Мельпомена

– Боюсь, что нет, – согласился Лавуан.

– В этом вся и соль, – вздохнула Аида. – Люди любят сказки, потому как они совершенно не походят на жизнь – в них всегда торжествует добро и справедливость. Ваша же пьеса больше про историю и реальные события, потому концовка выглядит инородной, вшитой искусственно.

– Я согласен с Вами, – кивнул Филипп. – В угоду публике я изменил свою изначальный финал. Я хотел показать настоящую драму, с беспросветной и всепоглощающей тьмой, чтобы зритель прочувствовал всю боль, что выпала героине…

– Это уже другая крайность, – парировала Аида. – Не стоит так сгущать краски – в жизни все бывает не настолько плохо. Люди, так или иначе, помогают друг другу выходить из самых гиблых ситуаций. Да, не всегда получается так, как тебе того хочется, но и самый грустный финал наступает отнюдь не так часто, как может показаться. Уверена, Вы сумеете найти золотую середину, мсье Лавуан, и угодить и себе и людям. У вас очень хорошо получается, очевидно, что писательство – это Ваше призвание. Вот и докажите, что сможете написать ту самую концовку.

Не слишком темную, но и не слишком светлую… В этих словах есть смысл… Правда всегда лежит где-то посередине, и логично, что именно там ее и стоит искать. Может быть восхищения толпы не будет, но зато целостность произведения не пострадает…

Лавуан, не заметив, как девушка покинула палатку, принялся переписывать свой материал. Длилось это по меньшей мере весь день. Писателю все никак не удавалось соблюсти тот самый баланс, при котором произведение удовлетворяло бы и его и всех окружающих. В итоге было решено сделать войну проигранной для союзников главной героини, но для девушки все было устроено гладко, пусть все злодеи, что устраивали козни, остались целы и невредимы, на здоровье и судьбе протагониста это никак не сказалось. Случайные люди погибли, главные злодеи остались целы и при деньгах с властью, а протагонист в последний момент узнает о кознях и решает-таки покинуть родину.

Это никуда не годится. Целостность, безусловно, соблюдена, золотая середина найдена… Но меня тошнит… Филипп выбежал наружу, где и впрямь опорожнил свой желудок. Может это было следствием того самого пайка, о котором вчера судачили на кухне, может дело и вправду в ужасном финале, но бедную траву возле шатра ничто уже спасти не могло. Неужели все хотят этого? Неужели все настолько боятся настоящих темных финалов, что готовы принимать вот «это»?

Филипп решил проверить свою теорию. Сам он, разумеется, перечитывать эту белиберду не стал – желудок второго такого происшествия просто-напросто не вынесет – однако, все прочитавшим его финал на досуге, решил показать плод своих трудов. Все в один голос заявили, что это нормальный финал. Никого ничего не смутило. Все остались счастливы. Кроме Филиппа.

Может я просто им надоел? В конце концов, если бы ко мне также настойчиво пытались всучить свою книгу, я бы тоже отмахивался, быть может даже с большей агрессией… Их терпению, в таком случае, стоит отдать должное. Жаль, что моему творению это никак не поможет.

Твое «творение» просто ужасно. От него исходит смрад. Мне ужасно дурно от одного присутствия с ним в одном помещении. Сожги его!

Тем же вечером, когда солнце успело сесть за горизонт, Лавуан вышел из шатра и побрел к ближайшему лагерному костру, что находился на небольшой опушке близ больших синих шатров. В них тоже жили цыгане, насколько знал Филипп, однако ни с кем из них писатель не имел чести быть знакомым. Возле огня были разбросаны большие бревна, имитировавшие лавочки, но все они, за исключением одного, почему-то были пусты, хотя никаких гостей и представлений, как припоминал Филипп, сегодня не намечалось. Единственным живым существом здесь был небольшой силуэт, плотно завернутый в какой-то старый, во многих местах порванный плед. Существо сидело на краю бревна, ближе к тени, хотя все остальные, куда более комфортные, места были свободны. Лавуан, не желая докучать гостю, сел поодаль и, взяв рукопись, принялся решаться на смелый шаг.

Лучше пускай эту пьесу никто не увидит… Она стала отвратительной… Даже держать ее в руках теперь противно…

– Я бы этого не делал, – послышался мягкий мужской голос.

Звук доносился от одинокого обитателя поляны, спокойно посапывавшего где-то на краю и наблюдавшего за действиями писателя. Бархатный голос казался Филиппу знакомым, однако, как ни пытался Лавуан вспомнить его владельца – ему никак не удавалось.

– Отчего же? – поинтересовался герой. – Знали бы Вы через что мне пришлось пройти, чтобы дописать это убожество, – рукопись хлопком ударилась о голую землю. – Лучше бы ей просто сгореть…

– Я знаю через что Вы прошли, мсье Лавуан, – спокойно продолжал голос. – Я читал Вашу пьесу.

– Как же это читали? – удивился Филипп. – Я давал согласие лишь троим…

– Боюсь, что согласие здесь мало на что влияет, – плед зашевелился, пытаясь лучше окутать владельца. – Большая часть лагеря читала Вашу пьесу, да будет Вам известно.

– Все читали ее?! – Филипп был вне себя от бешенства. – И кто ее отдал? Гадалка? Так и знал… У всего ее рода длинные языки – правильно, что никому из них веры нет! Или болтун тот? Даниэль? Сразу было понятно, что ему доверять нельзя… Слишком уж простодушный…

– Если Вам интересно, то все трое давали кому-то ее прочесть.

– И Аида? – в этот факт Лавуану верилось с трудом.

– Аида дала ее прочитать мне, – голос не выдавал никаких эмоций. Каждое следующие предложение по интонации ничуть не отличалось от предыдущего. Это пугало и настораживало Филиппа.

– Печально.

– Что именно?

– Невозможность никому в этом мире доверять. Это печально, – заключил писатель.

– Если Вам станет легче, мне передали Вашу рукопись со словами: «тебе это должно понравиться».

– И как? Понравилось?

– Совершенно нет.

Настало гробовое молчание. Может оно длилось и недолго, но собеседникам казалась вечностью.

– Первый вариант мне не понравился, – сказал молодой человек. – Финал казался глупым и безыдейным. Как оказалось, он был переписанным, и вовсе не первым, а третьим. Сказать по правде я недоумевал, как такое произведение может заканчиваться столь скверно. Будто основную часть и концовку писали два разных человека.

– Отчасти так и есть, – подтвердил Филипп.

– Но потом мы разговорились с ребятами в лагере, и мне стало известно, что каждый из них читал разные концовки, что вызывало во мне интерес. Я принялся искать исходный текст.

Филипп ни на шутку удивился рвению молодого человека. Он хороший чтец, коих сейчас мало. Остальные наверняка даже не обратили внимания на различия в собственных рассказах. Прочитали и забыли – сейчас так делают, пожалуй, все.

– Успешно? – поинтересовался Лавуан.

– Именно так, – закивал под накидкой человек. – Не скажу, что было легко… К разным людям угодил разный материал, и проследить до от кого именно и какой вариант работы пришел было весьма тяжело. Но затем мне все-таки повезло, и я смог достать другой вариант…

– И как он?

– Еще хуже прежнего… – голос молодого человека совсем притих. По всей видимости он понимал, что слишком настойчиво критикует автора, и боялся столкнуться с последствиями. – Если первый вариант был никаким, то второй и вовсе превращал все в фарс. Где это видано, чтоб девушка, заварившая такую бойню, могла просто избежать всех напастей в конце? Более того, будто взмахом волшебной палочки кару получают и ее враги…

Филипп запутался. Казалось, собеседник перечисляет написанный им текст не в той последовательности: последний вариант рукописи к читателю пришел раньше остальных.

– А что насчет того трагичного финала? – поинтересовался француз.

– О нем я слышал лишь пару раз, – отмахнулся собеседник. – Оригинала найти так и не сумел, отчего счел его существование всего лишь выдумкой мечтателей.

Филипп улыбнулся. Давненько о моих работах не было столько разговоров. Этот нелепый читательский шум столь приятен уху.

– Вы могли попросить его у меня, – удивлялся Лавуан. – Что Вам мешало?

– Страх.

Темное слово повисло в воздухе, заполняя собой пустоту в разговоре. Звонкое эхо пяти простых букв еще долго не давало продолжить разговор, как бы говоря, что перед этой сущностью приклоняются все, а кто не приклоняется, лишь лжет сам себе.

– Понимаю, – ответил Филипп. – Все мы рабы страха, – он взял рядом валявшуюся палку и принялся мешать успевшие немного потухнуть головешки в костре. – Но порой нужно смотреть своей неуверенности в лицо. Часто бывает, что, только пройдя через свой страх ты оказываешься на ступень выше, избавляясь от былых проблем…

– Исходите из личного опыта?

– Само собой, – улыбнулся Лавуан. – Я все детство боялся отца. Как часто бывает со страхом – его не замечаешь, живешь с ним, будто с чем-то родным, с чем-то, что всегда с тобой было и будет. Но это не так… Стоит только осознать свою одержимость страхом, стоит встретить его лицом к лицу во всеоружии, как он тотчас же откроет тебе двери к новым свершениям.

– И к каким же свершениям Вам открылась дорога? – скептически спросил молодой человек.

– Оставшись в плену страха, я бы никогда не переехал из родного захолустья. Никогда бы не оказался в большом театре. Никогда бы не стал успешным писателем.

– Действительно… – согласился собеседник. – Вы многого достигли. Боюсь, я никогда не сумею столь же смело встретить свои страхи. Я от своих проблем обычно просто убегаю.

– Так Вы и оказались в этом цирке?

– Верно. Мне больше некуда было податься. Нигде меня не принимали.

– Полагаю, начинать свою борьбу нужно с мелочей. Глупо пытаться сражаться с самыми большими своими страхами – результат будет удручающим – это сразу ясно. Но, поборов один маленький страх, ты приближаешься к победе и над его старшим собратом.

Слова писателя, кажется, нашли отклик в душе юноши. Он медленно приподнялся с бревна и, не срывая свою накидку, двинулся в сторону Филиппа. Плед волочился по грязной земле, собирая всю пыль, какую мог. От этого зрелища Лавуану становилось дурно, но сейчас он куда больше был поражен надвигавшейся на него фигурой, теряясь в догадках: чего же он такого хочет ему сказать. Наконец, когда молодой человек поравнялся с писателем, последнему открылось лицо, скрывавшееся в капюшоне. Эту рыбью голову Филипп уже видел, как и эти бесцветные большие глаза. Тот самый мальчик, что встречал Мэри еще пару дней назад, сейчас тянул свою чешуйчатую руку к герою.

– Мсье Лавуан, – в голосе Рене слышались нотки неуверенности и покорности, – позвольте мне прочитать ту самую концовку, которую нигде не найти. Прошу Вас… Пожалуйста…

Отказать слезливой просьбе паренька Филипп и в обычном состоянии не смог бы, учитывая ту гримасу, что сияла на лице Рене, а зная через какой страх ему пришлось пройти, просто чтобы промолвить эти слова, язык сам собой сказал:

– Конечно, дорогой мой друг. С радостью дам тебе прочитать свою рукопись.

Страницы с первым окончанием пьесы были свернуты и засунуты в карман пиджака, с которым Лавуан старался не расставаться. Причиной тому была, разумеется, известная сентиментальность писателя, не дававшая ему выбрасывать столь полюбившееся сердцу отрывки своего творчества. Достав изрядно помятые от долгого нахождения в кармане страницы, Филипп, аккуратно встряхнув их, развернул, дабы убедиться, что это именно то, что искал Рене.