Яд

Спайк растягивается на кровати, заложив руки за голову. Помнится, что-то такое говорилось, что на все выходные они всей кодлой собираются в какой-то культурный человеческий выезд, то ли на пикник, то ли в музей, так что следующего визита ждать не раньше понедельника, а то и вторника. Осознание, что предстоит минимум трое суток в состоянии злом и нетраханном, немного компенсируется только мыслью, что Баффи всё это время тоже будет злой и нетраханной.

В этот раз Баффи действительно удаётся быть внезапной. Во-первых, она заявляется вечером воскресенья, во-вторых, её приближение снова не было замечено — музыка орёт на весь склеп. Остановившись на пороге, Баффи не сразу находит комментарии для увиденного сюра — Спайк занимается тем, что меняет наволочки на подушках.

— Что? — голоса в установившейся после выключения музыки тишине звучат оглушительно, — мне казалось, ты сама предпочитаешь лежать на чистом.

— Я-то человек. Скажи ещё, что ты тут пылесосишь… а нет, пылесоса я у тебя никогда не видела. Пол моешь, пыль вытираешь пипидастром? Надо срочно распредставлять это обратно, пока не рехнулась…

— Я вообще-то в прошлом тоже человек. И притом достаточно высокого происхождения, чтоб иметь бытовую привычку к чистоте и комфорту, знаешь ли. Другое дело, что в посмертии многие вещи становятся уже не столь важными.

— Но привычки так просто не умирают, да…

Баффи очевидно неуютно оттого, что всё началось так. До этого она начинала не с разговоров, сразу брала то, зачем пришла, иногда и уходила, так и не сказав ни одной членораздельной фразы. Должно быть, так намного легче — самой себе как-то объяснять происходящее всё равно придётся, но с собой человек всегда как-нибудь договорится. Спайк легонько-небрежно взбивает подушку и пристраивает её рядом с первой.

— Отрицание, торг, гнев… пододеяльник. Можешь, если хочешь, помочь мне для ускорения процесса…

— Раньше предположила б, что выпил какого-то алкоголика, а теперь не знаю, что предполагать. Может, мне к тебе ещё приходящей домработницей устроиться?

Спайк, держа в разведённых руках уголки, подпрыгивает, встряхивает и расправляет одеяло внутри пододеяльника.

— Согласись, это было б не слишком напряжно — готовить мне не надо, бытовой техники по минимуму… вообще очень минималистичный быт, так что сам справляюсь. Храни господь всевозможные круглосуточные сервисы. Бьюсь об заклад, ты никогда раньше не задумывалась о том, как проходит наша повседневность? Что мы, допустим, не спим и не жарим на завтрак яичницу, но носим одежду, её нужно покупать, стирать…

Баффи, проводив взглядом расправляемое на кровати одеяло, пожимает плечами с самым безразличным видом. Кажется, сдерживать раздражение ей всё сложнее, тем сложнее, что понимает, что раздражение это на саму себя. На то, что припёрлась раньше, чем он мог бы ожидать — словно потерявшая голову от страсти соплячка, на то, что вместо того чтоб сделать то, зачем пришла, ведёт какие-то дурацкие разговоры. Садится на свежезастеленную кровать, хоть какое-то облегчение. И для неё, это видно — перетаптываясь стоя чувствовала б себя совсем по-дурацки, и для него — так уже меньше вероятности, что в следующий миг психанёт и вылетит прочь. Это и сейчас ещё возможно, и даже когда они в костюмах прародителей лежат на этой кровати, такое всё ещё не исключено полностью. Таков принцип — не расслабляться ни на минуту. Очень хочется иногда сказать, что хорошие девочки так не поступают. Наверняка ответит, что он последний, с чьей стороны она согласится слушать нотации, но возможно, созреет до того, чтоб сказать, что приходит сюда не для того, чтоб быть хорошей девочкой.

— Была уверена, что всё нужное или просто приглянувшееся вы отбираете у жертв. А что, это не так? Ах, ну да, теперь-то — точно не так. Но не твоими заслугами, и это не делает тебя кем-то другим.

«Не думай, что я когда-нибудь забуду, кто ты и кто я» — говорила она уже не раз, любой повод годился. Хреновое самооправдание для приличной истребительницы, чрезмерно сблизившейся с монстром, но иного по ситуации нет.

— А что вообще может сделать кем-то другим? Ты знаешь хоть что-нибудь подобное? Что по-твоему вообще значит быть вампиром, Баффи? Только не говори, что — пить кровь. Ты, кажется, должна знать, что на протяжении всей истории люди употребляли кровь — в ритуальных целях. В церкви давно была? Там порядочные христианские мальчики и девочки потребляют плоть и кровь своего бога. Аллегорически, но всё же. На словах-то всё серьёзно. Или скажешь, что быть вампиром — это убивать людей? Ты ж не сможешь отрицать, что гораздо чаще людей убивают другие люди. Иногда с особой жестокостью. Иногда с такой, что впечатляет даже нас. Они не учатся ей от нас — они не знают о нашем существовании. Скорее, это мы учимся у них. Точнее — при обращении мы получаем нечеловеческую силу, теряем потребность в сне и пище, ну и прочие человеческие уязвимости, а вот жестокость своя, мы просто обретаем возможность проявить её в полной мере. Теоретически вампир может получиться из кого угодно, практически нужна некая предрасположенность. Обида на мир. Неудовлетворённость. Солидный запас подавленной ярости…

Он ожидает, что она будет спорить, скорее даже язвить, но она молчит, глядя в сторону, словно изучение цветочного принта постельного набора для неё сейчас неотложно важное. Ещё бы. Некоторые вещи нет нужды озвучивать, неким прозрачным шрифтом между строк они ещё доходчивей. Сказать, что она видит тут определённый намёк, такой жирный и некрасивый, как Харрис, это расписаться в том, что она допускает, что о ней можно так сказать.

Молчание затягивается, и он просто садится рядом с ней. Говорят, на определённом этапе отношений вполне естественно сидеть рядом и молчать, только вот кое-кто тут отрицает, что у них вообще отношения.

Может, достать с полки виски? Судя по испуганно-обречённому выражению лица Баффи, немного расслабиться ей сейчас точно не помешает. После пары стопок назойливая мысль, невысказанная Спайком, но суровым приговором повисшая в воздухе, перестанет волновать истребительницу, и она сможет на какое-то время примириться хотя бы с самой собой.

Баффи опережает Спайка и неожиданно спрашивает первой:

— Есть что-нибудь выпить?

Пока Спайк ищет чистые стопки, она действительно начинает спорить, пытаясь убедить в правоте собственных слов то ли его, то ли себя.

— Жалкая попытка оправдаться. Думаешь, чужие преступления как-то уменьшают твои или дают тебе право безнаказанно отнимать жизнь? Моя ярость никогда не превратила бы меня в маньяка, любящего боль. Вот в чём разница между нами. Я убиваю только монстров, заслуживающих смерти; подобные тебе убивают любого, кто под руку подвернётся, наслаждаясь страхом беспомощной жертвы. Мне не доставляет удовольствия смотреть на мучения других. Я не пытаю вампиров и демонов, я сражаюсь с ними и вонзаю кол им в сердце. Всё. Я даже не желала такой доли, я не выбирала этот путь, просто так случилось — я родилась истребительницей. Теперь обратной дороги нет. Ты сколько угодно можешь оправдывать зверства, совершённые в прошлом, тешить себя мыслью, что и я однажды стану такой как ты, но этого не произойдёт. И не надейся.

Спайк направляется к полке с алкоголем — удачно, чтоб спрятать выражение лица «заметьте, не я это сказал».

— Ещё скажи, что испытываешь скорбь. Но не важно, не это важно. Такой, как я? А какой я, ну, скажи, какой? Какие мои свойства заставляют нас надираться вместе, не в первый, кстати, раз? Обратной дороги нет, говоришь? То есть, вот так ты себя видишь — жертвой обстоятельств, прихоти судьбы? Так мы все тоже жертвы обстоятельств. Становимся таковыми ещё до того, как в тёмном переулке встречаем того, кто нас обратит. А демоны тоже просто рождаются… Тут такое дело, что виновность или невиновность жертвы — твоей, моей, чьей-либо ещё — это вопрос того, кто оценку проводит. Помнишь такого — Джека-Потрошителя? Для него — он был человек, кстати — его жертвы были ещё как виновны. Только не кидайся в меня ничем, во-первых, я не закончил, во-вторых, если выбьешь бутылку, придётся пить что-то другое, что тебе, возможно, не зайдёт. Если ты решила, что я собираюсь сравнивать истребителей с сим недостойным деятелем, то я могу и обидеться. На такое-то тупое предположение. Нет, я всего лишь веду к тому, что против тебя современная система правосудия, для которой ты, убивая что-то человекообразное, точно так же совершаешь преступление, как и любой из нас. Да, они слепы, они не знают правды… Это сладкое чувство, верно, когда правду знаешь в числе немногих избранных ты? И современная система также запрещает самосуд. Даже в отношении диктаторов и террористов, повинных в таком количестве смертей, которое паршивому вампиру просто не организовать. Общественность, конечно, порой заносит, и она требует позволить сей же момент разорвать злодея на куски, но система — система хладна и неумолима в своём требовании соблюдения закона. Это ещё более сладкое чувство, не так ли — когда ты не только осведомлённее, но и умнее, сильнее глупой системы, ты смеешь идти против неё, совершать решительные действия по защите блага?

Баффи порывается встать, почти встаёт, но усилием воли заставляет себя остаться на месте. Понимает, если сбежит сейчас, это будет означать, что Спайк прав во всём, от первого до последнего слова.

— Интересно, будучи человеком, ты тоже рассуждал так? — она старается говорить спокойно и непринуждённо, но пальцы, нервно комкающие пододеяльник, выдают её напряжение. — Утешал себя мыслью «вампир не виноват, он не выбирал, его таким кто-то создал», думал, когда тебя обращали, что ты, возможно, заслужил смерти в грязной подворотне от клыков незнакомки? Отвратительной внезапной смерти, боли, осознания, что ты больше никогда не увидишь мать, не скажешь ей, как любишь, не утешишь, а горе от потери единственного сына её скорее всего сломит и приведёт в могилу? А тебя не будет рядом, не будет возможности помочь ей. Две оборванные жизни по цене одной. Каково это — внезапно узнать, что ты некстати подвернулся на пути хищника, который вышел на охоту? В этом и состояла вся твоя вина. Ему просто захотелось испить именно твоей крови, ты оказался лакомым кусочком. Припоминал ли ты всякие мелкие грешки, когда тебе прокусывали шею, или проклинал свою убийцу? Звал на помощь, молил Бога о спасении? Равнял ли ты себя с монстрами, о которых раньше слышал лишь в легендах? В твоё время, я имею в виду, когда ты был просто Уильямом, обыкновенным человеком, ведь люди больше, чем сейчас, верили в Дьявола, наказание Господне и прочее?

Спайк тоже усмехается, еле удержавшись от почти даже не ехидного «а ведь ты ещё не выпила», тем временем — движения за годы отработаны до автоматизма — наполняет обе стопки.

— Будучи человеком, Баффи, я рассуждал как человек. Как многие люди рассуждают и сейчас. Тебе не понравилось бы. Про что тебе на самом деле интереснее сейчас? Про меня, про тебя? Про вину — одинаково ли мы понимаем это слово? Что такое вина для тебя? Вот ты — виновата, что родилась истребительницей? Или может, виновата в том, что оказалась хорошей истребительницей, а не погибла в первом же деле? Или виновата в том, что оказалась плохой истребительницей, и всё ещё не очистила мир от зла полностью, чтоб он сиял, как первозданный божий рай? Пожалуй, в умении находить вину — за другими или даже за собой — твоё время превосходит моё. Прогресс подарил человечеству не только автомобили и компьютеры, но и недостижимые когда-либо прежде навыки копания в себе. Человек видит возмездие за собственные проступки или произвол злых сил в том, что его сбила машина, поразила пневмония или зарезал грабитель в подворотне хоть тогда, хоть сейчас, от чего, по-твоему, зависит, что он выберет — обвинять себя или других?