Эдуард Успенский
- Автор: Эдуард Успенский
- Жанр: Детская проза / Юмористическая проза / Юмор
- Дата выхода: 2002
Читать книгу "Эдуард Успенский"
Село Троицкое
Село Троицкое под Переславлем-Залесским зимой засыпает снегом много больше, чем другие деревни. Может, это от природы зависит, а может, от того, что в других деревнях еще есть трактора и машины, а в Троицком давно уже нет ничего.
Когда у меня есть трудная и долгая работа, я еду в Троицкое. Там у меня есть свой небольшой, хорошо устроенный дом, даже с телефоном.
Приезжаешь обычно в темноте. Зимой темнеет рано, и все спят. Даже собаки.
Совсем не ясно как далеко на машине можно проехать в глубь деревни. Поэтому я оставляю машину возле почты, в одну руку беру пишущую машинку, в другую — сумку с продуктами — и в рейс по сугробам.
Иногда идешь в снегу по пояс — как плывешь. Сумка с продуктами и машинка едут рядом по снегу.
Самое обидное бывает утром, когда узнаешь, что ты по сугробам полз, снег из рукавов вытаскивал, а рядом была удобная, хорошо протоптанная тропинка.
Вот и дом. Калитка с головой засыпана снегом, и открывать ее не надо, можно просто по снегу перейти.
Главное теперь — входную дверь откопать и открыть. Откапывать приходится ногами и пишущей машинкой.
Тут же затапливаешь печь, потому что дрова в нее еще с осени запихнуты, и включаешь радио — вражеские голоса слушать.
И часа четыре в полухолоде ждешь отдачи тепла от печки.
Но вот тепло пошло, началась долгожданная награда за мучения, началась новая, совсем необычная, совершенно не городская жизнь.
Однажды я привез с собой в село Троицкое своего приятеля Сашу Курляндского. И когда в доме наступил час тепла, я ему сказал:
— Саша, ты гнал по гололеду машину, полз по снегу, почти замерз, но добрался до цели. Теперь ты чувствуешь себя настоящим мужчиной. Что бы ты без меня, Саша, делал?
— Без тебя, Эдик, сейчас, — ответил отогревшийся Саша, — в самом худшем случае, я сидел бы в ресторане Дома кино и пил пиво.
И вот в один мой приезд в Троицкое, пройдя через все мучения и как следует выспавшись, открываю я утром глаза и вижу — в комнате стоит Татьяна Семеновна Частова, моя соседка.
Явилась собственной персоной, нарядная, важная, красивая. Валенки на ней с галошами новые, выходные, платок пуховый коричневый, должно быть, свадьбешный, и пальто большое, утепленное.
Только оно подкачало: оно было большое и теплое, но как будто из двух разных польт… польтов… тьфу ты… сшитое.
— Садитесь, — кричу, — Татьяна Семеновна. Я мигом. Сейчас будем кофе пить. Как живете, Татьяна Семеновна?
А сам за печкой одеваюсь во все свое поношеное, теплое, удобное, деревенско-спортивное.
— Да как живу? Плохо живу.
— Это почему, Татьяна Семеновна?
— Тропинку к колодцу занесло, снег для чая на печке топлю. Вот заболела давеча, лежала весь, день даже горчичник поставить было некому.
— А как же, — спрашиваю, — ваша боевая подруга Евдокия Павловна, тоже Частова? Она что же, не может вам горчичник поставить?
— Я с ней два месяца как не разговариваю.
— Это почему?
— Потому что я с ней поругалась. Еще осенью.
— Из-за чего?
— Из-за того, что разговор был про ручку.
— Какую ручку?
— Колодешную. Ольгушка Субботина, почтальонка тутошняя, сказала, что наши мужики от их колодца ручку взяли.
— А Евдокия Павловна при чем?
— А при том. Я Ольгушке говорю: «Наши мужики не воры. Они чужой ручки не возьмут». А Евдокия твоя стоит и молчит. Я ей говорю: «А ты чего молчишь, глаза таращишь, шкура ты продажная!» Она сразу и побегла. Вот с тех пор с ней и не разговариваю.
— Не очень ли вы поспешили, Татьяна Семеновна? Может быть, она потаращила бы глаза, потаращила, а потом бы тоже сказала, что ваши мужики не воры.
— Ничего бы она не сказала.
— Почему?
— Потому что она шкура продажная.
— Татьяна Семеновна. — говорю я, — всю жизнь она была вашей подругой, и войну вы вместе прошли, а тут вдруг шкурой продажной стала. Да?
— А тут вот стала.
— А хотите, я вас помирю? Я ее приведу, вы и заговорите.
— Яс ней разговаривать не собираюсь, — упрямо твердит Татьяна Семеновна.
— А давайте мы ей письмо напишем.
— Тебе делать нечего, ты и пиши.
Я достаю пишущую машинку, вкладываю лист бумаги и усаживаю Татьяну Семеновну на табуретку у окна.
— С чего начнем? — спрашиваю я.
— С чего хочешь, с того и начинай, — сердито говорит Татьяна Семеновна и отворачивается.
— Давайте так начнем: «Дорогая Евдокия Павловна, я тебя обругала сдуру. Больше не буду».
— Как это — не буду. — говорит Татьяна Семеновна. — У меня нервы поднимутся — я ей и не такое скажу.
— Значит, пишем так. «Дорогая Евдокия Павловна, я тебя обругала сдуру, и еще буду». Так правильно?
— Так правильно.
— Что дальше писать?
— Не знаю. Ты писатель, ты и пиши.
— Когда не знают, про что писать, — про погоду пишут, — говорю я.
— Вот и пиши про погоду.
Только я приготовился писать про погоду, описывать мороз и солнце, день чудесный, явилась маленькая Евдокия Павловна Частова, вся перемотанная платками как пулеметными лентами.
Увидела Татьяну Семеновну на табуретке — и бежать. Еле я успел ее за хвост ухватить и на другую табуретку посадить:
— Сидите тихо, Евдокия Павловна, мы вам письмо пишем. Сейчас будем погоду описывать.
«Погода у нас хорошая», — стучу я на машинке и произношу вслух:
— Мороз и солнце. Правильно?
— Правильно, — подтверждает Татьяна Семеновна.
— Какая же погода хорошая, когда метель вторую неделю метет, — не соглашается Евдокия Павловна.
— Ты глаза-то разуй! Какая метель?! — кричит Татьяна Семеновна. — Совсем, что ль, ополоумела? Вон даже солнце вышло.
Евдокия Павловна молча слезает с табуретки и хочет бежать.
Я успеваю схватить ее за пальто и вернуть:
— Сидите тихо, Евдокия Павловна, когда будем ответ писать, про вашу погоду напишем. Что буря мглою небо кроет. Ладно?
Евдокия Павловна нехотя остается.
— Ну, что дальше будем сообщать? — спрашиваю я Татьяну Семеновну.
— Что хочешь, то и сообщай, — сердито говорит она.
— Может, про здоровье напишем?
— Пиши про здоровье.
— «Здоровье у меня здоровое», — пишу я. — Правильно?
— Правильно. — соглашается она. — Только поясницу ломит и ноги отказываются. Надо опять в больницу ложиться.
— Понятно, — говорю я, и получается так: — «Здоровье у меня здоровое. Только поясницу ломит и ноги отказываются. Надо опять в больницу ложиться». Так правильно?
— Правильно, — говорит Татьяна Семновна.
— Тоська Клекова тоже собирается в больницу ложиться, — вдруг вставляет Евдокия Павловна со своей табуретки.
Это заявление так потрясает Татьяну Семеновну, что она кричит Евдокии Павловне что было сил:
— Да на твоей Тоське воду можно возить бочками! Куда ей в больницу! Ты ее еще в санаторию отправь, кобылу этакую.
Евдокию Павловну этим криком словно сдувает с табуретки. Она по полу, ровно по суху, выплывает из дома и я не успеваю словить ее.
— Татьяна Семеновна, вы же просто срываете мою миротворческую операцию.
— Знаешь что, — сердито говорит мне она, — иди ты в пи…у.
Поднимается и тоже летит к двери.
Я падаю на пол и начинаю кататься от смеха. Я понимаю, что к роли дипломата надо готовиться с детства.
Вечером я устраиваю прием на две персоны. Готовлю угощения из городских штучек и при помощи шестилетнего мальчика Шуряйки рассылаю в конвертах два приглашения на приход в гости. Это срабатывает.
СЛАВА БОГУ, ПРОШЛОГОДНИЕ КОНФЕТЫ И СВЕЖАЯ КОЛБАСА ИЗ ГОРОДА ДЕЛАЮТ СВОЕ ДЕЛО.
Скоро бабушки забывают про меня и начинают свой мирный деревенский разговор. А я тихо стучу в углу на машинке.
Сегодня в нашем городе