Рассказы старшины флота

ПРИЕЗД УЧИТЕЛЯ

Оленьи упряжки бежали гуськом. Первой правил каюр[8], вторая была привязана сзади. На ящиках сидел пассажир.

Бока оленей тяжело вздымались, багровые языки высовывались, глаза покраснели, олени на бегу хватали снег.

Каюр дернул за веревку, привязанную к рогам головного оленя, — упряжка остановилась. Головной олень лег. Вторая упряжка уткнулась в передние сани.

— Пускай олень ягель кушает, устал ведь. А нам курить ведь надо, — сказал человек в малице[9] и сел на снег. Сел по-домашнему, так что вся бескрайняя тундра для него подстелилась пуховой периной.

Пассажир слез с саней. Он прыгал, хлопая руками по бокам, морщился от колючего снега, когда случалось обернуться лицом к ветру.

Одетый по-городскому, укутанный поверх шубы и шапки одеялом и платками, он мерз. Кругом поддувало, хотя много было накручено одежек. Ноги в громоздких тяжелых валенках коченели.

Между тем оленевод откинул капюшон малицы; его курчавыми волосами играл ветер, а сам он, стряхнув рукавицы, бережно расправил газету и оторвал клочек для папиросы.

Олени с жадностью хватали снег. Утолив жажду, они начинали яростно разбивать копытами наст и теребить ягель.

Укутанный до самого кончика остренького носа и лохматых бровей пассажир ехал учительствовать в далекий приокеанский поселок, где черпают из моря серебристую треску, ловят жирную тяжеловесную, как ртуть, семгу и добывают дорогие шкурки песцов.

— Мефодий, далеко так можно уехать? — спросил Василий Николаевич, глядя по ветру на север.

— А кто знает! Нынче не бывал. До конца земли, наверное, можно. Можно и дальше, — отвечал каюр.

— Ну, дальше морем не поедешь.

— Морем, так можно собаками ехать. Оленям корму нет… Не по воде ведь ехать. Краем моря много гор высоких… море до верхних гор льдом поднялось.

Для учителя все стороны света затянулись одинаковой снежной кисеей; он огляделся и спросил:

— Ну, а как дорогу узнать, в которую сторону ехать надо?

— Какая дорога? Олень везде бежит! Ему и так дорога, и так дорога, — ответил каюр, перекрестив горизонт взмахами руки. — Куда хочешь бежи. Смотри, снег как твердо лежит!

Раздавив в руке комок снега, он выпустил сухую снежную крупу по ветру.

— А вдруг кругом будешь ездить и никуда не приедешь?

— Бывает, кругом ездят. День ездят, другой ездят — пурга, значит. Человек не знает, как дорогу направить. В пургу спать нужно. Сейчас хорошо дорогу видно. Щель на небе светлую видишь? Ветер дует — все дорогу показывают. Когда совсем не видно ничего, я дорогу ногой узнаю. Куда надо, туда ведь приедем. Едем, едем — опять дорогу смотрю: правильно олень бежит, не виноват ведь он.

Незаметно опускались сумерки. Сначала такие же белесые, как прошедший без солнца день, только мутнее, пасмурнее. Потом в одном краю небо почернело, и эта чернота разливалась все шире и шире, зажигая и тут же гася звезды и не трогая мерцающие по равнинам снега, которые теперь как бы сами освещали мутный воздух над головою.

— Мефодий, у меня даже зубы замерзли. Поедем. Смотри, олени лежат, есть им нечего. Доедем, — сами покушаем…

— Олень плохо дышал. Много ехали — пускай отдохнет. В тундре холодно, так олень виноват, что ли? Далеко ехать еще. К утру приедешь, так ладно. Снегу-холоду боишься, комаров боишься. Зачем в тундру едешь? Зачем к морю в поселок Боевой едешь?

— Так учитель я. Грамоте ребятишек учить надо…

— Учитель! А я думал, так просто… начальник. Ребятишек грамоте научишь, так они не дадут тебя комарам-то… Гей-гей! Вставай, ленивый, ехать надо, — кричал он на лежавших оленей. Мигом расправив перевившиеся постромки, дико гикнув, Мефодий на ходу вскочил на сани и своим длинным хореем[10] зашуровал рогатую упряжку, словно головешки в печи.

Впереди ровный спуск. Внезапно склон перешел в крутой берег глубокого оврага. Учитель с ужасом увидел, что сани неудержимо несутся под гору; олени падают, упавшие волочатся за упряжкой, потом вскакивают на ноги, чтобы самим тянуть других; на сани налезают жарко дышащие морды; и все это свалилось кубарем в пучину рыхлого снега на дне оврага. Снаружи виднелись только рога оленей, но через секунду Василий Николаевич почувствовал, как нарты ускользают из-под него: олени, цепляясь разлатыми копытами, карабкались по наветренному плотному склону оврага.

— Испугался ведь. Олень тоже боится. Да ехать надо. Тебе нарты не сдержать, чтобы тихонько съехать. Как быть? Скажи оленю, олень не понимает. Так ладно ведь, так хорошо побежит, а снег внизу мягкий, не ушибешься, — утешал Мефодий, вновь остановив упряжку для передышки.

Мгла как будто не смела опуститься на землю и затопить гору, на которой они стояли.

Заиграли сполохи на небе, потом картина резко изменилась. Всё ярче разгораясь, всколыхнулся светоносный занавес. Иглы неведомых прожекторов метнулись по небу.

Мефодий закричал. Обходя вокруг саней, он кричал во всё горло.

— Зачем кричишь?

— Чтобы сюда пришел…

Василий Николаевич посмотрел на небо, думая, что Мефодий привораживает сияние, и только после того, как тот крикнул раз двадцать, учитель услышал слабый ответный крик в тундре и увидел приближающуюся точку.

— Нинка едет, — сказал Мефодий присмотревшись.

— О-хой, гой! гой! гой! — все еще кричал маленький человек, остановив упряжку и не обращая внимания на Мефодия и учителя.

— Много потерял? — спросил Мефодий.

— Пятнадцать следов.

— Чего она кричит? Ведь приехала, — спросил учитель.

— Волки оленей угнали. Нинка оленей ищет. Колхозный олень на крик к человеку бежит: страшно ведь ему без человека в тундре.

— След мелкий, дикие собаки угнали.

— Дикие собаки? — переспросил Василий Николаевич. — Диких собак не бывает.

— Бывают ведь, вот видишь, — подтвердил Мефодий.

— Нигде о них не сказано. Я книги читал. Я учитель.

— Учитель, а не знаешь, как собаки дичают и стаей ходят.

— Тебя Нинкой зовут, слышал я. Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

— Так вот, Нинка, если бы ты была мальчишкой…

— Я и так хозяин. У меня только мать да сестренка, мужиков-то больше нету.

Крутя черноволосой головой с подрезанной над бровями челкой, Нинка смеялся, а Мефодий объяснил, что мать назвала его Нинкой, как ей хотелось, и все привыкли звать так, сначала и не знали, девчонка это или мальчишка.

— Ну, а буквы ты знаешь? Это какая буква? — начертил Василий Николаевич на снегу.

— Не знаю.

— Учить ребят я буду.

— Ой, научи, пожалуйста!

— В школу приезжай.

— А это кто шел? — показал Нинка на снег. — Песец шел, — ответил Нинка за учителя. — Ну, искать оленей надо.

— Где искать ночью? И следы замело, — возразил Василий Николаевич, вновь почувствовав озноб.

— Так искать надо, — уверенно махнул рукою Нинка. — Олень бежит против ветра, чтобы чутьем слышать далеко. Песец в другую сторону бежал: стая гнала оленей, а он тоже их боится, поди.

Поехали вместе. Одного за другим нашли пять растерзанных оленей и одного еще живого, со сломанной ногой.

Шкуры и мясо задранных оленей бросили в тундре, а головы и ноги Нинка бережно собрал: из прочной шкуры будут шить обувь.

— С этими оленями стая задержалась, другие далеко убежали, целы ведь будут, — сказал Нинка.

— Может быть, и тех догонят волки, — сказал учитель.

— Нет. Видишь вот, безногий цел остался, тут ведь он близко был, — ответил Нинка.

Поглядывая на Василия Николаевича, Нинка крутил головой и усмехался, не понимая, — почему учитель отказался есть дымящуюся кровью почку только что зарезанного оленя.

Нинка сначала даже обиделся, но потом ему стало жаль учителя. Отдав Василию Николаевичу свой совик[11], он наказал Мефодию, чтобы тот поскорее вез учителя в становище, и один уехал на поиски остальных оленей.

— Теперь недалеко тут, — говорил Мефодий. — Река будет, вдоль реки поедем, потом через реку переедем, — тут и совсем рядом. Правда ведь. Поди, теперь теплее тебе?

Василию Николаевичу в Нинкином совике было уютнее, накрученную одежду, казалось, ядром не прошибить, и сам он с трудом мог пошевелиться.

Глаза слипались, голова то и дело клонилась набок, и Василий Николаевич прилагал большие усилия, чтобы не заснуть окончательно и не свалиться с саней. Порою он открывал глаза и соображал:

«Берег видно крутой, — это река… где-нибудь спустимся на лед, а там скоро, скоро…»

Внезапно Мефодий закричал. Учителю почудился шум сползающего снега. Сбоку, как лезвие огромного ножа, сверкнула кромка обнаженного льда.

— Дальше падай! — крикнул Мефодий и столкнул Василия Николаевича с саней.

Тут же сани навалились на Мефодия, и все кувырком в снежной лавине понеслось под гору. Мелькнули олени, сани, и снег залепил учителю глаза.