Яд

Баффи принимает стопку из рук Спайка, сразу, даже не поморщившись, осушает её до дна и тут же протягивает обратно в безмолвном требовании налить ещё. Спайк просто отдаёт истребительнице бутылку. Свою порцию он пьёт медленно, цедит почти по капле, ненадолго удерживает виски во рту, прислушиваясь к ощущениям, и только потом глотает. Крепкий алкоголь должен обжигать горло и согревать тело, однако ничего такого Спайк, разумеется, не чувствует. Ему нравится сладковатый вкус, нравится обилие разнообразных запахов: древесины, земляники, мёда и ванили, но лишь человеческая кровь способна принести истинное наслаждение, вгоняющее в пьяный раж, когда кажется, что ты властелин вселенной и нет никого круче тебя, что ты один способен перевернуть мир вверх тормашками по щелчку пальца.

— Но пожалуй, да, наше время обвинением себя перевешивало… Не потому, что люди были более совестливы и религиозны, нет. В совестливости и религиозности лицемерия было больше, чем искренности. Потому что они знали, что грязны, грешны и к тому же лицемерны. Внутри себя, очень глубоко внутри — традиция показного избегания греха была сильна именно до такой степени, чтоб избегать осознания своих действительных грехов. Но в минуту, когда вечность или небытие дышит тебе в лицо окровавленной пастью, становишься немного честнее… Это не значит, что покорно принимаешь свою судьбу, нет. Видела б ты, как сопротивлялись ей представители лондонского дна, для которых полоснуть по горлышку соседа по ночлежке ради пары шиллингов было ничего особенного! Или как сопротивлялись почтенные джентльмены — владельцы рудников в колониях, где другие человеческие существа, виновные примерно в том, что уродились не такими же белокожими и белобрысыми, умирали в мучениях не меньших, чем те, которые изобретал я. Других, разумеется, но не меньших. Или как сопротивлялись их сыновья, прекрасно знающие, что выгнанные из их домов служанки умерли от голода вместе с рождёнными от них детьми, либо отдаются ради куска хлеба представителям лондонских низов, для которых полоснуть по горлышку — повседневность. Что же, все эти милые люди имели иллюзию своей безгрешности? Знаешь, имели. Они искренне полагали, что не заслужили такого конца. Я много раз слышал от тебя выражение про «защиту невинных» — не от тебя первой, поверь, большинство истребителей, по крайней мере в начале своей деятельности, мыслят так, так легче жить. И я не хочу сейчас изображать из себя сверхъестественного мстителя, наказывающего злодеев, ушедших от земного суда, хотя я мог бы таковым стать, но не видел великого смысла. Просто кровь миловидной крошки, не дожившей до первого причастия, все грехи которой — что она стащила без разрешения яблоко и на голубом глазу уверяла мать, что их и было на одно меньше, это как то самое причастие, или как лёгкое ягодное вино, которое в прежние времена разрешалось употреблять детям. А кровь перечисленных мной категорий — как вот этот виски, хоть в их крови плескалось чаще всего что похуже. Иногда хочется полакомиться, а иногда — крепкого напитка. Пухлые малыши и тонкие, чахлые из-за корсетов девы почти не способны к сопротивлению, они как нежный молочный поросёнок на твоём столе. Когда хищник выходит против хищника — это совсем другое дело, это настоящий охотничий азарт. Ты никогда не охотилась на вепря, который легко может развесить твои кишки по всей подконтрольной ему территории, но тебе всё-таки есть с чем сравнить. А вот что до меня — я действительно был невинным. Не в своих глазах, конечно… Один мудрый человек на моём не-жизненном пути, которого я, кстати, оставил в живых, сказал об этом очень хорошо: «Нужно понимать эпоху». Хотя есть вещи, понятные почти в любое время… Сейчас ты вспоминаешь школьные годы равнодушно — ну было и было, быльём поросло, тебе в какой-то мере повезло — в твоей жизни было кое-что пострашнее, посерьёзнее издёвок королевы класса со свитой, непонимания родителей, невзаимной любви, если она была. Через призму всего этого, да по прошествии лет, многое может казаться смешным. Но тогда бывало не до смеха, верно? Несправедливость рождает гнев. А гнев тоже грех, только вот можно ли в нём по-настоящему раскаяться?

— Ты слишком много сегодня говоришь, — то ли жалуется, то ли, наоборот, радуется Баффи, пригубив уже третью стопку. — И я не хочу сейчас вспоминать ни Корделию, ни ссоры с матерью, ни школьные будни. И не хочу слушать, как ты рассуждаешь о выборе жертвы или о том, чем кровь младенца отличается от крови убийцы или карманника, так, словно мы сидим в ресторане, и ты советуешь мне попробовать фирменное блюдо шеф-повара. Признаю, в твоих словах есть смысл. Но не находишь ли ты, что в моей жизни и без того хватает всяких хищников, их жертв и небытия, которое «дышит в лицо окровавленной пастью»?.. Надо же, как завернул-то. Неужели со мной не о чем поговорить, кроме всего этого? Думаешь, я способна рассуждать лишь о вампирах, демонах и убийствах? Почему ты не говоришь при мне, допустим, о музыке или литературе? Ты же вроде был поэтом. Считаешь, я недостаточно образованна, чтобы поддерживать такие высокоинтеллектуальные беседы, и умею только драться?

Баффи делает новый глоток, уже из бутылки, а потом неожиданно вскакивает с кровати и начинает кружиться по комнате. У неё на пути оказывается полка со стареньким телевизором — в последний момент Баффи тормозит, сумев избежать столкновения с и без того битой жизнью техникой, поворачивается и едва не смахивает локтем лампу с прикроватной тумбочки.

Спайк без особого труда подавляет вялый порыв вскочить и скорректировать хаотичный курс её перемещений — какой-то остаточный самоконтроль у истребительницы сохраняется и в таком состоянии, жизнь приучила, истребитель либо не теряет его полностью никогда, либо мёртв. Просто довольно, даже чуточку глумливо улыбается в стопку — не первый раз, когда Баффи сама была не рада, что о чём-то спросила, наверняка и не последний. Баффи продолжает кружить, буравя суровым взглядом бутылку, которую держит в вытянутой руке, словно именно эта бутылка и позволила себе сейчас некое обвинение в ограниченности.

— Не хочу сегодня быть истребительницей! — голосом капризного ребёнка заявляет она. — Хочу побыть просто… не знаю, кем… Обычной девчонкой, не очень давно закончившей школу. Что там делают нормальные люди, которым не нужно ночами патрулировать кладбища и убивать вампиров? — Баффи наклоняется, неуклюже плюхает полупустую бутылку и стопку на пол. Только чудом они не превращаются в груду осколков. — Напиваются? Но вроде, этот пункт уже выполнен. Страдают от неразделённой любви, делятся секретами с друзьями, жалуются кому-нибудь на свою нелёгкую жизнь? И это проходили. Трахаются? Ну, ночь ещё не закончилась… Знаешь, чего я сейчас хочу… — она резко останавливается, а потом тянет руки к Спайку. — Почитай мне свои стихи. Хоть один.

Спайк, успевший тем временем немного обсмаковать мысль «что там делают нормальные люди» (Баффи первой начала представлять его за уборкой, почему не продолжить хотя бы высказанной однажды идеей совместной покупки новой кровати), опрокидывает в себя плещущиеся на дне ёмкости остатки и бормочет, что некоторые вещи всё-таки столетиями не меняются, язык его по-прежнему враг его, вот зачем сказал? Впрочем, надо признать, это невинное в некоторых бесстыжих пьяных глазах предложение не вызвало боли. Почти. Застарелые шрамы, конечно, болят не так, как свежая рана. К этому можно притерпеться.

— А ты уверена, что достаточно выпила для подобных испытаний? — всё-таки отказать себе в возможности недопустимо, и он дёргает Баффи за протянутую руку, увлекая к себе на колени, Баффи плюхается неаккуратным мешком, мазнув растрепавшимся хвостом ему по носу, но каким-то образом они всё же остаются в сидячем положении, — не подумай, что я сомневаюсь в твоей стойкости и великом мужестве, но…

Баффи обнимает Спайка руками за шею, притягивает ближе, её губы расплываются в пьяной улыбке. Он чувствует на своём лице дыхание, в котором перемешались запахи кофе, мёда, груши и ванили. Грудь истребительницы вжимается в его грудь, и Спайку безумно хочется сперва стащить рубашку с себя, а потом избавить и Баффи от свитера, чтобы ощутить кожей жар её тела, удостовериться, что эта близость нравится ей не меньше, чем ему. Баффи ёрзает на коленях Спайка, стараясь устроиться поудобнее. Каждое её движение отдаётся сладкой болью в паху.

— Полегче, милая, иначе до декламации стихов мы сегодня не дойдём, — шепчет он охрипшим голосом.

Баффи замирает и на несколько секунд почти перестаёт дышать.

— Нет, — она упрямо мотает головой и хитро, с прищуром смотрит на Спайка. Спайку чудится, что в её глазах пляшут крошечные бесенята. — Сегодня мне мало обычных кувырканий в кровати. Сперва тебе придётся удовлетворить меня по-другому. Хочешь меня? Тогда читай. А я… — она делает эффектную паузу и перемещает одну руку себе на бедро, подцепляет край свитера. — А я, возможно, окажусь такой благодарной слушательницей, что в процессе начну скидывать с себя одежду от восторга. Знаешь, как фанатки в экстазе бросаются в своих любимых рок-звёзд бельём? Ну, возможно, я начну её скидывать не только с себя. — Баффи убирает пальцы со свитера и дразняще проводит ими по щеке Спайка. — Но учти, я не дам к себе прикоснуться, пока ты не выполнишь мою просьбу.

Истребительница резко отнимает обе руки и, к неудовольствию Спайка, отстраняется. Но хоть с колен не слезает.

Спайк смеётся — этот детски неуклюжий шантаж вызывает искреннее тёплое умиление, которого он не смог бы описать. Особенно эти слова про рок-звёзд. Слова всё того же пьяного профессора, которого он вспоминал в их прошлую встречу: «А вы, юноша, случайно не рок-музыкант? — и дальнейшие разъяснения: — видите ли, если бы я не был знаком с современными образцами ужасов и мистики вовсе, и меня просто спросили б, как я думаю, кем мог бы быть вампир в 20 веке, я ответил бы с полной уверенностью — рок-музыкантом. Это видится совершенно несомненным…».

— Ладно, Баффи, как после этого вызвать у себя частичную амнезию — уже твоя забота.

В чернильный безрадостный вечер

Стою на мосту у перил.

Я жить ещё мог бы, я знаю,

Но нет ни желанья, ни сил.

В тяжёлую тёмную воду

Снежинки как души летят,

И нет впереди поворота,

И нету дороги назад.

Была б ты со мной, была б ты со мной,

Была б ты со мной чуть теплей —

Тогда б не сковал мою душу мороз

Осенних ненастных ночей.

Была б ты со мной, была б ты мо мной

Не так холодна и горда —

Тогда б не была в моём сердце тоска

Чернее, чем эта вода.

Холодный порывистый ветер

Коснулся пылающих щёк…

Внизу же — безвестности бездна

И путь до неё недалёк.

Я знаю, достаточно шага,

И выбор мой сделан, ну что ж.

На дне под водою меня ты

Уже никогда не найдёшь.

Была ты моей, была ты моей,

Моею несчастной судьбой,

И ночью и днём, наяву и во сне

Я был околдован тобой.

Но был надо мной, но был надо мной

Безжалостен твой приговор,

И вот я стою над безмолвной водой,

Мой полон отчаянья взор.