Разоренный год

ПЛАЧ О ПОГИБЕЛИ РУССКОЙ ЗЕМЛИ

Все лето прожили Петр Митриев и Евпраксея Фоминична со своими «соловьями-воробьями» у вдовой дочери своей Марфы Петровны.

Дом у Марфы Петровны был просторен, сад и огород сбегали по крутому берегу прямо к Волге… Сенька и Воробей поливали огород, пололи гряды, таскали из ближнего леса хворост вязанками и раз по десяти в день купались в реке. Петр Митриев продолжал учить их грамоте и наставлять уму-разуму. Что он будет делать дальше со своими питомцами, Петр Митриев пока и сам не знал. Время было неясное. Как определится жизнь на русской земле, было неизвестно. Все зависело от того, одолеет ли русский народ своих заклятых врагов. Ну, а пока что для Сеньки и Воробья в большом доме Марфы Петровны дело всегда могло найтись.

Сам Петр Митриев терпеливо ждал… Старик верил, что русский люд прогонит пришельцев и снова устроится русская земля.

По средам и субботам Петр Митриев, прихватив с собой Сеньку и Воробья, отправлялся на базар.

На базаре теперь не столько торговали, сколько судили и рядили о том, как помочь государству русскому, которое разорилось вконец.

Петр Митриев, походив по базару и прикупив того и сего, кончал тем, что останавливался у мясной лавки Козьмы Минина, где бывало особенно людно.

В Нижнем Новгороде Петра Митриева уже знали: московский купец, торговал в Москве в кузнечном ряду, умеет грамоте, старик достойный. Козьма Минин, управлявший в своей лавке среди бараньих туш и бычьих голов, приветствовал Петра Митриева, как только тот появлялся на пороге:

— Московскому купцу Петру Митриеву честь и место!

И придвигал гостю скамейку.

Петр Митриев усаживался и, улыбаясь, щурил глаза.

— Московскому купцу… — повторял он, тряся бородкой. — Да, были мы купцы, а стали гольцы.

Козьма Минин швырял в угол топор, которым рассекал говяжьи части, и отвечал:

— Не так, Петр Митриев. Надо: стали мы гольцы, а будем купцы. Вот как надо!

Подобно Петру Митриеву, Козьма Минин тоже верил в окончательную победу русского народа над польскими панами.

Так прошло лето. Снова в золото оделись белые березы, и огненно-красным стал наряд у осин. Засиделся сегодня Петр Митриев в лавке у Козьмы Минина, а когда возвращался с ребятами, уже засумерничало.

У Ивановской башни Петр Митриев заметил суматоху. К воротам подъехал всадник, и из приворотной избушки выскочили городовые стрельцы. Они бросились к всаднику, схватили под уздцы коня:

— Кто таков? С чем едешь?

Стрельцы поступили по наказу, так требовала служба.

— Родион Мосеев я, — ответил всадник. — Еду из Троицкого монастыря с грамотой к нижегородским людям.

Стрельцы и так узнали своего Родю, Родиона Мосеева, который считался в Нижнем Новгороде бесстрашным человеком. Несмотря на смутную пору, Родион по-прежнему беспрерывно сновал по всем дорогам, расходившимся в разные стороны от Нижнего Новгорода. И через вестника своего, через Родиона Мосеева, нижегородцы и теперь сносились с другими областями русского государства.

— Проезжай, Родя, — сказал приветливо стрелецкий десятник. — Сейчас тебе рогатки прочь сдвинем.

Пока стрельцы снимали рогатки у ворот, Родион Мосеев окликнул Петра Митриева:

— Здорово ли, Петр Митриев, живешь? Вот из Сергиева скачу.

— Из Сергиева? Чай, ты и в Москве бывал? — спросил Петр Митриев. — Ну, как там домишко мой? Аггея видел?

— Нет, Петр Митриев, в Москву сей раз не заезжал.

— Что ж так, Родион?

— Вот, — показал Родион на свою беличью шапку: — грамота у меня тут. Сказал троицкий архимандрит: скачи, говорит, не мешкай, никуда не заезжай. Верно, завтра в соборе читать будут эту грамоту. Приходи, коли что, завтра в собор, Петр Митриев!

— Да уж приду, Родион, приду.

— Ну, прощай, Петр Митриев. Скачу дале.

— Скачи, скачи, Родион.

И Родион с драгоценной грамотой в шапке поскакал знакомой улицей к Преображенскому собору.

Не было человека в городе, который уже на другой день не прослышал о привезенной Родионом грамоте. И чем идти на базар, где по воскресеньям бывал особенно оживленный торг, народ уже с утра потянулся в Нижегородский кремль, на Соборную площадь.

Петр Митриев пришел очень рано, но вряд ли старику удалось бы пробраться в собор, если бы не Сенька и Воробей. Ребята так работали локтями, что проложили дорогу и себе и дедушке Петру Митриеву.

В соборе было очень душно от множества людей и от бесчисленных свечек и лампад. Сиял иконостас, весь в позолоте, и невидимый хор певчих гремел где-то наверху. Когда служба отошла, на кафедру поднялся соборный протопоп Савва Евфимьев. В руке у него была грамота, которую накануне привез из Троицкого монастыря Родион.

— Господа и братия, — сказал протопоп, прежде чем приступить к чтению послания Нижнему Новгороду от троицких монахов. — Господа и братия, горе нам, горе! Пришли дни гибели нашей. Погибает наше русское царство. Польская шляхта, паны польские замыслили русское государство наше разорить. Кто не заплачет и не обольется слезами?

И протопоп развернул грамоту.

Петру Митриеву почти ничего не было слышно. Заметив в руках у протопопа развернутый лист, Петр Митриев начал кое-как проталкиваться вперед. Старика и ребят, которые были с ним, все же пропустили, и они очутились у самой кафедры.

Протопоп подождал, пока все успокоится, и стал читать притихшей толпе:

— «Паны выжгли государство русское, Москву разорили, людей перебили, бесчисленную кровь пролили. Все до конца разорено и поругано…»

Народ в соборе наконец не выдержал. Вздохи и плач отдались под гулкими сводами храма.

— Горе! — слышалось со всех сторон.

— Погибла Москва, царствующий город!

— Гибнет русское государство!

Нижегородцы были подавлены в этот час общей великой бедой. Все они плакали о погибели русской земли.

Петр Митриев, стоя у самой кафедры, еще крепился. Но вот дрогнул у него волосок-другой на кончике бородки, и из глаз покатились обильные слезы.

Глядя на Петра Митриева, заплакал и Сенька.

А Воробей, поморгав глазами, только стиснул зубы и сжал кулаки.