Разоренный год

СКАТНЫЙ ЖЕМЧУГ

Домишко Федоса Ивановича стоял за хлебными амбарами. Это был потемневший от времени сосновый сруб, с бурой тесовой крышей в свежих, белых заплатах.

В последние дни Федоса Ивановича совсем разломило. Он лежал на перине, укрытый тулупом, и события последнего дня прошли мимо него. Только на другой день, когда посольство уже уехало, Федосу Ивановичу рассказали о том, что произошло накануне. Очень был рад старик, что в Нижнем Новгороде Козьма Минин сбивает новое ополчение идти на Москву — вышибать оттуда шляхту. Не был только уверен старый Федос, что сам примет участие в этом походе. Годы брали свое: Федос Иванович хворал все чаще, становился все слабее.

И еще радовался Федос Иванович тому, что Сенька нашелся.

Сенька, конечно, остался в Мугрееве, у отца и матери. Вернулся в Нижний Новгород с Петром Митриевым один Воробей.

В Нижнем Новгороде послы сообщили о согласии Пожарского командовать ополчением; сообщили они и об условии, которое при этом Пожарский поставил: ему — князю Пожарскому — военное дело, а Козьме Минину — вся хозяйственная сторона. Узнав об этом, весь базар нижегородский хлынул к Минину в земскую избу.

Базарные торговцы, ремесленники, весь нижегородский люд — все они приступили к Минину с просьбой взять на себя в народной армии обязанности главного начальника по хозяйственной части. Однако и Минин согласился не сразу. Этого, во-первых, требовали скромность и обычай. Но, главное, это давало Минину возможность тоже поставить свои условия.

— Пойду на то дело… — сказал Минин заполнившей всю земскую избу толпе, — только тогда пойду, если вы, мужики нижегородские, будете во всем слушаться меня и князя Дмитрия Михайловича, будете давать деньги на содержание войска. А давать не будете, то силою стану брать с вас, чтобы воинам нашим ни в чем недостачи не было.

— Согласны, Козьма Минич! — загуторили в толпе.

— Понимаем.

— Дело — великое, значит и жертва великая.

— Это хорошо! — присоединился к общему мнению и Петр Митриев. — Хорошо, говорю, ты, Козьма, надумал. Идем Москву выручать, государство русское освобождать… Ты, Козьма, и будь у нас старший. Отдаем себя во всем на твою волю…

День клонился к вечеру, и люди стали расходиться. Пошел к себе домой и Минин. Он шел базаром, где в лавках горели фонари, а торговцы подсчитывали дневную выручку.

Минин прошел мимо своей лавки в мясном ряду, не останавливаясь. Лавка была заперта, на ней висел замок. Она уже не открывалась много дней. Минин весь ушел в новое дело, и ему теперь было не до говядины с бараниной, не до бычьих голов и бараньих туш.

Дома Минин снял шубу и остался в легком кафтане. Тяжелые юфтевые сапоги, облепленные осенней базарной грязью, он сменил на комнатные сапожки из мягкой козловой кожи.

— Никак, это для меня, Татьяна Семеновна, ты вырядилась сегодня? — сказал он жене, когда она вошла к нему в светлицу.

— Для тебя, отец. Для кого же, как не для тебя! Каждый год так в Кузьминки — день ангела твоего.

На голове у Татьяны Семеновны была парчовая, бисером шитая повязка, в ушах — крупные золотые серьги.

— Татьяна, — молвил задумчиво Минин, — принеси мне твои жемчуги, те, что привез я тебе с Макарьевской ярмарки. Молоды мы были тогда…

— Зачем, отец, понадобился тебе мой жемчуг? — спросила Татьяна Семеновна.

— Принеси — скажу потом.

Татьяна Семеновна принесла окованную медью шкатулку и поставила на стол перед мужем. Вошел Нефед, сын Минина, и стал у дверей.

— Садись, Татьяна Семеновна; и ты, Нефед, присядь.

Сказав это, Минин открыл шкатулку и вынул оттуда низанное в три ряда жемчужное ожерелье. Потом стал горстями брать из шкатулки еще не низанный, не сверленый скатный жемчуг — отборный, круглый, жемчужина к жемчужине — и обратно сыпать его в шкатулку.

На столе в оловянном подсвечнике горела восковая свеча. Крупные жемчужины, падая из рук Минина в шкатулку, вспыхивали нежно-розовыми, светло-зелеными и небесно-голубыми огоньками.

— Хорош жемчуг и чист, зерно к зерну, — сказал Минин. — Жемчуг персидский, жемчуг китайский, и русский жемчуг из холмогорских рек, и немецкий жемчуг тихих вод… Не жаль тебе будет, Татьяна, отдать эту красоту?

— А зачем же, Козьма Минич, отдавать ее? — удивилась Татьяна Семеновна.

— Надо, жена, надо! Все отдают. Один даст сто рублей, другой — целую тысячу; а у кого ничего, тот и грошик несет. Мы же с тобой должны быть первыми в деле таком.

Татьяна Семеновна вздохнула. Она провела рукой по глазам и потрогала шкатулку, словно прощалась с нею.

— Что ж, — сказала она, склонив голову. — Надо так надо, Козьма Минич. Коль уж такое время подошло… Вот еще возьми! — Она вынула из ушей свои серьги и положила в шкатулку. — Вот еще… — И она стала снимать с пальцев драгоценные перстни, сняла с головы парчовую повязку и отвернулась, стыдясь своей непокрытой головы.

Когда Татьяна Семеновна освободилась от всего, что красило ее столько лет, она показалась Минину еще краше. Совсем еще не старая, с русыми косами, уложенными вокруг головы, голубоглазая и белолицая… «Лебедь белая», — подумал Козьма.

Он захлопнул шкатулку и подошел к жене. В уголках глаз у нее крупными жемчужинами блестели слезы, но она радостно улыбалась.

«Вот он, подлинный жемчуг скатный!» — подумал Минин, заметив эти слезы.

— Молодец ты у меня, Татьяна! — сказал он и погладил ее волосы.