Так и было

ЮРКА

Это было в Ленинграде в конце первой военной зимы. Город был окружён фашистами, и нашим людям жилось в нём очень тяжело.

…В тот день мама дежурила в госпитале, и Юрка, как обычно, был с нею. Днём их улицу не очень обстреливали, но зато ночью воздушные налёты почти не прекращались.

Все раненые, которые могли ходить, спустились в подвал и не поднимались наверх целую ночь. Тяжелораненых тоже снесли в убежище, и в палатах остались только те, которых никак нельзя было беспокоить. Мама, конечно, осталась вместе с ними.

В убежище солдаты окружили Юрку, стали шутить и просить, чтобы он поговорил по-немецки. Сказал бы на немецком языке: «Убирайтесь, фрицы, всё равно скоро погоним вас под Ленинградом, как погнали уже под Москвой». Но Юрка не соглашался. Это мама как-то проговорилась бойцам, что он знает немецкий так же хорошо, как и русский, и с тех пор солдаты не давали ему покоя. И Юрка злился. Потому что, когда началась война, он возненавидел немецкий язык.

Это же был язык убийц, грабителей, швырятелей бомб — язык фашистов, врагов! Как же он мог его не ненавидеть?

А научила Юрку говорить по-немецки бабушка. Она была учительницей немецкого языка и учила в школе ребят. Когда Юрка родился, она сказала папе с мамой: «Вы говорите с ним по-русски, а я буду говорить по-немецки. Это ему не помешает…» И к семи годам Юрка так хорошо знал этот язык, что даже на нём иногда думал. И читать Юрка научился по-немецки раньше, чем по-русски, еще до того, как стал ходить в школу.

Солдатам наконец надоело упрашивать Юрку, и они занялись своими делами. А Юрка подсел к своему другу сержанту, прижался к его плечу и заснул. Проснулся Юрка, когда на улице уже посветлело и по радио объявили отбой воздушной тревоги.

Он поднялся наверх и разыскал свою маму. Ему нестерпимо хотелось есть, но он не сказал об этом, так как знал, что у мамы ничего нет, и не хотел её огорчать. Мама проверила, всех ли раненых принесли в палаты, сдала дежурство другому врачу, и они отправились домой.

С улицы Маяковского, где находился госпиталь, они могли бы свернуть на улицу Жуковского, оттуда до их дома был всего один квартал. Но Юрка не любил эту дорогу: там на углу стоял дом, расколотый пополам фугасной бомбой, и смотреть на его развалины было очень страшно. Кроме того, им надо было в булочной получить свой сегодняшний хлеб, и они пошли по Невскому проспекту.

Они шли не спеша, и навстречу им так же медленно двигались другие люди. Много людей. Ведь трамваи не ходили, и на работу надо было добираться пешком. И все были такие же, как и Юра с мамой, худые и бледные, а некоторые даже пошатывались на ходу от слабости.

Они дошли до булочной, получили свой хлеб. Юрка сразу же отломил кусочек, положил в рот и зажмурился от удовольствия. И тут мама остановилась, чтобы немного передохнуть. Дома их никто не ждал, и они не очень спешили. Бабушка ещё перед войной уехала погостить к другим своим внукам да там и осталась. А папа хоть и был близко под Ленинградом, но не дома же, а на фронте. Комната их за эти сутки совсем выстудилась, и вода, конечно, замёрзла в ведре. Нет, домой им совсем не хотелось, и они стояли на углу Невского и улицы Восстания — отдыхали.

Шёл крупный снег и покрывал всё кругом, как в хорошее мирное время. Тогда Юрка очень любил снежок, мечтал о нём осенью, радовался ему зимой и сердился на дворников, когда они счищали его с тротуаров своими лопатами.

Теперь Юра смотрел на снег равнодушно. Салазки его давно уже сожгли в печке, и он о них не вспоминал, потому что ноги зябли, а руки так болели от холода, что хотелось плакать.

К тротуару, где они стояли, подошла военная машина и остановилась. Такие машины часто ходили в то время по Ленинграду. Были они летом зелёного цвета, осенью пожелтели, а зимой покрылись белыми пятнами, маскируясь под снежные сугробы. Машина остановилась, и молодой очень смуглый и черноглазый солдат открыл дверцу, выскочил на снег и закричал:

— Юрка! Ай Юрка! Не узнаёшь Баграта?!

Юрка молчал. Он, конечно, узнал Баграта, но от холода и усталости ему было так плохо, что не хотелось никого видеть.

А вот мама оживилась сразу. Ведь это был не чужой человек, а шофёр Баграт, который приезжал вместе с Юркиным папой, пил у них чай… Наверное, он сегодня видел папу и мог о нём рассказать.

А Баграт уже рассказывал:

— Я в городе по делам. Капитан здоров. Привет посылает и сахару Юрке. Двадцать кусков. Я к вам заезжал — никого нет. Во дворе у вас бомба упала, всё разрушено. Хотел в госпиталь ехать. Что капитану сказать?

И мама вдруг ответила:

— Ничего не надо говорить. Мы сами сейчас к нему поедем. У меня же свободный день… А дома, ты говоришь, всё разрушено.

Она подхватила Юрку под мышки, перенесла через сугроб и вместе с ним села в машину. Баграт забрался на своё место, захлопнул дверцу, и машина пошла.

— Ой-ой! — говорил Баграт, выводя машину на Невский проспект. — Капитан будет рад! Капитан скажет: «Молодец, Баграт, что привёз таких дорогих гостей».

Они свернули на Лиговку, потом на Обводной канал. Баграт несколько раз оборачивался и спрашивал Юрку, почему он такой скучный и даже как будто сердитый. Но Юрка не был сердитым. Он уже немного отдохнул, согрелся и, прижавшись к маме, задремал. Машина всё шла, подскакивала на сугробах, потряхивала дремлющего Юрку. У Балтийского вокзала они попали под обстрел. Один снаряд просвистел очень близко, и Баграт предложил остановиться и выйти. Но маме жаль было беспокоить согревшегося сына, и она махнула рукой. Баграт понёсся дальше.

Кончились большие дома, пошли поменьше. Встретились на пути воронки от бомб, а на улице Стачек им преградила путь баррикада. Она была сооружена из железного лома и мешков с песком и покрыта снегом. Пришлось объехать её дворами.

Наконец они выехали на окраину города, где были уже не дома, а землянки. У одной из землянок машина остановилась. Баграт побежал в неё, и тотчас же оттуда вышли двое: Юркин папа и незнакомый старый солдат с седыми усами и добрым загорелым лицом. Папа бегом бросился к машине, помог выбраться маме, вытащил Юрку и за руки повёл их в землянку. Он что-то говорил громким ласковым голосом. Юрка ещё не вполне проснулся, не всё понимал, но чувствовал, что папа рад их приезду.

В землянке Юрка совсем пришёл в себя и огляделся. Здесь было почти как в настоящей комнате. Были койки, стоял стол, на нём телефон, вокруг стола табуретки. Топилась печурка, и было очень тепло.

Мама сказала:

— Какая у вас благодать! Мы здесь весь день пробудем. Можно?

— Конечно, — ответил папа. Он усадил маму на табуретку и стащил с неё обледеневшие бурки. А Юрку раздевал старый солдат. Он размотал на нём шарф, снял меховую шапку, из которой, как яичко из гнёздышка, выглядывало маленькое и бледное Юркино личико, снял шубку, валенки, две пары шерстяных рейтуз и два свитера, и Юрка вдруг стал тоненький, как комарик.

Он сказал солдату:

— А мы к вам в гости приехали. Погреться и отдохнуть.

— Это на передний-то край? — покачал головой солдат. — Довели же вас фрицы, если вы из города на фронт отдыхать приехали…

Он снял с полки стоявшие там солдатские котелки и ушёл.

— Старик ведь… — сказала мама, когда он вышел.

— Иван Петрович? Так он же не виноват, что раньше нас родился и успел состариться. А воевать и старые хотят, — объяснил папа. — Он у меня в ординарцах, да ещё на кухне помогает. И молодых бойцов учит… Вот каков наш Петрович!

Иван Петрович вскоре вернулся. В руках он нёс по дымящемуся котелку с супом, а под мышкой буханку хлеба. Всё это он поставил на стол, а сам вытащил из-под койки деревянный сундучок, достал из него чистое полотенце и расстелил на столе. На полотенце поставил солонку, нарезал хлеба и положил ложки. Потом принёс две железные мисочки и наполнил их супом вровень с краями. Одну мисочку поставил перед мамой, а другую перед Юркой.

— Кушайте на здоровье, — сказал он и при этом поклонился.

— Вот как мы вас принимаем, — засмеялся папа.

А мама, как только попробовала суп, сказала:

— Я уеду одна. Юрку я не возьму. Пусть здесь остаётся, с вами. Ведь сколько месяцев он такого супу не видел, один сухой хлеб, и по целым дням в госпитале. А теперь и дома у нас нет.

Она положила голову на стол и заплакала. Петрович тихонько вышел из землянки, а папа одной рукой прижал к себе Юрку, а другой погладил маму по стриженой, как у мальчика, голове и сказал:

— Конечно, пусть остаётся. И ты тоже, если захочешь, сможешь перейти к нам работать. В нашей санчасти нет врача. Хочешь?

— Нет, не хочу, — ответила мама. — Как я могу уйти из госпиталя, если там лежат раненые, которым я делала операции и за которыми должна теперь смотреть? Да и новых бойцов каждый день привозят. Я уеду сегодня вечером или завтра утром с попутной машиной. А вы тут как следует воюйте и хорошо смотрите за Юркой. В госпитале сейчас так тесно, что я не могу его туда брать. А оставить негде…

Юрка в их разговор не вмешивался. Он с наслаждением ел вкусный ячневый суп, а когда мисочка опустела, вдруг ужасно захотел спать. Глаза его сами закрылись, и он не слышал, как в землянку вошёл Иван Петрович, взял его у папы и уложил в постель.

Говорили потом, что в тот раз Юрка проспал двадцать часов.

Когда он проснулся, ни папы, ни мамы в землянке не было.

— Капитан на переднем крае, маманя твоя в Ленинград уехала, солдат раненых лечить, — сказал Петрович и поднёс Юрке кружку горячего молока. — Пей! Вкусно…

— Молоко? — удивился Юрка. — Кого вы тут доите, корову или козу?

— Коров и коз мы не держим, и доить нам тут некого, — ответил Петрович. — Это сухое молоко из железной банки. Наш повар Тарас Иванович спецпаёк тебе выдал, усиленное питание. А вот дома у меня хорошая коровка есть — Бурёнушка. Дома б я тебя парным молочком напоил…

И Петрович, пока Юрка пил молоко, рассказывал ему, какое у него роскошное дома хозяйство: какой умный пёс Полкан, какой хитрый кот Василий, какие красивые голуби и какие пушистые кролики…

И вдруг началась стрельба.

— Немцы. Пришло их время. Они всегда аккуратно, по часам бьют. Не по нас бьют, а через нас по Ленинграду, — объяснил Петрович. — Слышишь, разрывы какие дальние?

— А почему мы по ним не бьём? — спросил Юрка.

Петрович не успел ответить. Неподалёку так грохнуло, что Юрка от неожиданности повалился на постель. А потом прогремело ещё раз. Снова и снова, — кажется, совсем рядом с землянкой.

— А это мы им даём! Здорово! Сейчас они притихнут, ты не бойся, — сказал Петрович.

Но Юрка не боялся. Он был рад. Ведь это стреляют наши, защищают от немцев Ленинград. И немцы вскоре действительно замолчали.

— Быстро мы их утишили. Наши артиллеристы их в строгости держат. А ты, может, думал, что мы плохо вас бережём? — спросил Петрович.

Нет, Юрка этого не думал. Правда, иногда ему казалось, что воюют наши солдаты всё-таки очень медленно. Был бы он главным командиром, он бы все войска, что под Ленинградом, бросил в бой и освободил город от блокады.

— Так и будет, — сказал Петрович. — Вверх тормашками полетят фашисты. Ты же слышал по радио, как под Москвой им дали? И блокаду уже тоже разбили. Есть теперь у нас дорога на Большую землю, и по этой дороге, по Ладожскому озеру, везут нам и боевое снаряжение, и людям пищу. Вот окрепнем, снарядами, оружием, едой запасёмся да как ударим по фрицам! Пух и перья от них полетят. А мы с тобой на радостях спляшем.