Посылка из Полежаева

И всё же не зря говорят, что мартовский мороз с дуплом. Вон уже вороны взгромоздились на самые вершины деревьев — сулят тепло. Их уже там, наверху, по-весеннему пригревает солнце. С утра холодновато, конечно, в лесу, а к полудню растеплеет, полозницы на дороге сделаются липкими, как воск.

Тишка шёл ушажисто, будто большой, поглядывал на следы: лисьи нарыски на обочинах, на заячьи скидки и сметки, на кружевные глухариные наброды. Лес и зимой был полон жизни.

— Всё-таки, Серёжка, лучше Полежаева ничего, наверно, на свете нет, — заключил он.

— А Москва?

Серёжка вот всегда так: начинает сравнивать несопоставимое. Тишка же не города имел в виду, а деревни всего мира.

— Москва — это Москва, — сказал он. — Ты Москву с городами и сравнивай.

— Да я что… — уступил торопливо Серёга. — Я думал, ты вообще…

Но Полежаево самым красивым всё-таки не назвал.

Нет, Серёжка не понимал его, Тихона, не догадывался, что Тишка, может, последний раз идёт по зимнему лесу. Последний раз видит на вершинах деревьев ворон. Последний раз любуется высыпавшими на дорогу красногрудыми снегирями. И последний раз разглядывает на обочине звериные и птичьи следы. Так почему же он не может сказать, что на свете нет ничего милее родимого Полежаева? Конечно, Полежаево самое распрекрасное. Там, в Чили, будут уже бамбуковые рощи, в которых заготовляют удилища. Вместо ворон там — попугаи, вместо снегирей — канарейки…

— Ого-го-го! — крикнул Тишка. Голос его улетел куда-то в недосягаемо далёкую даль.

В морозном лесу голоса звончее, чем летом. Они не тонули в шуме листвы, а будто отскакивали от стволов и от этого становились ещё слышнее и, казалось, могли лететь через весь лес, через поля и деревни, лететь неизвестно куда.

— Ну, а ты, Серёга, поехал бы в Чили? — вернулся к прежнему разговору Тишка.

Серёга, разбежавшись, проехался по скользкой полознице — дорога как раз шла под уклон, опять пересекая ложок, а там, за ложком, взбегала на бугор и петляла уже полем к виднеющимся вдали домам и сараям.

— Николина грива! — оповестил Серёжка, так и не ответив на Тишкин вопрос.

Николина грива — заброшенная деревня. Все колхозники из неё переехали в Полежаево, а многие обветшавшие дома остались доживать свой век на старом угоре. Из них уже всё было вывезено, и зайдёшь внутрь, поразит неуютом запустения — обшарпанные печи, с ободранными обоями стены, закоптившиеся потолки, заляпанные грязными следами полы… Тишка бывал в таких избах. Там, дальше, попадётся на пути ещё не одна такая деревня — Фантеевцы, Михали, Смородинцы, оказавшиеся тоже, как их теперь называют, неперспективными. Все эти деревни за лесом, включая и Выселки, раньше входили в состав колхоза «Красное утро», который присоединили теперь к Полежаеву. Не век же людям куковать в дремучем лесу!

Тишка представил на минуту, что они с Серёжкой живут на Николиной гриве, — и его передёрнул одрог. Это ж в школу бегать — как рано надо было б вставать: школа-то в Полежаеве, для двух человек её на Николиной гриве не откроют. И магазина на Николиной гриве не было, и медпункта, и почты. Самое главное, конечно, почты: куда бы Тишка потащился с посылкой на таком морозе, от моркови и брюквы осталось бы только название.

Нет, что там ни говори, а хорошо, что людей свезли в Полежаево. Из всего Залесья уцелели одни Выселки, так и те уж ополовинились. Не сегодня завтра и в них перестанут топиться печи.

Дорогу к Николиной гриве перемело, и она угадывалась только кое-где по вздувшимся, будто вывернутым наизнанку, полозницам саней. Идти по такой дороге было всё равно что бродом, и, когда Тишка, сбившись, пошёл целиной, оказалось, что поле на продуваемых местах уже вынастило и, чем выше коса, тем плотнее снег — солнце оплавило его льдистой корочкой.

По насту бежать было легко. Николину гриву миновали и не заметили. А там, за полем, дорогу снова приютил лес и не давал ветрам переплести её снежными косами, пока она не выскочила на Фантеевский взлобок. По насту обогнули заброшенные Фантеевцы. Оставили позади себя мостик через речушку. Прошли полутора-двухкилометровый волок. Огрузая в снегу, пролезли через покинутые людьми Михали. Согреваясь от торопливого бега, прорысили ещё один перелесок и, измотанные усталостью, с проступившей на лбу испариной, выбрались, наконец, к Выселкам. Деревня выметнула на косогор всего пять домов — два по левому посаду и три по правому. У двух над трубами курился дымок.

В такой деревне не заблудишься и Фёдора Кирилловича разыщешь в два счёта.

— Ну, так в какую избу сначала пойдём? — спросил Тишка.

— Да давай в ту, где печь топится…

Это правильно. Печь топится — в доме люди. Перед крыльцом, пока обметали голиком снег с валенок, Тишка провёл инструктаж:

— Надо у Фёдора Кирилловича узнать побольше испанских слов. — У него в карман были предусмотрительно засунуты свёрнутая трубочкой тетрадь и химический карандаш.

— А насчёт заявления? — напомнил Серёжка.

— Это само собой. Но и про слова не забудь. Слова позарез будут нужны.

Тишка почему-то был твёрдо уверен, что Поливанов живёт именно в этом доме.

Поднялись на крыльцо, вошли в настоявшиеся морозом сени, в полусумраке углядели скобу дверей. Постучались. И, не услышав ответа, поколотились в дверь валенками. Снова никто не отозвался. Тогда они осмелились войти без разрешения.

У печки-лежанки, подрёмывая, сидела на стуле старуха. Отсветы огня прыгали по её коленям. Она всполошилась, почувствовав докатившийся по полу до её ног холод, открыла глаза.

— Ой, а я и не чула, как вы вошли… — пропела она. — Откуда такие хорошие?

— Из Полежаева… Красные следопыты, — не оплошал Серёжка.

Всё-таки находчивости у него не отнимешь. Ведь шли, не сговаривались, а он сразу придумал уважительную причину для объяснений, зачем они здесь появились. Но старуха про красных следопытов не поняла.

— Кто, кто такие? Чего-то эдаких и не слыхивала, — выпучила она глаза. — Чьи будете-то?

Они сказались.

— А-а, — удовлетворённо закивала она головой, — знаю и Соколовых, и Дресвяниных… Дак чьи следы-то ищете? И без ружей, а говорите, охотники…

— Да не охотники мы — красные следопыты, — неуверенно поправил её Серёжка. — Героев ищем. Про их жизнь хотим подробно всё записать, для истории чтобы осталось.

— Ну, а на меня-то вас кто натакал? — загораясь интересом, спросила старуха. — Кто сказал, что я героиня-то? Ведь, поди уж, и забыли все про меня давно.

Серёжка с Тишкой переглянулись.

Старуха засуетилась, неожиданно бойко забегала по избе.

Достала с полицы лыковую коробицу, сдунула с неё пыль, обтёрла руками и негнущимися, потрескавшимися пальцами вынула деревянную шкатулку, из которой тут же и вытряхнула на стол медаль. По белой эмали бежали слова «мать-героиня»…

— Да, десятерых вырастила, — счастливо улыбалась старуха. — Все хорошие люди стали, ни одного не похулю.

— А где они? — натянуто спросил Серёжка.

— Да везде… В Котласе один живёт, один в Мурмане, Настя в Красавине на фабрике, Вера в Вологде на комбинате, Коля в Иванове, Зоя в Крыму, там в колхозе устроилась, Костя в Киришах, Василий… — Она загибала на руке пальцы, уйдя памятью в себя и не видя затуманенными глазами ребят, которые сидели напротив неё на лавке. — Со всеми выводилась. Вот, — и показывала на медаль. — Где-то есть к ней и грамотка…

С печи, из-за ситцевой занавески, соскочила кошка и, распушив хвост, коромыслом прогнула спину, замурлыкала, сунулась старухе в ноги.

— A-а, подь ты к ляду, — отмахнулась старуха от кошки и выцветшими, синими, как вылинявшие васильки, глазами посмотрела на Тишку. — Не знаю, соколики, чего вам и рассказать про свою жизнь… Дояркой работала, конюхом работала, за жнейкой снопы вязала, сенокосничала… Да! — вспомнила она. — И в начальстве была — три года держали в кладовщиках… Ой, мороки-то сколь: всё зерно перевешай да запиши. Да боже упаси обсчитаться, а то и в тюрьму угодишь… Нет, в рядовых лучше — там сама за себя ответчица: сколь нажнёшь, столь и запишут, ни усушки, ни утруски тебе…

Кошка вспрыгнула к ней на колени. Старуха, не замечая, стала гладить её по спине:

— А и не знаю, ребяты-ы, чего про себя рассказывать…

Серёжка использовал её замешательство:

— Бабушка, а вы не скажете, где Поливанов Фёдор Кириллович живёт?

— Федя-то Кирин? — оживилась старуха. — Пошто не скажу? Скажу. — Она согнала кошку с коленей, подошла к окну, Тишка с Серёгой встали у неё за спиной.

— Во-он в том дому, — указала она на приземистую избу на противоположной стороне улицы. — Окошка-то стылые видишь? Дак там… Токо его дома, соколики, нету, он уехамши… — Куда «уехамши»? — У Тишки сердце упало в пятки.

— Да к сыну на жительство… Он с моим с Колей-то в одном городу… В Иванове… Коля рассказывал, что и видаются. А как же? Не чужие ведь, оба из Выселков. Знают друг дружку.

В Иванове… Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! Тишка только теперь обратил внимание на стылые стёкла поливановской избы и на то, что к ней от дороги не протоптано отворота.

— А вернётся когда? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Да теперь уж и не вернётся, поди… — сказала старуха. — Ну, дак сын и у себя, в городу, похоронит… Чего теперь ехать… Здесь умрёт — и похоронить некому… А уж на могилу дак и не наведается никто…

Тишка — вот простодушный-то! — чуть не воскликнул: «А вы ведь живёте, не боитесь здесь умереть?»

— Я что? — будто услышала старуха его вопрос, — я ещё смогаю пока. Печку сама топлю, дрова ношу, за водой хожу — всё-о-о сама… Вот уж смогать не стану, тогда и я к кому-нибудь переберусь. А неохота никуда ехать-то робята-а, охота дома на своей печке помереть.

Тишка снова вывел разговор на Фёдора Кирилловича:

— А Поливанов-то что? Не смогал?

— Ой, и не говорите… Худ был… Дак он ведь израненный весь… В этой… как её… в закордонной бригаде-то…

— В интернациональной бригаде в Испании, — подсказал Серёжка.

— Вот, вот, — подтвердила старуха. — Его в обе ноги ведь ранило… Он и молодым-то с войны пришёл — хромыкал. — Она показала, как Фёдор Кириллович переваливался с ноги на ногу, выворачивая пятки. — На эту, на немецкую-то уже и не брали его. Председателем колхоза у нас назначили… Ой, дак ему тут было хуже войны — работать не с кем, а план давай. Вон и у Парасьи-Илюшихи спросите, и она подтвердит: худого слова от него не слыхали, нет, не пустолайка какой-нибудь… Вы к Парасье-то зайдите… Да чего и заходить: и она, как я, вам это же самое скажет… Мы ведь теперь с ней вдвоём на всю деревню… Ой, обо всём уж переговорили, всем косточки перемыли, и живым и мёртвым…

Тишка увидел у неё под левым, немигающим глазом три слезинки. Они дождевыми каплями, догоняя одна другую, скатывались по бороздкам морщин ко рту. Старуха рукавом остановила их бег, осушила щёки.

— Хоро-о-шой был мужик, Федя-то Поливанов, — вздохнула она. — Мы за ним, как за каменной стеной, жили… И огородцы нам вспашет, и лошадей за дровами в лес охать в первую очередь для солдатских вдов выделял… Ой, забо-о-отливой человек. У нас таких председателей-то, как он, отродясь не бывало.