Яд

Узнаешь ли ты, узнаешь ли ты,

Как сильно тебя я любил?

Быть может, дрожащей рукою тогда

Коснёшься подгнивших перил?

И поздняя жалость проснётся в тебе

Спокойной рассветной порой,

Обломится старое дерево вдруг,

И будешь ты рядом со мной.

Спайк старается читать с выражением, красивым голосом, как мама в детстве учила. Мама… Первый оценщик всего стихотворного в его жизни, она же и последний. Ей он читал первые рифмованные строчки о цветах в саду и рождественском снеге, ей читал поэму, которой не суждено было быть законченной. Всего за несколько часов до рубежа, за которым не было, как узнал он уже потом, места для поэзии. Неудачник Уильям, над которым все потешались, действительно умер, как и сказала Баффи, жалкой смертью в подворотне. А Уильям Кровавый не слагал глупых стишков о любви, не превозносил красоту женщин. Друзиллу он предпочитал трогать руками, а не восторженным взором, переполненным мук поиска подходящей рифмы.

Вернувшись домой после обращения, Спайк первым делом собрал все свои записи в одну стопку и кинул в разгорающийся камин. Его тогда мучил бессознательный страх, казалось, в этих листках, исписанных мелкими аккуратными буквами, кроется страшное проклятие, и если он хоть раз в них заглянет, если перечитает или напишет несколько новых строчек, то непременно вновь превратится в трусливого никчёмного Уильяма, а прекрасная Дру растает, словно снег под лучами весеннего солнца.

Однако как Спайк ни пытался, окончательно забыть о своём творчестве не получилось и за сто с лишним лет. Можно забыть какие-то незначимые дни и детали обстановки, но не то и тех, кто составлял его жизнь и привёл эту жизнь к такому финалу. Какие-то проходные, отвергнутые им самим строчки, но не то, что посвящал матери или Сесилии, не бессонные ночи с пером в бесплодных мечтах, как найдёт, в упорном труде и благородных страданиях, те самые идеальные слова, что сумеют поразить неприступную Сесилию талантом и вырвать ответное признание, не то, как много и отчаянно работал, сплетал слова и сравнивал себя с Пигмалионом, создающим Галатею. Поэт не бывает без страдания, не бывает без честолюбия, и юный Уильям не сомневался, что, подобно герою античного мифа, подарит не только возлюбленной, но и всему миру совершенное в своей красоте творение.

Спайк усилием воли отгоняет образ нежно улыбающейся матери. Однако её голос, который с искренним восхищением произносит «молодец, мой мальчик, какие хорошие стихи, мне как раз не хватало чего-то летнего и лучезарного», продолжает звучать в голове. Хорошо, что это летнее-лучезарное он не сумел бы вспомнить под всеми возможными пытками — слишком длинно, слишком много перепробованных и забракованных вариантов, прежде чем был найден тот, который он решился вынести на суд матери (и который не оказался достаточно хорош для Сесилии). Матери он никогда не стал бы читать то, что читает сейчас. Ничего, в чём есть тень, что может бросить сеть морщин на её чело, зажечь тревогу в её глазах. Только розы, нежащиеся под солнцем полудня, живительные летние дожди, ласкающие склонённые, притихшие стебли, только жаворонки, будь они неладны. То, что он не стал бы читать Баффи.

Баффи слушает внимательно, не перебивая. И когда Спайк замолкает, она продолжает неподвижно сидеть, уставившись в одну точку. О своём обещании раздеваться, пока он читает наизусть, истребительница, кажется, напрочь позабыла. По выражению её лица Спайк не понимает, какое впечатление на неё произвели стихи, и произвели ли хоть какое-то.

Ну да, сам себе и ответил. Баффи образованием не испорчена — ей и в принципе страстная тяга к знаниям, отличающая ту же Уиллоу, не свойственна, и уроки литературы в школе были первейшим вариантом, чем пожертвовать на нужды великого дела, ну а те, на которых она всё-таки была, голова была предельно далеко от наследия классиков. Какой-то вкус в музыке у неё, допустим, есть, а в чём-то более древнем общекультурном её восприятие младенчески чисто… В какой-то мере, потому исполнить эту неожиданную просьбу и было не слишком сложно — в тонкие ценители поэзии Спайк зачислил бы Баффи в последнюю очередь, застать её уткнувшейся в книги можно было по особым случаям. Скорее всего, когда нужно найти информацию о новых монстрах, решивших покуролесить в Саннидейле.

— Вау, — удивлённо произносит Баффи, заставив замолчать материнский голос. — Я думала, ты писал что-то более… кровавое. Ведь тебя же и до обращения звали Кровавым? Думала, у тебя в произведениях сплошные жестокость, кишки и расчленёнка. А тут… столько нежности, столько любви, столько грусти… Это о ком-то, кого ты знал в прошлой жизни, да? Я, конечно, понимаю, что Уильям-человек очень отличается от Уильяма-вампира, но до сегодняшнего дня я и представить не могла, что ты был способен на такие пылкие и искренние чувства… Ну правда, с чего тебя вдруг прозвали Кровавым? Вообще же не сочетается с твоими стихами. Или ты вспомнил для меня самое романтичное и милое? В любом случае спасибо.

— О Сесилии, девушке, ставшей тогда моей музой и моим наважденьем. Вечный сюжет, Баффи, не меняющийся на протяжении столетий — парень, как бы ни преклонялся перед возлюбленной, как бы ни величал себя недостойным даже глотать пыль у её ног, всё равно мечтает обладать предметом своей страсти, заслужить благосклонность своими восторгами и страданиями, особенно если они облечены в рифмованную форму. Я писал стихи и до встречи с ней, но после этой встречи каким-то иным темам практически не оставалось шанса. А насчёт прозвища… О, видишь ли, подразумевалось, что от моих стихов читатели или слушатели испытывают нечеловеческие муки вплоть до летального исхода, так что меня можно приравнять к оружию массового поражения. Сейчас я понимаю, разумеется, что вот там мои стихи были слабы, а сям избыточно пафосны и вообще глубоко вторичны, но тогда — моя матушка неизбывно хвалила их, а моя матушка была для меня несомненно большим авторитетом, чем все на свете лондонские критики, профессиональные или самозванные.

И ни к чему уточнять, что этого стихотворения мать никогда не слышала.

— Брр, какой кошмар, — искренне ужасается Баффи, передёргивая плечами. Видимо, напредставляла себе, как Уильяма-поэта дружно осмеивает всё высшее общество Лондона, как ему в лицо говорят всякие гадости, а за спинами перешёптываются и едва ли не тыкают пальцами вслед, как с отвращением отворачивается Сесилия. — Хорошо, что я никогда не мечтала о карьере писателя или поэта. Не знаю, каково бы мне было на твоём месте. Зато теперь понимаю, почему ты говорил про обиду на мир, запас ярости и про неудовлетворённость.

Однако унизительной для самолюбия Спайка жалости в глазах и словах Баффи нет, а он ведь опасался, что именно это чувство вызовет у неё своими откровениями. Замечательно. Не придётся скидывать истребительницу с колен. Жалости от неё он бы сейчас спокойно не перенёс.

Да кому ты врёшь, говорит внутренний голос, всё бы ты стерпел. Ты был рабом женщины тогда, остаёшься и теперь. Но по крайней мере, эта женщина, по крайней мере, сейчас, сидит в его объятьях, обжигая сладким пьяным дыханием лицо, и вполне, кажется, искренне хвалит его стихи. Кое-что в жизни всё-таки меняется.

— Мне понравилось, правда, — продолжает Баффи, явно заметив какую-то перемену в лице Спайка. — Я не разбираюсь в стихах, но смеяться над твоими точно бы не стала.

— Это неважно. Прошлое давно не имеет надо мной власти. Ни Сесилия, ни кто-либо ещё… И я уже сказал, что не питаю иллюзий относительно своего писательского таланта.

— И тебе ни разу после обращения не захотелось вернуться к творчеству?

Вопрос немного удивляет. Неужели впервые Баффи не подумала о том, что сейчас он просто злой бездушный монстр, который не может созидать, только разрушать?

— Честно? Мысли были. Покончить с чем-то раз и навсегда бесповоротно легче всего на словах, а не на деле. Но я останавливал себя сам. Сам говорил себе, что новая жизнь — новые принципы и новые смыслы. Писать о росе на цветах под лучами пленительного восхода, будучи монстром, в ночи охотящимся на людей — как-то фальшиво, а писать о том, что восторгает сердце вампира… боюсь, для этого пока не придумано слов.

— Вот как, — в глазах истребительницы вновь пляшут озорные бесенята. — Так, может, тебе просто не хватало свежих идей или особого вдохновения? Например, ты можешь написать о том, как лежишь подо мной, прикованный наручниками к кровати. Ты ведь сохранил их, правда?

Интересно, чьи губы сейчас расплываются в более развратной улыбке — его или её?

— Что это? — Баффи смотрит на протянутый кулон в форме миниатюрной серебряной зажигалки, как на ядовитую змею, готовую в любую секунду ужалить.

— Ни к чему не обязывающий маленький подарок. Шёл по улице, случайно увидел в витрине какого-то магазина и сразу вспомнил о тебе. Тебе же нравилась моя зажигалка, — Спайк растягивает губы в одной из своих самых невинных улыбок.

— Ты вообще-то просто забыл её у нас дома, а я нашла.

— Да, я просто забыл, а ты просто сунула в карман джинсов и сказала, что ничего не находила, когда я вернулся за ней.

— Я спрятала твою драгоценную зажигалку, чтобы Дон, Уиллоу, Тара, или того хуже, Ксандер, случайно не наткнулись на неё. Мне не хотелось объяснять им, зачем ты приходишь в гости и почему разбрасываешься вещами. И я собиралась вернуть тебе её потом, здесь, без свидетелей, — Баффи картинно обводит рукой сумрачную обстановку его убежища.

Спайк шумно вздыхает, стараясь поглубже затолкнуть рвущееся наружу раздражение. Вот и началась новая серия осточертевшего сериала «Баффи Саммерс — хорошая девочка, которая не встречается за спинами друзей и родных со злыми вампирами». Только сегодня! Только у нас! Не пропустите, мать вашу! Но не время поддаваться эмоциям. Попытками заставить её во всеуслышание объявить об их тайном романе ничего не добьёшься. На сей раз нужно действовать хитрее, поэтому он произносит совсем не то, что вертится на языке.

— Ты не обязана перед ними отчитываться. Ты вообще никому ничего не должна. Ты не бежишь от навязанного тебе предназначения и отлично справляешься с работой истребительницы. Этого уже достаточно. Никто не вправе требовать от тебя большего, даже близкие.

Очевидная банальность? Да. Но и сильным людям иногда нужно слышать банальности. А говорил ли их кто-нибудь воскрешённой и выдернутой из рая Баффи?

Стоило сдержаться хотя бы ради того, чтобы увидеть, как стремительно меняется выражение лица истребительницы, широко распахиваются её глаза, а рот приоткрывается от удивления. Наверное, она ожидала в ответ обид, упрёков в малодушии и крепких словечек в адрес Харриса — он-то уж точно не одобрит отношений подруги с вампиром, некогда звавшимся Уильямом Кровавым, даже если от самого Уильяма почти ничего не осталось, кроме воспоминаний о былом величии и славных беззаботных деньках. Но этот придурок ведь не станет задумываться о том, что чудовища, долгое время наводящего ужас не только на жителей Лондона, но и на себе подобных, больше нет, есть только старина Спайк, который изменился ради Баффи, который безобиден как младенец из-за вживлённого «Инициативой» микрочипа. Харрис непременно начнёт орать, а потом прочтёт целую лекцию на тему того, каких парней следует выбирать порядочным истребительницам всякой нечисти.