Разоренный год

СПЕРВА ДОЗНАТЬСЯ…

На площади ребята разыскали Андреяна, который все еще держался в тени за выступом.

— Поймали, тятя, — сообщил отцу раскрасневшийся Сенька.

— Поймали? — обрадовался Андреян. — Обоих?

— Обоих, тятя, поймали: и Кузьку и Epoxy. В холодную обоих и кинули. Надо бы у Кузьки где под зипуном поискать: авось, твой кошель сыщется.

— Где уж! — махнул рукой Андреян.

Пока Сенька рассказывал отцу, как это ловко все устроилось, перед сборной избой скопилось много пушек. Одни из них лежали на особых станках, другие были свалены на обыкновенные телеги, прямо на солому. Пушки были разной величины и различные по виду. Сенька уже научился разбираться в них.

Вот здоровенная пушка с турьей головой на задней части. Из такой пушки ядро летит прямо, словно настилом; и как выпалить из нее — хоть какую крепостную стену пробьет. А рядом — целый десяток других: коротышки, тупорылые с широкими жерлами, похожие на ступы. «Мортиры», — решил Сенька.

А из мортир — Сенька уже знал и это — бьют навесным огнем. Ударить из такой «ступки» — вырвется, вместе с огнем и дымом, ядро из жерла, пройдет по воздуху не прямо, а дугой и упадет сверху на голову врагу.

«Сверзится, — подумал Сенька, — как те розвальни, полные снегу, что с Воробьем мы тогда на шляхту обрушили с обрыва. Вот было дело!»

Но где же Воробей? А Воробей тем временем уже подобрался к пушкарям, что в зеленых кафтанах стояли подле пушек и мортир. Ну, где Воробей — там и Сенька. И Сенька тоже стал подбираться к пушкарям.

Мортиры — «ступки», всего неделю назад отлитые в литейной яме на берегу Волги, — видимо, заинтересовали и князя Дмитрия Михайловича. Он, чуть прихрамывая, стал спускаться с крыльца, Ромашка подал ему руку… И тут…

Это увидели и Сенька с Воробьем; это заметил и Андреян, выглянувший из-за выступа. Все произошло в одно мгновение.

В воздухе мелькнула чья-то рука, в которой зажат был нож. Ромашка сделал прыжок и заслонил собой князя. И тут же упал, обливаясь кровью.

— Братья! — завопил Ромашка. — Хватайте злодеев! Не то они князя порешат! В князя метил душегуб!

У Ромашки сразу потемнело в глазах. Он уже не видел, как склонился над ним князь Дмитрий Михайлович и как Андреян выскочил из-за выступа… Кузнец с маху обхватил, как клещами, рыжего парня в рысьем колпаке так, что у того ребра хряснули и он выронил окровавленный нож из рук.

А пушкари уже держали другого, широкоскулого, похожего на калмыка… И у Обрезки — это, конечно, был Обрезка, — и у него в руке был нож. Теперь здесь не хватало только Хвалова. А то вся шайка была бы собрана, перевязана и держала бы ответ. Но за Хваловым дело не стало.

Ромашку, раненного в живот и в ногу, внесли в сборную избу. Пожарский поднялся на крыльцо. Вместе с Мининым сели они за стол, и Андреян поставил перед ними рыжего, у которого с головы сам свалился его рысий колпак. Сенька и Воробей остались внизу, но им все было видно, и они слышали, как Козьма Минин произнес:

— Ишь, рыжий! Черт тебя красил!

— Что за человек? — спросил, обратившись к рыжему, Пожарский. — Откуда родом? Как зовут?

Рыжий глядел исподлобья, сопел носом и ответа не давал.

В это время пушкари втащили на крыльцо Обрезку.

Обрезка сразу выложил всю правду-матку: как умыслили они убить князя Дмитрия Михайловича — он, Обрезка, и этот рыжий, Стенькой его зовут; еще двое — Ероха и Кузька, московские воры, — были с ними, с Обрезкой и Стенькой, заодно; в сговоре со всеми с ними был и дворовый человек князя Пожарского, гугнивый мужичонка, по прозвищу Хвалов.

Князь Дмитрий Михайлович откинулся на лавке, раскинул руки.

— Как? — еле вымолвил он, изумленный до предела. — Хвалов? Так сказал ты?

— Хвалов, — повторил Обрезка.

— Почему же?.. — недоумевал Дмитрий Михайлович, — Хвалов…

Минин встал и, выискав внизу, под крыльцом, стрелецкого десятника, того, что ловил Кузьку с Ерохой, поманил его пальцем. Только два — три слова шепнул Минин стрельцу, и тот кивнул головой. Минин вернулся на место, а стрелец, спустившись с крыльца, исчез в толпе.

По всей площади, из края в край, уже катилось, что поймали злодеев, целую шайку; подосланы изменником, донским атаманом Ивашкой Заруцким, извести князя; а не станет набольшего воеводы — распадется земское ополчение, и шляхта останется царевать, пановать и пировать на русской земле.

— О-о-о-о! — вопила охваченная яростью тысячеголосая толпа, напирая к сборной избе. — Где злодеи? Сюда их, на расправу!

— В Волгу их кинуть!

— На кусочки порубаем!

Минин снова встал из-за стола и спустился вниз, к народу.

— Люди ярославские! — выкрикнул он, сколько силы хватало у него в груди.

— Стой! Тише! — пронеслось в толпе.

— Козьма Минин говорит. Дай, братцы, Минину слово сказать.

— Да полно вам, горлопаны, драть глотки! Дайте же Минину слово молвить!

— Братья-а! Слушай Минина-а!

Крики и вопли постепенно утихли. Только гудело на площади, словно осиный выводок вылетел из гнезда.

— Люди ярославские! — повторил Минин, и слова его были теперь явственно слышны во всех уголках площади, от Ильинской церкви до оврага. — Ратники, пушкари, стрельцы, городовые! Не суматошьтесь и не смущайтесь, потерпите. Дайте дело распутать. Не уйдут злодеи. Всех перехватаем. До всего дознаться надо, а потом судом их судить и казнью казнить.

— Дело, братцы! — пробежало в толпе. — До всего дознаться. А коли сразу спустить в Волгу — ничего и не разведаешь.

— Дело, Козьма, дело! — кричали Минину из толпы. — Сперва дознаться…

А Минин обвел глазами площадь и поднял руку:

— Полкам конным и пешим, также пушкарям и стрельцам расходиться стройно по таборам. На площади в карауле быть одному головному полку набольшего воеводы. Люди земские, не опасайтесь, расходитесь по домам!.. Гей, трубачи!..

Взревели трубы, загремели литавры, поднялась пыль… Пустеть стала площадь, на которой скоро остался с огромным распущенным знаменем только один головной полк князя Дмитрия Михайловича Пожарского.