Смешилка — это я![худож. Е. Медведев]

Как о любви моей заподозрила общественность

«Я был на краю пропасти!» — признавался режиссер раньше. То есть пребывал у пропасти в прошлом, но в нее не угодил.

А тут впервые оказалось, что он находится на том страшном краю в данный момент. Я внимательно огляделась… Увидела паркет, а на нем — ковер, но пропасти не было.

Чтобы мы не сомневались в его сообщении, режиссер достал из наружного кармана своей традиционной куртки почтовый конверт, а из конверта — письмо. Торопливо, в районе переносицы, нацепил очки и прочитал: «Ваша Смешилка, как мать Тереза, всем помогает, всех выручает. А не пора ли ей в кого-то влюбиться? На всякий случай посылаю свою фотографию».

Дальше случилось невероятное: Нудилка вырвала фотографию из рук режиссера, разорвала ее на мельчайшие клочки и выбросила в мусорную корзину. Она так защищала интересы своего брата, будто брат ее мной интересовался.

— Вы можете оградить Смешилку от этой фотографии и этого письма. Но как оградить от других — а по смыслу таких же! — писем, которыми завалена киностудия? Пришлось взять дополнительную сотрудницу для их прочтения… Как оградить Смешилку от напора поклонников, рвущихся на студию? Пришлось нанять и дополнительного охранника.

— Они восхищаются моей дочерью не в том смысле, не как женщиной… — перекрыла режиссерский речевой поток мама.

Подобное я уже слышала. Но сама-то предпочитаю, чтобы мной восхищались в том самом смысле. И возразила:

— Почему не как женщиной?

— Потому что об этом тебе думать еще рано.

— Думать уже поздно — пора действовать! — отреагировал режиссер.

Мама схватилась за сердце. Но не сдавалась:

— Они поклоняются ее доброте, благородству. И конечно, таланту…

Я же хочу, чтобы поклонники мои поклонялись не доброте, не благородству и даже не таланту, а персонально мне.

— Любопытно, а как вы, популярнейший воспитатель и гуманист, реагируете на эти письма и несвоевременные, досрочные поклонения? — не без иронии осведомилась мама.

— На официальном бланке отвечаю всем одинаково: «Несовершеннолетних ни с кем не знакомим!»

— Это правильно! И морально, — согласилась мама.

Они ненадолго обрели, как говорится, консенсус, что значит — взаимопонимание. А взаимопонимание между людьми самое ценное, как объясняла бабуля.

И все-таки воспитатель и гуманист уточнил:

— Но на чистое первое чувство Смешилка имеет право. Тогда бы мы, отвергая письма и прочее, оповестили общественность, что, как говорится, сердце ее занято. Однако она не влюбляется… Почему?

— Вы ошибаетесь. Она влюблена! — оповестила пока что не всю общественность, а режиссера Нудилка.

— Понимаю. Так можно сказать, потому что она влюблена в людей, о которых заботится, в своих зрителей…

— И в моего брата!

Мама опять схватилась за сердце. Режиссер себе, а не ей забросил в рот крошечную пилюльку и, не запив водой, проглотил. Видимо, от радостного возбуждения.

— Влюбилась?! Ты уверена?

— Как в том, что ее прозвище Смешилка, а мое — Нудилка. Она влюблена давно. И, простите за выражение, по уши!

Я потрогала уши. А мама вскричала:

— Что значит «давно»? Не порочь мою дочь!

— Значит, свершилось? — Режиссер потер руки. — Тогда я спасен!

Он, напоминавший по-прежнему собой два шара, победоносно прокатил те «шары» по дивану.

— Что же вы не предупредили, о чем пойдет речь? Я бы их из студии не вызвала! — не унималась мама.

Режиссер ее не расслышал.

— Итак, Смешилка влюбилась! Ну а он… в нее?

— Всё впереди! — пообещала Нудилка.

Словно это от нее зависело. Она окончательно вышла из образа — от волнения и чувства ответственности за мою судьбу. От ее болезни и следа не осталось.

— Когда Смешилка излечивала вас успехом и смехом… она делала это во имя вашего брата?

— Прежде всего, — компетентно подтвердила Нудилка.

— Тогда это сюжет! — Два «шара» вновь прокатились по дивану туда и обратно. — Я был на самом краю пропасти… уже готовился с ужасом заглянуть в нее. Но снова спасен! Мы воссоздадим на экране всю эту историю… О том, как, благодаря двум первым киносериям нашего фильма, в Смешилку влюбились не сотни, а тысячи молодых людей. Что и полагается кинозвезде… Но она тысячам предпочла одного. Платонически! Попутно она талантом своим и сострадательностью… — Режиссер успокаивающе взглянул на маму. — Подчеркиваю: талантом своим и добротой исцелила его сестру! Наша картина это продемонстрирует… Брат пристальнее вглядится в Смешилку. Оценит ее женские и человеческие достоинства… Женские и человеческие! — Режиссер их разделил. — Да, будем считать, что брат уже все понял! И в результате…

Мама так замахала руками, что он не договорил.

— Вы же сказали, что платонически…

— Это с ее стороны!

— А с его?

На самом деле брат еще ничего не понял. Уловив это драматичное мое убеждение, Нудилка шепнула:

— Пока не понял. А я убыстрю, подскажу… Надавлю!

Похоже, мы с ней на время поменялись ролями. Хотя давить на него не следовало: такое действие вызывает противодействие.

— Фильм докажет, что благородство и доброта способны покорять… — Режиссер вновь бросил маме спасательный круг. — А ежели это помножено… — Мама вновь замахала руками. — Все авторы писем и рвущиеся на студию готовы встать перед Смешилкой на колени. И мы их поставим! В буквальном смысле… На киноэкране! Представляете, какой это будет кадр?

«А он это увидит. Тогда уж… У Выпендрилки не наберется такого количества коленопреклоненных!» — ободрила я себя.

— Покажем и того, кого Смешилка назовет своей первой и единственной в жизни любовью. Хотя кто знает… Кто может ручаться? Но она назовет!

Тут уж и я замахала руками:

— Его нельзя показывать! Ни в коем случае! Иначе я умру от ужаса…

— Ты приготовилась умирать вместо меня? Не входи в чужой образ! — запротестовала Нудилка.

— Успокойся… В титрах, завершающих фильм, мы оповестим: «Исцеление Нудилки Смешилкой — документально, остальное — фантазия». И роль как бы «вымышленного брата» исполнит не сам брат, а привлекательный молодой артист. Привлекательный, дабы зрители поверили в его возможности привлекать. «Любовь Смешилки» — так назовем новый фильм.

Лучше бы он назывался «Любовь к Смешилке». А главным героем был бы не привлекательный артист, а… понятно кто.

— Все равно… Интимное не выносят на обозрение общественности. — Мама продолжала сражаться за нравственность.

— Выберите что-то одно… Или ваша дочь остается звездой — и тогда ее личной жизни не удастся быть засекреченной. Или звезду следует погасить.

Гасить меня маме, конечно, не хотелось.

— Но тогда придется и тетради мои рассекретить. Чтобы стало ясно, что…

— Все тайное становится явным! — перебил режиссер.

Об этом я, безусловно, догадывалась, но не думала, что рассекречивание произойдет так рано. И что рассекретят тетради не мои благодарные потомки, а отважусь на подобное я сама!

— Так выпьем по этому поводу! — заключил режиссер.

Мамины глаза уже не вытесняли от воспитательного напора все остальное с ее лица: она знала, что выпьет он в одиночку, без участия несовершеннолетних. Что-то я часто пишу о глазах. Но это же не я первая заметила, что они «зеркало души».

Из верхнего кармана своей несменяемой куртки (а может, у нее были дубликаты?) режиссер все-таки достал не одну походную рюмку, а две. Из нижнего кармана вытащил заветную коньячную флягу. Шлепнув маму по плечу, он пригласил ее поддержать тост. Что ей оставалось?

Пугливыми глоточками осушая рюмку, мама демонстрировала нам с Нудилкой, что делает это вынужденно и даже с некоторым отвращением. Режиссер не обиделся… Как все умные люди, он не умел обижаться по пустякам.

— Обидчивых выносить очень трудно, — признавался он. — Если умный говорит, надо прислушаться, а если дурак — то что на него обижаться?

Мама испытывала ответственность уже за дуэт и нас обеих предупредила:

— Успех не должен вскружить вам головы!

— «Одна голова хорошо, а две лучше», — ответила я русской пословицей.

Нигде, правда, не говорится, что три головы еще лучше, чем две. Но этого я не сказала, так как мама, к сожалению, была обидчива.

— А у тебя голова от коньяка не закружилась? — в шутку спросила я.

Мама сказала, что ей надо попудриться. Про мытье рук она как-то забыла. И удалилась… А я догадалась, что она будет отныне оберегать не одну меня от меня, но и нас — его и меня! — от нас обоих. Ничего не попишешь: кто еще станет так беспокоиться?

После премьеры нового фильма все происходило подобно тому, что было после двух предыдущих. Триумфальные события напоминают друг друга. Как и провальные…

«И звезда с звездою говорит…» — так словами Лермонтова бабуля бы, думаю, окрестила наш дуэт. Кажется, на город обрушился звездопад. Хотя нет: звезд только на небе много. Я с режиссером согласна.

Возбужденные сограждане подняли на руки уже нас двоих. Я, верная своему амплуа, смеялась, а Нудилка, верная своему амплуа, отбивалась и вырывалась. Но по глазам — опять глаза! — можно было определить: ее уже не терзало то, что одна нога от рождения короче другой. Или что другая длиннее… И вообще она уже не хромала по жизни, а передвигалась весьма уверенно.

Бабули среди несущих нас, к несчастью, не было. Но мне грезилось, что она по-девчачьи подмигивает. Как случалось прежде. Ее не было, а подмигивание было… Несущие ликовали под нами, внизу, а она подмигивала откуда-то из поднебесья. И я, задрав голову, стала подмигивать ей сквозь слезы в ответ.

Когда мы буквально и в переносном смысле вернулись на землю, ко мне подошел он.

— Я безмерно тебе за все благодарен! — Он нагнулся и поцеловал меня в макушку. Выше макушки у меня ничего не было, но лучше бы он поцеловал меня чуть пониже. — И очень тебя уважаю! Прозвище «Нудилка» звучит уже не грустно, а весело. Фильм это подтвердил. Ты совершила благороднейший человеческий поступок. Нет, подвиг! Картина очень удалась… Кстати, и молодой актер был на высоте.

Он похвалил актера нарочно, якобы не заподозрив, что объявленная в титрах «фантазия» являлась реальностью. В отношении меня…

Перед съемками режиссер сказал Нудилке: «А твой брат пусть сам все поймет!» Брат давно уже все понял. Но делал вид, что нет… Режиссер предсказывал, что Нудилкин брат по заслугам оценит мои «женские и человеческие достоинства». Но так оказалось лишь на экране. В жизни он ограничился человеческими…

А общественность, мнением которой так дорожила мама, судя по взглядам, заподозрила, что «фантазия» та — не вполне фантазия.