Я знаю о времени всё

Когда любишь, время течет бесконечно. Оно обнимает тебя, отрывает от земли и уносит на край света. Все становится неважным: сроки и обязательства, утекающий сквозь пальцы песок и монотонное тиканье бытия, яркие, но такие изменчивые мгновения вечности. Все вокруг видится светлым и прекрасным, умытым утренней росой, и нет ничего невозможного, каждая трудность тебе по силам.

Да, когда в твоем сердце живет любовь, время ровным счетом ничего не значит. Или наоборот — значит слишком много.

Это говорю вам я, Луи Монпелье, потомственный часовщик из австралийского городка Бендиго. Человек, который знает о времени всё.

— Наивный глупец! Потерянный романтик! — недовольно твердил отец, когда я делился с ним своими мыслями. Мне было еще неведомо сильное чувство, и я по неопытности увлекался смазливыми личиками, изящными шляпками и звонким смехом, думая, что это навсегда. — Время — бесценный дар. Только искусный часовщик способен поймать эту неуловимую птицу.

— Чем я и занимаюсь, отец, — с невинной улыбкой отвечал я, нацепив на нос свои маленькие круглые очки, уверенный, что они придают мне солидности. — Ловлю убегающие секунды, тороплю отстающие стрелки и оживляю мелодии в карманных часах.

— Но это ничуть не мешает тебе плыть по течению и предаваться бесплодным мечтаниям, — хмуро отзывался отец на мои слова, — вместо того чтобы строить свое счастье и дорожить каждым днем. Можно сделать скидку на молодость и французскую кровь, но… Вот увидишь, Луи, — трепал он меня по плечу, вздыхая и пряча повлажневшие глаза, — когда-нибудь ты встретишь ту единственную, что научит тебя ценить время, и забудешь этот романтический бред. Когда она войдет в твою жизнь, нежная и манящая, словно роза, тебе и вправду будет казаться, что времени не существует. Но на самом деле оно возьмет тебя в плен. Ты станешь его рабом! Первые минуты знакомства, ускользающие мгновения близости, трепетное ожидание встречи... Лишь пережив все это, мой мальчик, ты поймешь, что такое любовь. И время будет властвовать над тобою.

Моего отца нет на свете уже несколько лет, я честно продолжаю его дело, у меня есть красавица жена и двое замечательных сыновей, которые, подобно мне, испытывают страсть к часовым механизмам, но я до сих пор помню эти слова. Отец никогда не ошибался. В пестром полотне настоящего он умел разглядеть будущее. Встретив свою единственную любовь, я действительно пережил нелегкую схватку со временем. И пусть моя история самая обыкновенная, она заслуживает того, чтобы вы ее прочли.

Мои родители переехали в Австралию на самом пике «золотой лихорадки». Как ни странно, кроме них, в штате Виктория оказалось немало предприимчивых французов. Они открывали здесь кафе, магазины модной одежды и ателье, радовали жителей вкуснейшими безе и эклерами в уютных, изысканно обставленных кондитерских. Хотя покрытые глазурью хрупкие пирожные таяли на жаре, которая считалась главной достопримечательностью забытого богом континента, никто из местных не жалел о нашествии иностранцев. Капиталы росли, австралийские недра щедро выдавали золото, Мельбурн, по праву ставший центром Виктории, развивался и хорошел. Настоящий рай для тех, кто горел идеями предпринимательства и умел зарабатывать.

Отец был одним из них. В благоприятной среде его давняя страсть к часам перестала быть просто увлечением и превратилась в прибыльное семейное дело. Отец довольно быстро освоился на новом месте, адаптировался к знойному климату и особенностям местных нравов. Он, что называется, попал в струю, открыв несколько часовых лавочек и мастерских по всему штату.

Мать во всем его поддерживала, однако так и не смогла привыкнуть к мучительной австралийской духоте, Рождеству на самой вершине лета и предвзятому отношению коренных жителей к ее грассированию. Не могу судить свою родительницу за верность отеческим традициям и любовь к прохладе, но переживания по поводу произношения всегда считал надуманными. То, как небрежно австралийцы обращались с английским языком, заслуживало гораздо большего внимания, нежели ненавязчивый французский акцент.

Я родился и вырос в Мельбурне и, несмотря на свое происхождение, был безмерно очарован его атмосферой. Жажда жизни, кипучая деятельность, ритм, сбивающий с ног… Конечно, большая часть здешних дельцов исповедовала принцип «время — деньги», но это нисколько не мешало мне с интересом наблюдать за успехами своего отца, постепенно приобщаясь к мудреному ремеслу часовщика. Оно представлялось мне неким тайным знанием — сродни добыче золота или поиску философского камня. С малых лет я видел в отце, склонившемся над разобранными часами, доброго волшебника, которому повинуется время. Дело его жизни приносило немалую прибыль, но вместе с тем он был предан ему всей душой, и никакие деньги не смогли бы увлечь его сильнее, чем мерный звук маятника или скольжение стрелок по циферблату.

— Это правда, что часы живые? — спрашивал я у отца, наблюдая, как в его руках безжизненные детали складываются в умный механизм.

— Правда, сын, — загадочно улыбался он. — Они бьют и звенят, играют и поют, тикают и шипят. Часы — воплощение времени, а время — сама жизнь.

Отец обучал меня своему искусству вдумчиво и осторожно, ни к чему не принуждая, а лишь вызывая любопытство и желание помочь. Я целыми днями по собственной воле пропадал в его мастерской, ездил с ним в разбросанные по штату лавки. Мы вместе принимали товар, общались с покупателями и читали специальную литературу.

Уже в десять лет я с первого взгляда мог отличить швейцарские часы от французских и понять, почему прокручивается минутная стрелка, а при заводе раздается треск. Неудивительно, что к двадцати годам отец доверил мне одну из своих лавок в Бендиго, и я с упоением погрузился в любимую работу. Именно там мне пришла в голову теория о бесконечно текущем времени. Все вокруг способствовало тому, чтобы мечтать, предаваться романтическим настроениям и видеть то, чего не видят другие. Труд часовщика сам по себе возбуждал интерес к усиленному движению мысли и созерцанию. Однако для напряженной умственной деятельности существовали и внешние причины.

В окрестностях Бендиго располагалась известная на всю Австралию Висячая скала. Насчитывающий миллионы лет живописный нарост из магмы не давал покоя многим умам. По слухам, там не только водились ядовитые змеи и опасные насекомые, но и творились странные вещи. Приближаясь к скале, люди переставали ощущать себя, теряли память и чувствовали необъяснимый страх. Чересчур суеверные утверждали, что на вершине Висячей скалы обитает дьявол, который сводит с ума отчаянных смельчаков. А еще у всех, кто успел там побывать, по непонятной причине выходили из строя часы. Они ни с того ни с сего останавливались или пугали своих владельцев хаотично крутящимися стрелками. Очевидно, всему виной было магнитное поле — только оно могло так воздействовать на часовые механизмы. Однако особо впечатлительные упорно списывали все на проделки нечистого и старались не посещать скалу в темное время суток.

Несмотря на мистическую славу, Висячая скала оставалась любимым местом отдыха для местных жителей, а для меня — постоянным источником дохода. Моя лавка была единственной во всей округе, поэтому «лечить» побочный эффект от посещения скалы жители Бендиго приходили ко мне. Я без особого труда возвращал к жизни пострадавшие от изменения магнитного поля часы и не видел в их неисправности ничего сверхъестественного. Разговоры о том, что на скале время останавливается, вызывали во мне резкий протест. Кажется, тогда я был безответно влюблен в одну молодую леди — дочь хозяина посудной лавки, и мой рассудок не избежал влияния нежных чувств.

— Нельзя остановить время, — уверял я своих клиентов.

— Месье Монпелье, вы кудесник, — благодарно восклицали они, приходя в восторг от моих манипуляций с часами, — ваш отец может гордиться вами. Но поверьте, Висячая скала — страшное место…

Я лишь молча улыбался в ответ и продолжал ремонтировать побывавшие в лапах у «дьявола» часы. Я честно выполнял свою работу, даже не догадываясь о том, что совсем скоро Висячая скала войдет и в мою жизнь и будет связана с именем любимой женщины.

Апрель 1899 года

Солнечное апрельское утро началось как обычно. Часы — маленькие и большие, каминные и настенные, дорогие и не очень — дали о себе знать на все голоса. Я уже привык к этому шуму, за долгие годы он стал моим вторым дыханием. Я был глубоко убежден: если в доме часовщика молчат часы, значит, его уже нет в живых.

Предвкушая новый день, я торопливо оделся, позавтракал и спустился вниз. Затем перекинулся парой слов с извозчиком, купил у мальчишки свежую газету и, наконец, принялся за работу, ожидая посетителей. Не успел я разобраться с поврежденным билянцем(1) в часах полицеймейстера, как в мою лавку вошла девушка. Я никогда ее здесь не встречал.

Строгая, подтянутая, в скромной шляпке, из-под которой виднелись темные волнистые волосы, и белой блузке в горошек, она была так прекрасна в своей невинности и простоте, что у меня перехватило дыхание.

— Добро пожаловать, мисс, — с трудом выдавил я, уставившись на незнакомку.

— Mademoiselle, — поправила она меня, и ее глубокие карие глаза блеснули мягким золотистым светом. — Добрый день, месье!

Девушка смотрела на меня открыто и добродушно, как будто мы с ней уже были знакомы, и в то же время кротко и с осторожностью, словно боялась сделать неправильный шаг. Я залюбовался ею. Какая благородная красота и хрупкость, смешанная с невероятной силой и достоинством!

— Говорят, вы искусный мастер, — нарушила молчание мадемуазель. — Не проверите ли вы мои часы? Они совсем не поддаются заводу.

Я посмотрел на маленькие французские часики, пристегнутые к ее блузке, но она перехватила мой взгляд.

— О нет, месье! Они в полном порядке. Я принесла вам часы своей ученицы.

Не снимая перчаток, мадемуазель достала из сумочки еще одни дамские часики и протянула их мне.

— Ваша ученица тоже побывала на Висячей скале? — по привычке спросил я. — Неустойчивое магнитное поле негативно влияет на часовые механизмы.

Мадемуазель удивленно вскинула брови.

— Простите, месье, я еще не знакома с местными достопримечательностями. Я недавно в Австралии, и вся моя жизнь сейчас связана с колледжем Эпплъярд, в котором я преподаю танцы и французский язык. А часы… Часы остановились без причины.

— У вашей ученицы хороший вкус, — сказал я, рассматривая часы, на что мадемуазель улыбнулась, и ее лицо стало еще красивее. — Часовой дом Луи Бома известен далеко за пределами Швейцарии. Но стоит ли огорчаться, что часы не идут, когда они инкрустированы бриллиантами? Многие девушки готовы носить такие только ради украшения.

— Эту девушку не интересуют бриллианты, — пожала плечами мадемуазель, — следить за временем для нее намного важнее.

— А для вас?

— А для меня — тем более, — погрустнев, сказала она. — Каждый мой день расписан по минутам. Я не принадлежу себе.

И, немного помолчав, добавила:

— Прошу прощения, месье, мне пора. Когда я могу забрать часы?