Спасибо за покупку

Глава седьмая

Все-таки Юлька ошиблась, когда, впервые увидев Олега в автобусе, решила, будто он только что приехал с юга. Оказалось, ничего подобного. Олег готовился к экзаменам, лежа на пляже в Серебряном бору, и очень загорел, стал похож на головешку — по его собственному выражению.

Они шли из кинотеатра «Москва», с площади Маяковского. Шли пешком к Юлькиному дому. Пока смотрели фильм, над городом пролился обильный летний дождь, вечерний воздух был влажен и свеж. Олег шел рядом. В серебрившемся под светом фонарей легком тумане розовато-белая, суженная в талии рубашка Олега чем-то напоминала парус. Олег держал Юльку за руку, переплетя свои и ее пальцы, и было в этом что-то от детсадовской боязни потеряться, остаться одному, была наивная детская доверчивость и совсем не детская нежность.

Юлька выразила сомнение в целесообразности подготовки к экзаменам на пляже. Олег объяснил, что его система продумана во всех тонкостях и всецело себя оправдала. Подтверждение тому — три пятерки, четверка и единственная тройка, полученная на экзамене.

— Тройка, конечно, самое лучшее подтверждение, — позлорадствовала Юлька.

— Именно, лучшее, — сказал Олег. — Три дня перед последним экзаменом лил дождь. На пляж не пришлось ездить.

— В чем состоит система?

Как выяснилось, все очень просто. В дни подготовки к экзаменам человека тянет на пляж или к любым другим развлечениям с неодолимой силой. На борьбу с этой силой уходит значительная часть энергии мысли, так что на вдалбливание в голову очередного предмета ее почти не остается. Поэтому единственно разумным будет совместить развлечение с обучением, замкнуть враждебные силы друг на друга и этим их полностью нивелировать. Ни кино, ни театр такому совмещению не подмога, зато пляж просто создан для овладения наукой. Прочел и перевернул страницу — перевернулся на левый бок, перевернул вторую — перевернулся на правый. Напряжение и расслабление в едином ритме. Фантастика! Одолел главу — нырнул. Под водой и на ее поверхности повторяешь про себя только что пройденное.

Олег говорил с преувеличенной серьезностью по отношению к своей системе овладения юридической премудростью, так что было не совсем понятно, где начинается шутка и где она кончается. Но таков его стиль — легкая насмешка над собственными заботами, прикрытая невозмутимой сосредоточенностью изложения, разговор с запертым на секретный замочек вторым смыслом, ключ от которого не сразу найдешь.

Юльке это нравилось. Ей вообще нравился Олег, как никто другой до сих пор. С ним было легко. С ним было интересно. К Юльке Олег относился с ровной, ненавязчивой предупредительностью, а точнее, даже с бережностью. Он как бы приподнимал ее над окружающими, ставя на некий воображаемый пьедестал. А чтобы на этом пьедестале Юльке не было неуютно, чтобы она не слишком зазнавалась, он ее немного поддразнивал и шутил. Правда, делал это очень мягко, стараясь ненароком не огорчить и не ранить.

Они встретились всего два раза, так получилось. А тот вечер, когда ходили в кино и шли пешком от площади Маяковского, был последним. Олег уезжал с родителями на машине в Крым, уезжал на месяц.

Юльке было тоскливо, но она старалась не выдать своего настроения и посильно участвовала в разговоре. Когда же Олег закончил свой рассказ о том, как готовился к экзаменам, они замолчали и до самого Юлькиного дома не проронили ни слова. Но именно это молчание, это тихое хождение среди многолюдной вечерней толпы запало, запомнилось более, чем все остальное. Юлька потом часто думала: что же в том их молчании было такого особенного? Однако объяснения не приходили, мысли мгновенно растекались, путались и рвались, а пространство вокруг нее начинало заполняться звуками и запахами того вечера, рука ее как-то сама собой начинала ощущать сухое тепло его ладони, осторожную силу пальцев. Становилось легко и тревожно.

Олег писал из Крыма веселые, милые письма. В каждом он непременно помещал одну-две забавные картинки, на которых присутствовала Юлька. Вот она скользит по волнам, вернее, идет по ним, едва касаясь воды, окруженная дельфинами и всякими рыбами, которые тянут к ней радостно-удивленные и счастливые рожи. На другой картинке Юлька являла собою солнце, а будущий следователь по особо важным делам грелся в испускаемых этим солнцем лучах. На последней странице письма картинка имела продолжение: солнце светило с прежней улыбкой, а под его лучами осталась лишь жалкая горсточка пепла и треснувшие от жара очки.

В письмах Олег неизменно интересовался, как у Юльки дела в магазине. О своей работе Юлька рассказала ему все очень подробно. Правда, сначала трусила и мучилась — сказать или нет? Было ужасно противно сознавать, что она стесняется своей профессии, опасается, что специальность продавца может уронить ее в глазах Олега. Однако ко всем опасениям примешивалось и другое — злость против любого, кто посмел бы неуважительно отнестись к ее работе, фыркнуть или косо взглянуть с высоты собственной привилегированной и многоуважаемой профессии, пусть даже будущей. Еще совсем недавно подобных чувств Юлька не испытывала, но теперь она кое-что знала о магазине и думала примерно так: «Если в каждом из них работает хоть одна Антонина Сергеевна, хоть одна Майя или Виктор Егорович, к их делу нельзя отнестись несерьезно».

Но злость злостью, а признаться Олегу в том, что она ученица продавца, было не так-то просто. «Пусть попробует что-нибудь такое сказать, — повторяла про себя Юлька. — Пусть только попробует что-нибудь такое подумать! Пусть! Никогда больше не встречусь, ни за что!» Возможно, Олег заметил ее смятение, да и трудно было не заметить, поскольку сведения и признания она выдавливала из себя с трудом. Во всяком случае, ни обидного сочувствия, ни тем более пренебрежительности Олег не проявил. С Юлькиных слов Олегу понравился Виктор Егорович, о котором он сказал:

— Дельный, видимо, человек. Прошел войну?

— Да, — ответила Юлька. — Танкист, был ранен. На лице шрам и сейчас очень заметен.

— Шрамы украшают мужчину, — засмеялся Олег. — Знаешь, Юль, мне с детства фронтовики кажутся людьми особенными. Они постигли настоящую цену жизни и всего, что ее наполняет. Если хочешь найти истинного праведника, ищи его среди ветеранов, только среди них! Сами они этого, по-моему, не понимают.

Юлька согласно кивала, хотя поисками праведников никогда в жизни не занималась.

В связи со словами Олега она почему-то вспомнила пенсионера местного значения и рассказала о нем: как впервые увидела, как предложила сделать его председателем совета покупателей, как вместе с Виктором Егоровичем ходила в одинокую стариковскую квартиру.

…К старику Юлька и директор пришли сразу после совещания. Приходу их он не удивился, снял с себя женский фартук, в котором предстал, открывая дверь, провел в комнату, предложил сесть. Сам тоже сел на стул и сидел молча. Когда директор собрался начать разговор, старик приложил палец к губам: «Тсс!» Молчание сохранялось довольно долго, а директорские попытки его прервать пресекались все тем же сердитым «Тсс!»

За это время Юлька рассмотрела стариковское жилище. Аккуратно и чисто, хорошая мебель, и пол натерт до блеска, но как-то холодновато, зябко, необитаемо. Квартира напоминала мемориальные квартиры-музеи. В них вроде бы все осталось таким же, каким было при хозяине, но осмотришь, и тянет спросить: «Будьте любезны, скажите, а где он все-таки жил? Просто жил, понимаете?»

Странная игра в молчанку, которую затеял старик, прервалась неожиданно. Юлька потянула носом — пахло горелым.

— По-моему, — начала Юлька.

— Тсс! — пенсионер погрозил ей пальцем.

— …пахнет горелым, — закончила Юлька свою мысль.

— Каша!!!

Старик всполошился было бежать на кухню, стал натягивать на себя фартук, но Юлька его опередила. К сожалению, кашу спасти не удалось.

— Я сварю новую, — предложила Юлька. — Молоко в холодильнике?

— Свернулось, — сказал старик. — Пришлось выкинуть. Все ваши сюрпризы.

Последние слова пенсионер адресовал директору в качестве очередного упрека.

— Отлич-ч-чно! — Виктор Егорович, говоря «отлично», упирал на «ч». Обычно он это делал, когда хотел свою оценку возвести в более высокую степень: сверхотлично, отлично в квадрате.

Старик насупился.

— Опять издеваешься?

— И в голове не держал! Мы ж как раз по этому поводу пришли. По поводу молока и другого прочего. Нам помощь ваша нужна.

— Помощь? — осторожно спросил старик, не веря директору и ожидая какого-нибудь подвоха. — Разве не подъемник пришли слушать? Звук ему замерять?

— Да какой там еще звук!

Этим директор чуть все не испортил, поскольку старик решил, что Виктор Егорович хочет его лишний раз уверить, будто шума подъемник не издает, и заладил угрожающе:

— Как это какой звук? Как это какой звук?!

— Да нет, — вмешалась Юлька. — Мы подъемник даже не собирались включать, честное слово!

— Не собирались? — строго переспросил старик, он искал подтверждения у директора.

— Законсервирован. — Виктор Егорович сложил крест-накрест руки и показал этот крест старику. — Конец машине.

Старик задумался.

— Чего ж мы тут полчаса молчали да прислушивались? К чему прислушивались-то?

— Сами удивляемся, — сказал директор. — Вы все «тсс» да «тсс», слова не давали вставить.

Старик мелко затрясся — смеялся. Юльке и директору тоже стало весело.

— Сам я Федор и по батюшке Федорович, — представился наконец старик.

— Это мы, дорогой товарищ, знаем из ответов на ваши жалобы. Нам копии присылали.

— И мне! — Федор Федорович процитировал: — «Копия директору магазина номер шестнадцать Трофимову В. Е.». Теперь расшифруй-ка, что оно значит — В. Е.?

— Виктор Егорович.

— А меня Юлей зовут, — сказала Юлька. — Можно, я в магазин сбегаю? Одна минута! Принесу молока и сварю все-таки кашу.

— Умеешь?

— Умеет, — твердо уверил старика Виктор Егорович. — Такую кашу сварит — объедение. Пальчики оближешь, спасибо скажешь, век не забудешь!

Директор, разумеется, не мог знать, какие каши варит Юлька и вообще умеет ли она их варить.

Юлька убежала в магазин, а когда вернулась, обнаружила, что собеседники, очень довольные друг другом, ведут разговор о войне. Мелькали слова: «Первый Белорусский», «Жуков», «Зееловские высоты», «Одер», «Самолет-бомба». Причем говорил директор, а Федор Федорович слушал с предельным вниманием.

«Кажется власть переменилась, — весело подумала Юлька. — Наша берет!»

Манная каша вышла отменная, и Федор Федорович потребовал, чтобы гости разделили с ним трапезу. Ели с большим аппетитом. Когда Юлька, вымыв пустые тарелки, вернулась с кухни и все оказались в сборе, Федор Федорович спросил:

— Дело-то у вас ко мне какое?

И снова старик слушал, не перебивая.

По тому, как подрагивали у него пальцы, когда он набивал трубку, по намеренной медлительности движений Юлька определила: волнуется. Она и сама волновалась, и радовалась, и даже немного гордилась, уловив, что хозяин квартиры не безразличен к их предложению, что она не ошиблась, участвуя в решении первого в ее жизни серьезного общественного дела. Свои объяснения Виктор Егорович закончил вопросом: