Остановка

Отец уверяет, счастье — это осуществленность. Если человек осуществился хотя бы наполовину, он уже счастливчик, потому что большинство людей на свете не осуществляются и на пятнадцать процентов.

— А ты? — съехидничала она, когда услышала этот расклад.

Он усмехнулся:

— Катя как-то сказала, что на двадцать пять. Посмотрим, еще не вечер.

— А что такое вечер?

— Вечер — это когда за шестьдесят.

Любка внутренне хмыкнула: хорошо себя папаня подстраховал. До шестидесяти ему было далеко, у него еще есть время, еще и сорока не стукнуло. Иногда Любка чувствовала себя старше своего отца, она не могла представить себе, каким он был с матерью. Сейчас он выглядел в ее глазах неприкаянным, но сжатым в пружину пробивания чего-то важного для него, куда-то он несся, опаздывая, ругая себя, но всегда добивался своего, а потом расплачивался. Только собой, никогда — другими. И она ему тоже досталась — не подарочек. С этой ее операцией он ходит как ушибленный.

А Куранцеву ей не приходится исповедоваться. Когда она возникает — он рад, когда пропадает — ничего не делает, чтобы найти. Видятся они регулярно, но меж ними не завелось привычки расспрашивать друг друга дальше суток. Похоже, у него нет никого, кроме нее, но как он живет, что делает вне ее и своих «Брызг», она понятия не имеет, и идиоту ясно: не вкладывайся она в эти отношения, они давно б оборвались. Вот и теперь приплелась в клуб, ждет, пока репортер слиняет.

…Тогда на даче Тиримилина было темно, они продирались в темноте через кустарник, деревья, хозяева явно отсутствовали. Любка порывалась уговорить Куранцева вернуться, но все было бессмысленно. В Володю вселилась сила, которую она наблюдала в нем позднее не раз, когда он ломал себя и попадавшееся на пути.

— Ну подумай сама, — убеждал он Любку, — мы же столько ждали, тащились черт знает откуда, я тебя измотал вконец, и все напрасно? Нет, этого допустить нельзя, человек обязан сам строить свою судьбу, мне должно повезти сегодня! Иначе уже никогда — понимаешь, никогда! — не повезет.

— От сегодня остается двадцать минут, — заметила Любка. — Уже без двадцати двенадцать.

— Говорят, за двадцать минут Шопен написал свой лучший ноктюрн, — почти беспечно пробормотал он, — а Закон относительности открыт был Эйнштейном за полчаса. Тебя я уговорил идти в Консерваторию за пять минут.

Из всего сказанного Любка услышала только последнее, ее резануло это «уговорил», но тут он остановился против окна, начал раскачивать ставню, пока, распахнув, не влез внутрь. К ужасу Любки, он протянул ей руку, и она послушно подтянулась.

Дача была пуста, все было разбросано, хозяева собирались в спешке. Куранцев метался по комнатам, включая люстры, бра, все светилось, переливалось, казалось ослепительным на фоне черных провалов окон. В него вселился бес разрушения. Посреди этого яркого света и полной тишины Любке стало страшно. А Володя начал распахивать окна, будто его давило замкнутое пространство, откуда-то он извлек бутылку. Любка хлопнула залпом стакан, чтобы не страшно, чтоб согреться. Затем он что-то рассматривал, стоя у рояля, что-то проигрывал вполтона, ее блаженно убаюкивали звуки, остальное провалилось в памяти, будто захлопнулась дверь в подпол.

Очнулась она, услышав женский голос, в котором переливалось, захлебывалось негодование. Любка лежала на чужом диване, Володя сидел за пюпитром с раскрытыми нотами, над ним нависла фигура кричащей женщины, в которой она узнала арфистку из оркестра Тиримилина. Любка начала приходить в себя, разглядывая даму, ее воздушное зеленое платье с воланами, красивое лицо, пылавшее гневом. Кажется, Володя пытался ей объяснить, что они долго ждали под окнами, дико замерзли, решили войти, погреться, та продолжала кричать, потом, убедившись, что все цело, внезапно успокоилась и стала похожа на взъерошенную синицу.

— Скажите спасибо, что не вызвали милицию, — глаза ее уже смеялись.

— Ну уж сразу милицию, — пробормотал Куранцев.

— А что прикажете думать, если на вашей даче горит свет?

— Думайте, что у этого человека не оставалось выхода, по его гороскопу все должно решиться сегодня. — «Пусть отдубасят, будет скандал, — решил он, — искусство требует жертв». — Вот вы даже и улыбнулись. — Володя виновато глядел на даму снизу вверх. — Могли бы ошпарить кипятком, напустить собак, а вы проявили милосердие.

— Что же вы от нас хотите? — сощурила она глаза.

— Только одного — чтоб Геннадий Геннадиевич посмотрел ноты.

— Вот как? — Тиримилин стоял в проеме двери, темноволосый, верткий, словно на шарнирах, с непомерно длинными, при небольшом росте, выразительными руками. — Хорошенькие у вас представления о нравах.

Любка изумилась превращению Тиримилина. Только что потрясавший зал чудесной слаженностью звуков, заставлявшей всех соединиться в едином взлете духа, дирижер был будто потухшим, неодушевленным, бесформенным, как кожура выжатого граната. Он топтался в дверях собственной комнаты, замученный, ошарашенный непредвиденным препятствием к отдыху, к полному отключению.

— Мы сейчас, — пробормотала Любка. Самое время было взлететь ведьмой на метле и убраться отсюда.

— Она тут ни при чем, — сказал Куранцев и показал на Любку. — Это я. Ей бы в голову не пришло… Хотя я ее мало знаю, может, и пришло…

— Как, — оживился Тиримилин, приближаясь, — вы даже толком не знаете эту девушку? Зачем же вы ее впутали в свое безобразие?

— Милая, да ты подшофе? — расхохоталась взъерошенная синица. Она была чертовски хороша, дрожали воланы на платье, камни в ушах. — Вдобавок этот гений еще и напоил ее, — негодование снова вернулось к ней. — Тебе сколько лет? — повернула она голову к Любке.

— Девятнадцать. Скоро, — соврала та.

— Хм. Думал, меньше, — удивился Куранцев.

— «Нам девятнадцать лет, у нас своя дорога…» — прогудел дирижер. — Ну хорошо, где ноты?

Любке стало легко, весело, не было человека, который, узнав, что кому-то девятнадцать, не вспомнил бы эту дорогу, на которой хочется смеяться и любить. Любить ей хотелось, но смеяться… Ей было не до смеха.

Куранцев поспешно вынимал ноты из футляра, дирижер медленно просматривал их, на лице его появилось страдальческое выражение, как от фальшивой ноты или скрипа песка по стеклу. Потом они оба поплыли перед глазами Любки, как два борца в состоянии невесомости, ей показалось, будто они отталкиваются какими-то магнитными полями. Еще было много разных букетов, которые арфистка распределяла по вазам, распаковывая, срезая ленточки. Дорогие розы, гвоздики, купленные в оранжереях и на рынке, дешевые букетики по три — пять цветков, обтянутые ниточкой, — из всего этого дама составляла причудливые сочетания.

В какой-то момент Тиримилин пересел к роялю, он крутился на вертящемся стуле, чуть помахивая рукой, бубня вполголоса мелодию, затем тихо начал отстукивать ритм по крышке рояля, перестав вертеться на стуле, открыл крышку, заиграл.

Любка потонула в звуках, ей было тепло, хорошо, она забылась снова.

Потом они сидели на платформе, под навесом, ждали электричку в город.

Наконец поезд подошел. Утро было серое, гнетущее, вагон трясло, на стекле вычерчивали решетку струи утихающего дождя. Из окна дуло, Любку томили предчувствия. Опять вернулась острая тревога перед предстоящим расставанием. Он был еще рядом с ней, долговязый, равнодушный, целиком ушедший в себя, ее парень, ее жизнь, которая через полчаса оборвется, теперь навсегда. Она думала об этом серьезно, тоскливо, как взрослая. У нее уже был опыт отношений, она предугадывала, как все сложится. Это не то, что раньше, когда ее впервые атаковал мужчина. С тех пор она многому научилась. Она знала, как вести себя с мальчишками-ровесниками, как — с поклонниками и бабниками. Умела отбрить хама, подбодрить застенчивого дурачка, она уже научилась, как всех разбросать, всех, кроме Куранцева, — в этом было все дело. В этой фатальной истории мало что пригодилось из того, что говорили отец, тетка, вожатая из пионерлагеря, разве что характеристика, которую дала ему Старуха…

Электричка тормозит. Володя хватается за край скамьи, ноги соскальзывают, больно ударяя ее по бедру, из-под головы вываливается футляр с нотами.

— Подъезжаем? — спрашивает он, протирая глаза. — «Оказывается, у вас, Куранцев, и композиция хромает, и драматургия отсутствует», — ерничая, повторяет он слова Тиримилина и похлопывает футляр… — Однако, Любочка, нас пригласили в сентябре — не через окно, а через дверь. Это уже кое-что. Кроме того, отмечено «наличие самостоятельной музыкальной мысли, свежесть мелодизма». Спасибо, маэстро. За это низкий поклон.

— Значит, он тебя поддержал? — изумляется Любка. — А я-то думала…

— Ах, она, видите ли, думала! По-твоему, я сапожник, что ли? У нас в ансамбле четыре моих композиции. Не знаешь? Прошли на всех уровнях. Ты вообще-то бывала на наших концертах?

Она кивает. Ничего себе! Ничего он не запомнил.

— А что ж тогда сомневаешься? Если б не гастроли, — добавляет он, — разве бы я рискнул? Через окно-то. Хоть и едем всего на неделю, но Тиримилина где возьмешь? У него турне по стране и за рубежом на полгода… А ты вот что… ты не забывай меня, приходи, когда вернемся.

— Ладно, — усмехается Любка. — Не забуду.

Через несколько минут они сходят с поезда в моросящее утро, омытое ночным ливнем. Он наспех обнимает ее.

— Проводить?

— Доберусь, — смотрит на него Любка.

— У меня еще дел навалом. Извини. Предотъездные дни, но ты разыщи меня. — Он явно чувствует себя виноватым. — Я тебя всегда устрою на концерт. Скорее всего мы играем там же, в Замоскворечье. Или во Дворце МАИ.

Он накидывает на ходу куртку, прижимая футляр с нотами, машет ей рукой.

Прошла неделя, «Брызги» вернулись, и она снова, как до провала с гитарой, стала таскаться на все их концерты. На этот раз он познакомил ее с ребятами, был радушен. У них возникло общее прошлое, его успех, поход к Тиримилину объединил их, она была единственным свидетелем его встречи с кумиром. С этой встречи началось его подлинное восхождение как серьезного музыканта: симфония, оратория, музыкальный спектакль. После концерта он обычно провожал ее, они сдружились.

— Что ты зря болтаешься? Не учишься, не работаешь, — как-то заметил он.

Похоже, что он решил заняться ее судьбой. Но она не призналась, что сейчас в академотпуске, что предстоит операция. В сущности, он был прав: она не училась, не работала, не овладела профессионально инструментом, как он ей предлагал, ничего она не доводила до кондиции. Она не придумала себе стоящего дела, заходила порой в институт узнать новости.

Володя принадлежал к тем, кто считал, что она «не состоялась». Вообще особой деликатностью Куранцев не отличался, он считал, что в искусстве отсутствует понятие благотворительности. Но не всегда же надо человеку говорить гадость, даже если она — правда. Не скажешь ведь знакомому, что он кривоногий или лысый, если это соответствует действительности, — такие наблюдения оставляешь при себе.

А Митин — тот вовсе стоял за психотерапию в таких случаях. Тяжелую правду нужно говорить, только если есть выход или следует человека предупредить о чем-то, помочь. Тем самым, как ни верти, у отца получалось две правды: одна, которая помогает, и вторая, которая не помогает. К той правде, которая не помогает, отец относил все, что бессмысленно травмирует человека. Бессмысленно. А по логике отца получалось, что тетка Люся вообще должна была бы молчать полжизни, потому что ее разговор наполовину состоял из бесполезных правд. Уже с утра она обязательно констатировала: если б ты вчера не шлялась до ночи, не надо было бы утром вскакивать как оглашенной. Или: твоя мать, когда готовила, всегда забирала волосы под гребенку. Или: прозевали мы с тобой передачу о цыганском театре, могла бы напомнить! И, наконец, ее коронное: знал бы отец, что ты выкидываешь, он бы тебе всыпал!