Остановка

Митин поднимается. Ему уже не хочется говорить. Его вдруг невыносимо потянуло в дорогу, домой.

Предчувствие надвигающейся беды? Клавины слова о жене? Вспомнилось лицо Ламары, когда он вернулся в семью, ее жалко улыбающиеся губы, подобие радости в глазах и пронзающий застывший укор. Да, пора возвращаться. Истекли его сроки.

Через час они с Каратаевым движутся вдоль московского поезда, ищут предпоследний вагон.

— Куда ж он без паспорта подастся? Адрес врача, история болезни — все в этой сумке. — Каратаев хватает его за руку. — А Клавка как раскипятилась!

— Может, это она сама? — предполагает Митин.

— А ей-то зачем? На кой ляд ей сдался окладниковский паспорт?

Они уже стоят у вагона.

— Нет, плохо ты ее знаешь. — Каратаев торопливо обхватывает шею Митина. — Ну, бывай! Коли на будущий год в Ярильск соберешься, снова тебя подвезу! — Он смеется. Не очень-то весело смеется.

— Куда денусь, — улыбается Митин.

— Вы, значит, из Ярильска, сынки? — трогает его за плечо мужичок, сидевший с дородной женой позади них в зале ожидания. В руках у него картонка. — Мы разговор ваш услыхали.

— Из Ярильска, — кивает Каратаев.

— А на чем прибыли? Уж извините наше любопытство. — Дородная супруга властно отодвигает мужа, хватает Каратаева за край куртки.

— Своим ходом, мамаша, — раздражается тот. — А вас, собственно, что занимает? Обратного попутчика ищете?

— Сына мы оттуда встречаем, — говорит мужичок искательно. — Уж, поди, третьи сутки на вокзале.

— А кто он в Ярильске? — с интересом оборачивается к нему Каратаев.

Мужичок смотрит на жену, словно спрашивая, отвечать ли на такой интимный вопрос.

— Вряд ли вы его знаете, — распахивает глазищи та. — Он актер. Из здешнего театра ушел, в Ярильск подался. А там вот не поладил. — Она исторгнула из глубины тяжкий вздох. — Теперь надумал в Москву перебираться. Хорошему, говорит, актеру в Москве завсегда место найдется. Столица, одним словом.

— Как ваша фамилия? — уже предчувствует ответ Митин.

— Окладниковы мы. Грозился прибыть в среду. А вот — нету.

— Сын ваш, значит, Юрка Окладников? — таращится Каратаев.

— Вот именно что. Живем неблизко, — жалуется мать. — От производства оторвались, а оно у меня живое, ждать не может. — Она улыбается, ямочки играют на щеках, подбородке, в углах рта. — Свиноферма, одно слово.

Каратаев разглядывает Юркину мамашу как привидение.

— Не убежит твое производство, — перебивает ее мужичок. — Юра у нас завсегда так. Если что скажет — чтоб в точности не жди, но обязательно будет.

— А может, случилось что? — вдруг предполагает мать Окладникова.

— Ничего не случилось, — говорит Митин. — Дело у него, подзадержался.

— Ну вот, я же тебе говорил! — торжествующе смеется папаша. — Вы что ж его, сами видели?

Митин кивает.

— Дык сколько ж его ждать, — с хитрой деловитостью смотрит на него мамаша. — Их-то по науке кормить надо, а Манька вес упустит, все порося враз похудают. — Она замолкает, выжидая. — Опять же с провизией что? Специально резали, жарили. — Она раскрывает картонку, в воздухе повисает запах зажаренного поросенка.

— Значит, вы постоянно на свиноферме работаете? — мрачно уточняет Каратаев.

— Вот-вот, — суетится мужичок. Его юркое маленькое личико сияет. — Ей беспременно надо обратно. Еще вчерась предлагал отправить. А она ни в какую.

— Либо дождемся его вместе, либо вместе уедем, — решает свинарка.

Раздается гудок, проводница предупреждает об отправлении.

— Счастливо встретить! — Митин влезает на подножку, машет рукой старикам.

Каратаев молча протискивается вслед за ним.

В вагоне Митин бросает рюкзак на полку, потом оба присаживаются, молчат. Неохота прощаться во второй раз.

— Что расстраиваться, Саня, — вздыхает Митин. — Сколько у нас всего еще впереди!

Каратаев отводит глаза, хлопает Митина по спине.

— Подумаешь, разыграл нас, велика беда, — успокаивает его Митин. — Что это изменило?

— А папаша — посол? А Марина Дольских? — сипит Каратаев. — А кинокартина «Двое под дождем»? Я-то пожалел его, думал, погибает… Такой звездный человек, думал. — Каратаев бросается из вагона. — Ну артист!

…Конечно, тот виток странствий многое добавил к его жизни, но что-то, быть может, и вычеркнул.

Не успел он подлататься, почувствовать вкус тепла своего дома, которого чуть было не лишился, как обрушилось на Митина несчастье, страшнее не придумаешь — ослепла, а потом умерла Ламара. Долго потом Митин не видел ничего вокруг — цветения лип, летящих облаков. Когда наступил день, в который он остался один с маленькой Любой, опустошенный, потерявший вкус к жизни, — язва, притихшая на время, завладела им окончательно. Митин знал, что она справилась с ним, потому что сдали нервы, что бы там врачи ни утверждали. Много лет спустя он нашел подтверждение своей уверенности в работах Легкова. Стресс подрывает иммунную систему, организм не оказывает сопротивления, и человек болеет: гриппом ли, воспалением почек, нарушением пищеварения или кровообращения. «При чем здесь насморк, если его с работы сняли?» — говорят друзья. Очень даже при чем. После смерти жены Митин угодил в больницу. Старуха Варвара потребовала консультации у какой-то знаменитой профессорши Мелеховой, та перевела Матвея к себе в отделение, начала лечить режимом, диетой и новым лекарством, название которого не выговоришь. И Митин выпутался, все зарубцевалось. В день выписки из больницы Крамская принесла ему в палату заказное письмо из Семирецка.

Клава писала:

«Уважаемый Матвей Митин! Может, вы не забыли, как заглядывали ко мне перед отъездом с Саней Каратаевым? Слышала, вы болеете, если что — вышлем лекарства, собранные в тайге, они от всего помогают. У нас по-прежнему благодать, только идут дожди. Сумка Окладникова нашлась, так что зря ребята грешили на вас. После встречи с вами и родителями Юры Саня вернулся и чуть не убил его. Крупный был разговор. Сумку Юрий сунул в погреб — паспорт не хотел показывать. А я не обиделась вовсе. Просто не понравился он мне. Недавно получила письмо: устроился в каком-то новом театре, недалеко от Москвы. Пришлите мне весточку и вы. Саня Каратаев по дороге всегда заворачивает ко мне, о вас говорим. Живу я одна, особо интересного мало. Приезжайте, буду очень рада. Может, я и сама отсюда уеду — тогда не отыщете. Билет у меня во все концы страны. Жду с надеждой от вас письма. Клавдия Лазукова».

Митин сидел на больничной койке, читал письмо Клавы, и ему представлялось, будто жила-была красавица на полустаночке, работала в депо железной дороги, проезжающие мужчины все влюблялись в нее, хотели жениться, а она держала от мужиков круговую оборону. Потом подурнела, пропустила свой час, стала равнодушной, неинтересной… А может, не пропустила?

Да, много чего довелось испытать Митину в этот год. Клавино письмо в день, когда он собирался домой, было последней точкой в повести, которую писала тогда его жизнь. Он глядел на листок бумаги, прилетевший в больничную палату из Семирецка, как глядят с одного берега реки в перевернутый бинокль на другой и видят оставленное уменьшенным почти до неразличимости. Он выписался тогда — залатанный, вдовый, испытавший лиха за десятерых — все, как Клава предсказала.

Додумать Митину тот давний год его жизни, в который так много довелось всего испытать, сейчас не пришлось. Поезд подошел к Москве.