В следующей жизни, когда я стану кошкой...

1

Вечерний Лондон был многолюден, шумен и грязен.

Наползающий смог окутывал фонари серой завесой — густой, как вуаль на шляпке вдовствующей герцогини. Сквозь нее свет казался неверным тусклым желтым пятном. Несмотря на поздний час звук шагов множества ног сухими щелчками пробивал подкрадывающуюся тишину. Стоптанные каблуки торговок, устало бредущих домой, и новехонькие, с еще не отклеившимися бумажными ярлычками подошвы городских франтов, прогуливающихся перед сном в поисках приключений, сливались в многоголосую дробь, высекаемую тысячами маленьких и не очень молоточков по булыжной мостовой. Звонкими нотами цокали копыта лошадей, тащащих в тумане коробки старых кэбов, мерно поскрипывали колеса.

Эта дробь под аккомпанемент человеческих голосов составляла ритмический рисунок вечерней симфонии города, главную партию в которой исполняли фаготы — громкие грубые голоса фыркающих паром машин. И единственным зрителем ночного представления была луна, расположившаяся в черно-серых бархатных дымных облаках как в ложе.

— ...Алиса, право руля!

Доктор Браун очень любил свою машину — свое детище, как он называл ее — и, пожалуй, любил не меньше чем родную дочь, ведь к созданию обеих он имел самое непосредственное отношение. Из всех его шуток — так он называл то, что создавал — именно машина была его любимой — неуклюжая и несмешная. Доктор Браун вообще не умел шутить смешно, но сам не замечал этого. Порой, совершенно непредсказуемо, он внезапно находил сказанное или сделанное очень забавным и начинал смеяться — громко, безудержно, до слез.

Вечерами, перед тем, как отправиться в путь, он натирал металлические бока своего механического создания до блеска — так, что заклепки жарко горели в маслянистом свете фонарей, и машина довольно фыркала, в ее железном нутре что-то урчало и потрескивало.

— Сейчас, сейчас, — бормотал доктор, отирая перепачканные сажей и маслом руки, а машина нетерпеливо насвистывала какую-то только ей понятную мелодию, то испуская пар тонкой струйкой, то обдавая ботинки доктора шипящим белым облаком.

В городе же от этих горячих облаков у прогуливающихся по улице дам взлетали юбки, отчего женщины пугались и визжали, зажимая колени, поспешно прикрывали открывшиеся взору посторонних нижние панталоны, нередко аккуратно штопанные, роняли в лондонскую грязь кружевные зонтики, а машина, раздуваясь от гордости и ликующе квакая клаксоном, проезжала мимо.

Ее шутки были не смешны и неуклюжи — совсем как у доктора.

А вот дочка его, Алиса, наоборот — была созданием легким, непоседливым, любопытным.

Обычно док Браун с гордостью говорил всем, что она — его точная копия, но потрепанная фотография в рамке, стоящая на маленьком столике в изголовье кровати Алисы, говорила об обратном. На снимке была запечатлена ныне покойная миссис Браун — высокая женщина с черными как смоль волосами и озорными глазами.

Супруги сделали это фото, когда мать Алисы была уже давно и безнадежно больна — чахотка медленно пожирала ее силы, истачивала тело.

На фото она нежно и чуточку печально улыбалась, ее тонкие исхудавшие пальцы сжимали крохотный букетик маргариток. Док, неестественно прямо замерший за спинкой ее стула, выглядел напряженным. Его белоснежные волосы были растрепаны больше обычного, круглые карие глаза смотрели беспомощно как у щенка, густые косматые брови вздернуты вверх — будто в удивлении — даже недоумении, а рука тянулась к карманным часам словно док хотел узнать, сколько времени им еще отведено.

Вот и все, что Алисе осталось от матери — фотография, ее же черные как смоль волосы, улыбка и безграничная любовь отца.

Машиной доктора Брауна всегда управляла именно она, сидя на удобном креслице, специально подогнанном так, чтобы ей хорошо было видно дорогу. Ее детские ладошки в несоразмерно больших грубых крагах с потрескавшимися от времени пальцами уверенно держали отполированную до блеска медную рукоятку рычага. На голове, защищая волосы от дыма и копоти, которые машина дока в избытке выбрасывала из трубы, был надет кожаный шлем, точная копия шлемов первых смельчаков-летчиков, пробующих покорить небо на самодельных деревянных птицах с обтянутыми парусиной крыльями. Обычным костюмом для такого путешествия, разумеется, было не платье, а мальчишечий наряд — светлые бриджи, крепкие коричневые ботинки, жилет с цепочкой, на которой болтались самые настоящие часы — подарок отца, — и темная курточка, так же беспардонно копирующая куртки летчиков. Алиса не любила платья с их светлыми рюшами и бантиками, привычным для нее делом было ползать под машиной отца, при помощи масленки с длинным тонким носиком смазывая подвижные механические узлы и обдирая чулки на коленках. Док любил дочку невероятно сильно, почти безумно. В ней он видел своего достойного наследника — именно наследника! — и продолжателя своих дел. Его ничуть не смущало, что Алиса все-таки девочка и ей полагалось расти скромной тихой барышней, носить корсеты и учиться вести хозяйство. Да и ей самой не были интересны куклы, крохотные фарфоровые чашечки, из которых надлежало поить чаем воображаемых гостей, и даже огромный плюшевый лев, подаренный кем-то из немногочисленных родственников бедной сиротке, — ведь отец предлагал игры намного более интересные, чем чинные прогулки по саду с кружевным зонтиком и карты.

— Самое интересное приключение — это наука, дорогая моя, — говаривал доктор, и Алиса доверчиво вкладывала свою ладошку в его протянутую руку. — Идем, я покажу тебе одну занятную штуку!

У него в кабинете было действительно много завораживающих своей необычностью вещей. В старом шкафу, на выцветших от времени и покрытых пятнами полках стояли многочисленные бутыли из толстого разноцветного стекла с плотно притертыми крышками, рабочий стол был завален бумагами, исчерканными чертежами, расчетами и формулами. Вперемежку с засушенными листьями, настоящими черепами животных, вываренных в масле, и диковинными корнями мандрагоры в полнейшем беспорядке лежали инструменты, имеющие, очевидно, некоторое отношение к медицине — пинцеты, скальпели, стетоскопы, — а в темном углу, недобро скаля настоящие костяные зубы, освежеванной половиной лица зловеще усмехался анатомический манекен человека со вскрытой грудой клеткой. Если покрутить ручку, он начинал дышать. Его легкие раздувались, блестящее сердце, составленное из сотен крохотных подвижных пластинок и аккуратно заклепанное с ювелирной точностью, начинало биться ну совершенно как живое, четко щелкая клапанами со звуком, напоминающим часовой ход.

Алиса любила отцовский кабинет и его рабочее место. Надевая огромную лупу — с помощью таких часовщики обычно заглядывают в механизм, — она могла часами рассматривать ненастоящие сердца, которые доктор собирал для анатомических моделей животных, или сама составляла из крохотных деталек подвижные металлические руки, ноги, маленьких человечков и собачек.

Сонное ничегонеделание у пылающего камина было не для нее. Давным-давно были заброшены книжки с пестрыми картинками и стишками, шахматы растеряны и засыпаны остывшим пеплом, а старое зеркало над каминной полкой пожелтело, стало мутным, амальгама его начала истираться, трескаться и отслаиваться чешуйками. Забавные кролики и сумасбродные королевы казались скучными и выцвели в памяти, затерялись серыми тенями сушеных роз между исписанными страничками мелькающих дней. Алису интересовало теперь то, что она может создать своими руками, а не пылким воображением. Все пестрое, красочное в ее мыслях сменилось на точное, металлическое и сухое, песенки и шарады превратились в расчеты и свист пара, беспомощный Болванщик стал отцом, который, казалось, мог все.

...Детские любопытные глаза рассматривали прохожих и плавно ложащуюся под колеса мостовую сквозь окуляры массивных очков, закрепленных на затылке потертым ремешком.

Сам док, расположившись за спиной своего «водителя», сквозь стекла таких же очков следил за дрожащими стрелками приборов и делал все, чтобы горячее, испускающее пар сердце его машины не остыло и не прекратило работать. Его высокий цилиндр был насквозь прокопчен и блестел угольной крошкой. Одновременно с этим он зорко следил за дочерью. В Лондоне, несмотря на прогресс, все еще было достаточно людей, промышлявших кражей детей с последующим превращением их в профессиональных нищих, попрошаек, проституток и карманников — в общем, в оборванцев всех мастей. Их чумазые лица то тут, то там мелькали в праздно шатающейся толпе, а при виде машины, плюющейся паром в их преждевременно потухших, уставших глазах зажигались огоньки искреннего любопытства и восторга, но быстро гасли, как только плутишки понимали, что поживиться им будет нечем. Алиса была надежно защищена высокими крепкими перильцами и кроме того надежно пристегнута к своему креслу парой ремней, перетягивающих ее поперек груди.

— Сегодня мы увидим редчайшее явление! — прокричал док в который раз, стараясь перекрыть шум машины. Алиса и без его напоминаний это знала. По расчетам отца сегодня должно было произойти затмение луны, и это событие никак нельзя пропустить. Чтобы пронаблюдать его от и до, а затем подробнейшим образом описать все док и затеял эту поездку загород, к своему хорошему знакомому, которого он с гордостью называл своим учеником, — Роберту Доуэлю.

Роберт или Бобби, как ласково называл его док, жил в крохотном флигеле близ поместья своих родителей. Ему было уже порядком лет, а он до сих пор студентом — «Вечным студентом», — с горечью признавал его отец. Старик Доуэль не одобрял одержимости сына наукой и частенько говорил, что Бобби наука до добра не доведет.

— Нашел занятие на свою голову, — говорил отец Доуэль, рассматривая изорванные, заляпанные пятнами реактивов обои и захламленный флигель, куда Бобби стаскивал все, что, по его мнению, могло пригодиться ему в работе. Но сын словно не слышал брюзжания отца и твердо шел своей дорогой. Куда? Этого он и сам не мог бы сказать.

Роберт был высоким, плотной комплекции человеком, носил клетчатые рыжие костюмы и отчаянно косил на левый глаз. Окосел он в марте; кажется, какая-то из его пробирок взорвалась и повредила ему лицо. Глаз остался на месте, но почему-то в минуты волнения он свободно вращался в глазнице, как у безумного. Своей нескладной внешности Бобби ужасно стеснялся и поэтому говорил не часто, а если говорил, то ужасно заикался и краснел. Ему всякий раз становилось неудобно, что он подал голос и привлек к себе внимание. Более всего на свете Бобби желал узнать все тайны мироздания и потому учился всему с охотой. Время от времени его посещало вдохновение, он забрасывал свои учебники и принимался вдруг мастерить какую-нибудь машину — это получалось у него отлично. Например, землеройная машина прекрасно вскапывала землю перед посадкой овощей и очищала запущенный сад от сорняков, но вот беда: текущее масло залило все вокруг, и на рыхлой, черной, жирной земле после этой машины категорически ничего не росло.

Зато водопровод, устроенный Бобби в его флигеле, действовал безотказно. В четверть часа он наполнял ванну горячей водой, лишь слегка пахнущей мазутом, и Бобби всегда мог помыться и привести в порядок одежду. Нужно ли говорить, что и вещи его тоже попахивали смазочными материалами и не были в пятнах лишь потому, что были покрыты одним сплошным слоем масла?