Разоренный год

ТИМОФЕЙ-ВОРОБЕЙ

Все Замоскворечье было охвачено огнем. А по сю сторону Москвы-реки Никитская улица уже выгорела; поляки и немцы жгли теперь Лубянку.

Несчетно раз бросался Пожарский со своими ополченцами на немцев и поляков, крошил их в крошево и отгонял от Сретенки прочь. Князь Дмитрий Михайлович был уже ранен и в скулу, но правая рука его еще крепко сжимала обнаженную саблю. А пламя пожара все надвигалось; оно летело, оно рвалось с Лубянки к Сретенке, и ничто не могло преградить дорогу огню.

Ополченцы Пожарского наскоро устроили на Лубянке завал через дорогу, от забора к забору. Мигом выросла гора из накиданных дров, опрокинутых саней, срубленных берез — из всего, что подвернулось под руку. Сидя за завалом, ополченцы разили шляхту из пищалей и сшибали с завала копьями и рогатинами. На помощь ополченцам сбегались люди со всех дворов.

Но полякам удалось поджечь и завал.

Сначала где-то незаметно тлело внизу; откуда-то, совсем близко, тянуло дымком, но в пылу боя никто этого не замечал.

И вдруг вся эта гора рухнула, и ополченцам снова открылась вся Лубянка, которую запрудила немецкая пехота и польская конница.

— В острожек! — крикнул Пожарский. — Все в острожек! Не мешкай! Трубач, труби отход!

Ополченцы отхлынули от завала и бросились к Введенской церкви. Пропустив всех, князь, держа в правой руке и поводья и саблю, дал жеребцу волю. Горячий конь, возбужденный огнем пожара и грохотом боя, мигом внес князя в ворота острожка. Сразу после этого створы свели, засов задвинули и привалили к воротам бревна и сани.

Дмитрий Михайлович окинул взором остатки своего войска. Людей еще много. Пищальники стоят у бойниц. На башенках — пушкари в зеленых кафтанах с зажженными пальниками в руках. У ворот устроился кузнец Андреян; за поясом у него — топор, в руке — рогатина.

«Но как это, — удивился Дмитрий Михайлович, — мальчишка затесался сюда, в самую гущу ратных людей? Да ведь это Сенька, Сенька кузнецов. А нехорошо! Надо бы прогнать мальчишку. Убьют, что тогда? Да пусть хоть под ногами не болтается!»

— Прогони мальчишку куда ни есть, — сказал Дмитрий Михайлович стоявшему подле ополченцу. — Нечего ему тут!

Ополченец подбежал к Сеньке.

— Пошел отсюда! — крикнул он, топнув ногой. — Ишь выдумал! Пошел, откуда взялся!

— Я, дяденька хороший… — пробовал было что-то объяснить Сенька.

— Вот спущу с тебя портки и покажу, какой я хороший! Так отдеру, что век помнить будешь!

Услышав такое, Сенька бросился бежать, споткнулся, упал, опять вскочил на ноги и снова побежал.

За церковью было небольшое кладбище — погост. Сенька притаился там за крохотной часовенкой, в снегу по колена. Тут-то Сеньку и оглушил первый пушечный выстрел, словно огромные ворота хлопнули на диком ветру.

И пошло теперь хлопать раз за разом. Опомнившись от первого испуга, Сенька с радостью убедился, что не оглох. Потому что все, все было ему слышно — и пальба, и крик, и голос князя Дмитрия Михайловича; даже тятя, кажется, что-то крикнул… Сенька рассмеялся.

— Ась? Чего? — выкрикнул он весело и выглянул из своего укрытия.

— Ничего, — услышал он позади себя.

Сенька обернулся и увидел черномазого мальчугана, выглядывавшего из-за могильного креста. Черномазый насмешливо посматривал на Сеньку, скаля белые зубы.

— Видел я, как ты уши заткнул. Эх ты, пушки испугался!

— Я оглохнуть боюсь, — сказал Сенька.

— А я вот не боюсь! — стал похваляться мальчуган. — Хоть ты из Царь-пушки выпали, все равно не боюсь.

— Какая еще такая Царь-пушка? — удивился Сенька.

— Какая такая… А та, что в Кремле. Не видывал ты, что ли?

— Не видал. Я в Москве недавно. Федос Иванович… приказчик он у князя Пожарского… сказывал Федос Иванович тоже про пушку — должно, про эту. Еще сказывал — в Кремле поглядеть теперь на нее нельзя: там, говорит, шляхты полно.

— А я шляхты не боюсь! — продолжал похваляться мальчуган. — Моего батьку паны саблями зарубили, а все равно не боюсь.

— А у нас кузню спалили паны; избу тоже спалили. А тятю хотели в полон взять, да он не дался хохлатым: улучил время, когда зазевались, и дал дёру, прямо к Пожарскому побежал.

— Так вы воеводины, пожарские?

— Мы — пожарские! — ответил гордо Сенька.

— Вот здорово! — молвил завистливо мальчуган. — Пожарские… А мы тут в церковной сторожке живем, с дедом.

— Тебя как зовут?

— Батька Тимохой звал, а так все Воробьем кличут. Тимофей, говорят, воробей. А тебя как звать?

— Я — Сенька. А ты — Воробей. Воробей-воробушек. Что я, Воробейка, тебе покажу-у!.. Гляди!

И Сенька вытащил из кармана подаренную ему Петром Митриевым игрушку.

— Это что же такое за фуганок будет? — заинтересовался Воробей и подошел к Сеньке.

— Фуганок! — рассмеялся Сенька. — Это, Воробейка, совсем даже не фуганок. Это… гляди. Видишь, стрельцы-молодцы прутьями замахиваются?

— И верно, замахиваются! — воскликнул Воробей.

— А это что? Гляди!

— Это… О-о!.. Это шляхта в ногах у стрельцов валяется.

— А теперь, — сказал торжественно Сенька, — во! — и стал тянуть и сводить оловянные бруски.

Замелькали, зазвенели прутики, молодцы в кафтанах замолотили ими по спине шляхтича.

— Ой, здорово! — пришел Воробей в восторг. — Вот диво!

— На, попробуй сам, — предложил Сенька и протянул Воробью игрушку.

У Воробья дело пошло не хуже. Молодчики в кафтанах так мочалили шляхтича, что, будь он не игрушечный, из него сразу бы дух вон. А Воробей, дергая оловянные брусочки, только твердил:

— Ой, братцы, здорово! Вот штука так штука!.. Ну и диковина же!

Пушечный выстрел большой силы несколько отрезвил ребят, которые не вовремя увлеклись занятной игрушкой. Картечь рассыпалась барабанной дробью по крытым жестью церковным куполам. Все неистовей становились крики сражавшихся; все ближе пламя пожара; все чаще пальба из пищалей и пушек. Поляки и немцы уже были под стенами острожка.

— Знаешь что? — сказал Воробей, возвращая Сеньке игрушку. — Давай шляхту бить!

— Давай, — согласился Сенька. — Только вот…

— А что?

— Меня ополченец один обещался выдрать, прочь гнал оттудова.

— А мы туда, Сенька, не пойдем. Пойдем эвон куда… глянем, что там. Я тут такое место знаю…

И ребята, проваливаясь между могилами в рыхловатом снегу, забрались в канаву и пролезли под бревенчатой стеной острожка и под каменной церковной оградой.

Сенька и Воробей очутились у обрыва, на задворках, где там и сям валялись никому, очевидно не нужные вещи: бочка с замерзшей водой; пустой ящик, занесенный снегом; полные снега розвальни на самом краю обрыва, готовые при малейшем толчке свалиться вниз.

Но снизу, из-под обрыва, к ребятам донеслись голоса: речь не русская, а польская либо немецкая. Сенька остался ждать, а Воробей подполз к краю.

Под обрывом сидели несколько человек вражеских воинов. Воробей, отлично разбиравшийся в таких вещах, сразу увидел, что здесь были польские солдаты и немецкие наемники. Целая груда цветного платья брошена была перед ними на снегу. Воробей различил в этой груде дорогую — должно быть, боярскую — шубу на каком-то пушистом меху, парчовый сарафан, несколько собольих шапок… Тут же светло отблескивала золотая посуда. Большой открытый ларец был полон жемчуга.

Поляки и немцы хватались то за одно, то за другое; набирали из ларца полные пригоршни жемчуга и швыряли его обратно в ларец; один хохлач насыпал горсть жемчуга в свою пищаль и пальнул в воздух.

«Награбили, — решил Воробей. — Теперь делят».

Он отполз от края, поманил Сеньку и шепнул ему что-то. Оба мальчугана подошли к розвальням и ухватились за отводы.

— Ра-аз… два-а… три! — скомандовал Воробей.

Ребята понатужились, крякнули, нажали, и розвальни с целой горой нападавшего в них за зиму снега сорвались вниз, на головы благодушествовавших грабителей.

Что там поднялось, увидел только Воробей, который тотчас же снова подполз к краю обрыва.

Несколько человек поляков и немцев сразу бросились наутек, покинув свою добычу. Другие, с перешибленными костями, воя, катались на снегу. А человека два — три лежали недвижимо, раздавленные тяжелыми розвальнями.

— Это вам за батьку моего! — крикнул Воробей вниз и заскрежетал зубами. — За все, за все…

Тут Воробей заметил, что один из шляхтичей стал, торопясь, устанавливать на рогатку свою тяжелую пищаль.

«В меня станет метить, собака! — мелькнуло у Воробья в голове. — На-кась, вот тебе!»

И, повертев с обрыва кукишем, Воробей поднялся, взял Сеньку за руку и потащил его обратно в канаву.

Через минуту оба снова пролезли под церковной оградой, а потом и под стеной острожка и опять очутились на погосте, позади церкви.