Посылка из Полежаева

— Соколов, говорит, и для нас, для учителей, преподнёс урок… Мы, говорит, в своих скорлупках закрылись и не видим, что вокруг нас происходит. А дети в это время, говорит, выход из тупика ищут, у них, говорит, душа чужой болью полна…

Серёжка бегал перед дверями бани и, как Петя-Трёшник, тряс перед собой кулаками.

— Одна в стихи ударилась, — передразнивал Петю-Трёшника. — Другой — посылку Корвалану собрал… А мы почему в стороне…

Тишка как-то вяло следил за Серёгой. Да Серёга, гримасничая, копируя учителя, не мог передать всего, что говорил Петя-Трёшник, как он себя вёл, и, конечно, Тишке было неинтересно смотреть на него.

А Петя-Трёшник весь выходил из себя. Он бегал по пустому классу, тряся кулаками. Волосы у него съехали на глаза.

— Мы в учительской своей заперлись и думаем: наши дети не слышат чужого плача… — он останавливался, обводил парты тоскливым взглядом. — Ты, Дресвянин, с Тишкой не собирался в Чили бежать?

— Нет.

— Собирался, я знаю, — грозил пальцем учитель, — я почувствовал общую атмосферу в школе, когда Киселёва стихи принесла… Это ж чурбаном надо быть, чтобы не понять: третьеклассница — я подчёркиваю, третьеклассница — не о первом снеге, не о своём огороде, а о политике, о Корвалане пишет первые в жизни стихи… Ты, Дресвянин, улавливаешь мою мысль?

— Улавливаю, — сказал Серёга, но похвала Люське его покоробила…

И Петя-Трёшник спохватился, будто наткнулся на его несогласие: — Хотя… хотя… хотя…

Серёгу даже пробрал озноб от его прищура.

— Хотя есть тут «но», — сказал Петя-Трёшник и сложил губы сковородником. — Какие-то подозрительно неоднородные её стихи — то рукой перваша написаны, а то уже и серьёзные, под ум восьмиклассника… — он нахмуренно посмотрел на Серёгу. — Ну, это всё может быть, талант необъясним… Во всяком случае, её рукой двигала страсть и ненависть… Ты, Дресвянин, ненавидеть умеешь?

Серёжа пожал плечами.

— Умеешь, я знаю… Иначе бы не собирался в Чили бежать.

— А я и не собирался.

— Не мути мне голову, — сказал Петя-Трёшник, — что я, не разумею тебя? И ты не стыдись этого. Чувство ненависти к фашистам — хорошее чувство… Я тебе признаюсь: года этак тридцать три назад мой старший, мой любимый брат тоже сушил сухари. Су-у-ши-ил… На войну с германским фашизмом бегал.

— У Тишки отец тоже бегал, — сказал Серёга.

— Ну, вот видишь, — вздохнул Петя-Трёшник. — Все мы такие, одним миром мазанные… А я вот, брат, никуда не бегал, на меня войны не досталось.

— А с Японией?

Петя-Трёшник удивлённо поднял глаза:

— Неужели ты меня, Дресвянин, таким старым считаешь? Меня ведь в сорок пятом ещё и на свете не было…

— Да нет, не считаю, — смутился Серёга.

— Ну и правильно делаешь. — Петя-Трёшник уселся к учительскому столу, за которым Серёга рисовал стенгазету. — Значит, Соколовы все бегуны? — он беззаботно захохотал. — А Тишку я запомнил со свадьбы. Хороший парень, только стихи по школьной программе не помнит.

— Да вы его и не спрашивали. Это вы меня спрашивали «Нивы сжаты, рощи голы», а Тишка в это время чай пил…

— Разве? — он снова захохотал. — Значит, со всех сторон положительный этот Тишка, передай ему от меня привет… Я бы тоже с ним в Чили сбегал, только отбросить бы мне… этак годков двадцать…

Серёга не удержался и стал выспрашивать у Пети-Трёшника всё, что можно, о Чили. Петя рассказал и о телефонном разговоре московских пионеров с Сантьяго, и о радиопередачах «Слушай, Чили», и о приезде дочерей Корвалана в Москву, и о той помощи, какую мы Чили оказываем, и об интернациональном детском доме в Иванове, где живут и маленькие чилийцы.

— О каком детском доме? — боясь, что ослышался, вскинулся Тишка.

Вот и Серёга вчера, слушая рассказ Пети-Трёшника, на этом месте замер и, переборов волнение, деланно равнодушным голосом переспросил:

— Это что за детский дом за такой?

Петя-Трёшник бросил на него удивлённый взгляд:

— А разве не слышал? Детский дом в Иванове открыт ещё со времён республиканской войны в Испании. Раньше в нём жили дети сражавшихся республиканцев, а теперь находятся сыновья и дочери брошенных в застенки коммунистов из многих капиталистических стран.

— И чилийские дети есть?

— Но я же тебе говорил! Есть и чилийские… А что это тебя так взволновало? — прищурился он.

Серёга не заметил прищура.

— И родители знают, что их дети в Иваново? — продолжал он своё. — Чилийские родители?

— А как же, — ещё сильнее прищурился Петя-Трёшник. — Письма даже пересылают сюда.

— Значит, связь существует?

— Ну, Дресвянин, ты как Шерлок Холмс, — засмеялся Петя. — Зачем это тебе такие подробности?

Серёга сгоряча-то чуть не признался Петру Ефимовичу, что эти сведения нужны не ему лично, а Тишке: Тишка же до сих пор мается, что не сумел переправить Корвалану посылку, не говоря уж о несостоявшемся побеге в Чили. Серёга просто чудом сдерживался, даже ладошкой зажал рот.

Не дождавшись ответа на свой вопрос, Петя-Трёшник нахмурился:

— Ну, не доверяешь — не надо, Дресвянин. Я тебя за язык не тяну.

— Да я что, Пётр Ефимович! — засуетился Серёга и покраснел. — Я думаю, может, их в Иванове-то письмом поддержать от нас?

Петя-Трёшник покачал головой:

— Дре-свя-нин, разве я стремлюсь из тебя во что бы то ни стало секреты ваши выведать? Нет же. Нельзя доверить — не доверяй. Но и не выкручивайся перед старшими. Скажи честно: «Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать».

— Не спрашивайте меня. Не могу вам сказать, — пролепетал Серёга.

— Вот так-то, — засмеялся Пётр Ефимович. — Честно и благородно. Меня это радует.

Он помолчал, побарабанил пальцами по верхней доске парты.

— Что я хочу посоветовать вам с Тишкой от всей души: надумаете что-то — потолкуйте о своей затее с кем-либо из взрослых. Ну, скажем, с Тишкиным отцом… Он ведь хороший мужик?

— Хороший.

— Ну, вот видишь. Тем более, и на войну в детстве бегал. Знает, что к чему, может опытом поделиться.

— Да он уже делится. Про границу Тишке рассказывает. Не перейти, говорит: охраняется строго.

— Это верно, не перейти… В войну, когда Тишкин отец сам бегал — другое дело: о границе речи тогда не шло, тогда главное было миновать линию фронта. А фронт постоянно передвигался, где-то расширяясь, а где-то, наоборот, сужаясь. Можно было выбрать удобную брешь и проскочить. Не то что нынешнюю границу.

— Ну, а если лётчиков уговорить? С лётчиками перелететь границу и выпрыгнуть на самолёте? — воспользовался Тишкиными доводами Серёга.

Пётр Ефимович захохотал:

— Какие же вы ещё дети! Да ведь и в аэропорту паспортный режим проходить надо, как и на границе. Ты на лётное поле и выйти не сумеешь, пока тебе пограничники в паспорт штамп не поставят, что гражданин такой-то… Дресвянин, скажем… такого-то числа выехал в такую-то страну… по специальной командировке.

— В аэропорту пограничники? — усомнился Серёга. — За тысячи километров от границы?

— А ты что думал? Хитрее всех, что ли? Ты лётчиков-то и в глаза не увидишь.

— Да-а, — подытожил свои сомнения Серёга. Он и раньше подозревал, что никакой страны Чили Тишке не видать как собственных ушей, но у него не находилось подходящих слов, чтобы убедить в этом Тишку. А Петя-Трёшник сказал всего несколько фраз — и безмозглому дураку после этого станет ясно: ни самолётом, ни морем, ни по железной дороге, ни пешим порядком границу Тишке не пересечь… Вот если с Ивановским детским домом связаться — Корвалану можно куда больше помочь, чем тыкаться вслепую, как это делает Тишка.

С лётчиками он договорится… Как бы не так…

Петя-Трёшник внимательно смотрел на Серёгу:

— Ну, так что, друг Дресвянин? К какому выводу мы придём? Побежим в Чили или не побежим?

— Да я-то и не собирался.

— А кто собирался?

Серёга сжался ёжиком. Ох и Петя-Трёшник, ох и хитрец, думает, Серёга проговорится, думает, выдаст Тишку. Да нет же, нет, не на того напали. Серёга и сейчас вывернется.

— Вы собирались, — не мигая, уставил свои глаза Серёга на Петра Ефимовича.

— Я?

— Да. Вы ж говорили: отбросить бы вам годков этак двадцать — сбегали бы.

Петя-Трёшник, довольный, захохотал:

— Молодец, Дресвянин! За словом в карман не лезешь. Находчивости тебе не занимать. — Он помолчал и подмигнул: — Ну, а Корвалану-то помогать надо?

— Надо.

— Вот то-то и оно, Дресвянин. Надо, — сказал Петя. — Тут Тишкиной посылкой гор не свернуть… А ты рисуй, рисуй заголовок: «Поможем Чили!» Со стенгазеты твоей и начнём.

Тишка слушал Серёгин рассказ не перебивая, и это Серёгу настораживало.

— Да чего ты, в самом-то деле? — не выдержал он. — Ну, будем теперь всей школой деньги зарабатывать для Чили. Это же надёжнее, чем твоя посылка.

— Се-рё-га, — выдохнул свою боль Тишка. — Там же пи-и-ил-ка была. Как ты этого не поймёшь?

— А то некому, кроме тебя, пилку передать Корвалану? Один ты такой, что ли? — не сдержался Серёжка.

Слово — не соловей, выпустил — не поймаешь, Тишка, как от удара, дёрнулся, сорвавшись локтем с колена.

— Ты перетрусил со мной бежать, потому так и говоришь… — вскинулся он, хотя и сам уже понимал, что не в трусости дело, а в благоразумии.

— Ничего я не перетрусил, — ничуть не обидевшись, проговорил Серёга. — Я же знал, что из этого ничего не выйдет.

— Откуда ты знал-то, когда и не пробовали… Так и скажи честно, что от мамкина подола не оторваться. А то «бессмысленно», «бессмысленно», «один ты такой, что ли»…

Тишка держался, с Серёгой задиристо не от того, что не соглашался с ним, а из чистого упрямства. Для себя-то он давно решил, что с побегом в Чили ничего не получится. Даже если Тишка и пересечёт границу, что он будет делать в чужой стране? Ведь в райцентр, в Берёзовку, приди — и то, не спрашивая у прохожих, не найдёшь нужную улицу. А в Чили у кого вызнаешь, где находится монастырь «Трес аламос», на каком языке с чилийцами разговаривать станешь? Вот если бы Наташа Коростелёва из Московского Дворца пионеров в Сантьяго приехала — эта бы всё нашла. Не Тишке Соколову чета.

Серёга Дресвянин Тишкино молчание истолковал по-своему:

— Ну, ты извини… Я не так сказал… Я ведь не в обиду тебе… Ты и сам посуди, что лучше: один помогаешь или вся школа? Разницу чувствуешь?

— Чувствую, — вздохнул Тишка.

На ёлках, прижавшихся к изгороди, лопались от солнца шишки: потрескивание стояло такое, будто на сковороде жарили подсолнечные семечки. Крылатые «вертолётики» мошкарой опускались с ёлок вниз и, подхватываемые ветром, струисто текли по снегу, распространяя вокруг запах смолы.

Приближалась весна.

Вон даже осинки по-летнему озеленили кору и выбросили из-под почек пушок. И они уже не боялись морозов, видно, чувствовали, что морозы-то эти с дуплом, недолговечные.

— Ты мне, Тишка, поверь, — сказал Серёга. — В одиночку никому ничего не сделать.

— Да я уже знаю, — вздохнул Тишка. — Только Мария-то Флегонтовна почему так делает? Она что, лично мне не могла вручить?