На нее можно прикреплять листки с любопытными идеями и вдохновляющими цитатами.

Джим все еще был в офисе, поэтому я вполне могла работать, не прерываясь, хотя он проводил в своем кабинете столько времени, что, пожалуй, его присутствие тоже не было бы помехой — вообще без разницы, дома он или нет. Но он видел, как я часами сидела, склонившись над ноутбуком, и одержимо колотила по клавишам, будто по божественному наитию набирая текст якобы своего первого романа. Тогда мне не требовалось никаких пауз для размышления, поэтому на этот раз я предпочла начать, пока муж не маячит на горизонте. При нем мне было бы неловко. К тому же я немного обижалась на него: он ведь до сих пор не позвонил поздравить меня с успешным интервью.

В ящиках нового стола не томилось и не собирало пыль ничего такого, что я могла бы извлечь оттуда и переосмыслить. Я, понятное дело, давно отказалась от обрывочных идей, которые набросала на бумаге много лет назад, и мне было не заставить себя взяться за историю, которую в пух и прах разнесла Беатрис — от одной мысли о ее красных пометках меня передергивало, — поэтому я решила начать нечто совершенно новое. Что-нибудь свежее, да-да, именно так, свежее и захватывающее.

Спустя два часа я покрыла заметками приблизительно полстраницы, а потом зачеркнула все, что написала. Похоже, процесс грозил занять больше времени, чем казалось до этого. Я-то была уверена, что, стоит усесться за работу, роман начнет запечатлеваться на страницах, цельный и безупречный по форме, будто возникший из неизвестного источника и надиктованный мне, но в первые полчаса ничего подобного не случилось, поэтому я решила подойти к делу более прагматично и набросать пару предложений, которые описывали бы канву будущего повествования. Кое-что из того, что мне удалось нацарапать, до нелепости напоминало сюжет «Бегом по высокой траве», а все остальное, до чего я додумалась (у меня возникло аж целых две идеи), при перечитывании показалось пресным и заурядным.

Тогда я сказала себе, что глупо совершать такие попытки сегодня, после всего, что случилось за день, когда мозг по понятным причинам переполнен романом Беатрис, и даже испытала некоторое виноватое облегчение, когда услышала, как открылась входная дверь и пришел Джим.

— Ау! Есть кто-нибудь дома? — крикнул он.

— Уже спускаюсь! — Я закрыла записную книжку и ноутбук — продолжать все равно не было никакого смысла — и направилась вниз.

— Заинька, вот и ты! Как все прошло? — Джим стоял у подножия лестницы, раскрыв объятия, со счастливым выражением лица и бутылкой шампанского, украшенной большим красным бантом. — Как дела у моей любимой писательницы?

Я спрыгнула с нижней ступеньки, бросилась ему на шею и засмеялась ему в волосы.

— Все было просто отлично! Ты слышал интервью? Как оно тебе?

— Нет, пока не слышал, но Дженни специально пришла рассказать мне о нем.

— Дженни? Которая из администрации?

— Ага, они там все тебя слушали и говорят, что ты была великолепна! Давай отметим! — Он поднял бутылку повыше, мы взялись за руки и пошли в кухню.

— Ну, справилась я и правда неплохо, хоть и приходится самой себя хвалить.

Джим сжал мне плечо, и я знала, что завтра непременно смогу писать. Все будет хорошо. Человек должен писать, когда он счастлив, решила я. Это же так просто: наша оценка собственной работы зависит от самочувствия и настроения. Я вот чуть-чуть обиделась на Беатрис, и готово дело: день пропал, работа не ладится. Надо быть осторожнее и не позволять таким вещам влиять на меня. * * *

Прошло несколько дней, а я все еще была на седьмом небе, вспоминая об интервью у Гусека. Из неизвестного второсортного автора я в одночасье превратилась в профессионала, крепкого и талантливого. Чувствовала я себя при этом отлично. Нет, прямо-таки восхитительно.

Беатрис начала водить меня за покупками в такие магазины, о которых я раньше и мечтать не смела, расположенные в районах, где у меня не было причин бывать, и с ценниками, от которых прежде у меня случился бы сердечный приступ.

— Все за мой счет, — неизменно заявляла она, и это было неловко. — Разреши, пожалуйста, мне заплатить. Думай об этом как о моих вложениях. В конце концов, так оно и есть, — настаивала Беатрис.

Просто поразительно, как быстро я привыкла к роскоши. Это было нечто — надевать одежду из мягких тканей, элегантно драпирующую тело. Стоило лишь начать, как пути обратно уже не было. Как-то в один из тех редких дней, когда мы обе были в магазине, я заметила, как Джекки на меня смотрит.

— Что такое? У меня лицо грязное?

— Нет, просто, ну я не знаю, ты выглядишь по-другому.

Мне хотелось сказать: «Конечно, по-другому, на мне модных тряпок на несколько сотен долларов, а моя стрижка дороже твоей сумочки». Но я, конечно, смолчала.

Я начала ходить в зал — хотя никогда прежде даже не помышляла об этом — и стала одержима тем, чтобы привести тело в хорошую форму. Буду заниматься всем подряд, решила я, силовыми тренировками, йогой, пилатесом, на беговых дорожках, на тренажерах, чего бы это ни стоило. Я стала каждую неделю ходить на маникюр и побывала на сеансе у профессионального визажиста, чтобы узнать, какой макияж мне больше всего подходит.

Я стала выглядеть так великолепно, что даже подумывала попросить Фрэнки поменять фотографию на задней стороне обложки, да только никто не знал, будет ли еще один тираж.

Хвала всем богам, Джим заметил произошедшие во мне перемены, ведь иначе нам грозили бы такие проблемы, которые и вообразить-то страшно. Я обратила внимание, что в тех случаях, когда мы оказывались вместе, он чаще прикасается ко мне и проявляет больше внимания.

Впрочем, была одна вещь, против которой он возражал: мой новый цвет волос. От природы они у меня непримечательные; в народе такую масть зовут темно-русой или мышиной, а я обозначала ее как «цвет компоста». Теперь же волосы стали очень темными, почти черными, угольного оттенка.

— Ты стала похожа на нее, — заметил Джим.

— На кого?

— На эту твою подружку, как там ее звать.

Можно подумать, он правда не помнил!

— Беатрис?

— Да, ты становишься ее копией: такая же стрижка, такой же цвет волос. Такое же, ну я не знаю, поведение.

— Спасибо.

— Это жутко, Эм.