Мельпомена

– Театр сильно отличается от вашего цирка, – признал Лавуан.

– И не в лучшую, скажу я тебе, сторону! В любом случае, в твоем романе…

– Пьесе.

– Да-да, пьесе, очень много битв и крови. Отличная выйдет штука! На такое и сходить не грех! Но концовка, конечно, удручает.

– Неужели тебе не кажется, что так зрителю она лучше запомнится?

– Конечно запомнится лучше, – улыбнулся своим большим ртом Даниэль, – только вот это как с неудачным номером: когда акробат падает и расшибается насмерть – людям такое запоминается ох как надолго! Потом еще пару месяцев все сначала громко обсуждают, а потом все тише и тише, пока однажды этот трюк не стирается из их памяти навсегда. Кому интересны неудачники? Другое дело, когда ты выполняешь трюк, который никому до этого не был под силу. Вот тогда ты входишь в историю по просторной вымощенной дорожке!

Филиппу была понятна логика Даниэля. Разговор с ним доставил французу куда большее удовольствие, нежели пустой треп с цыганкой. Но в то же время Лавуан никак не мог согласиться с позицией собеседника. Величие ни коим образом не связано с финалом истории. Разве Цицерон менее велик оттого, что его убили и надругались над его убиенным телом? Тот, кто скажет так – глупец. Не столь важно, как человек умер, сколь имеет значение как он жил и как принял смерть. Мертвый акробат лишь следствие неудачного трюка. Конечно его никто не запомнит.

Хоть Филипп и не отнесся к словам Даниэля с должной серьезностью, концовку под влиянием общественности он захотел сменить на более положительную. В изначальном финале главную героиню предают ее же собственные люди, дабы спасти свои жизни и кошельки. Девушку с особой жестокостью убивают и все празднуют окончание долгой и кровопролитной войны: враги рады, что непримиримый враг, нанесший большое количество поражений его армиям, наконец уничтожен, а бывшие союзники довольны положительными итогами изначально проигрышной войны. Неудивительно, что финал пьесы показался читателям мрачным. Когда следишь за перипетиями сюжета, когда прикипаешь к главному герою, когда проникаешься его внутренней и внешней борьбой, ты не можешь желать ему или ей, как в данном случае, плохого исхода. Именно на жалость и сострадание хотел было надавить Лавуан, но, судя по всему, изрядно перестарался.

Хороший финал не выходил из-под писательского пера. Как ни старался Филипп привести героиню к благополучной концовке, у него не выходило. Все выглядело инородно и надуманно, будто сами персонажи не хотели верить в происходящее и наотрез отказывались плясать под дудку Лавуана. Если обычно француз чувствовал себя Богом, который творит и вдыхает жизнь в своих персонажей, то сейчас он уподобился дьяволу. Тонкими намеками, незначительными толчками, легкими движениями он пытался исправить естественный ход событий, пытался уничтожить единственно верные выборы персонажей, склоняя их на свою сторону. От самого процесса написания пьесы Филипп не получал сейчас совершенно никакого удовольствия. Каждое слово выводилось с большим трудом, рука становилась неподъемной, тело ломило, глаза резало.

В глубине души Лавуану хотелось быть стоиком, как его героиня. Пусть на людях он частенько порицал и саму философию, и людей ее придерживавшихся, но сам все-таки питал к ней какие-то теплые чувства. Так что сейчас, занимаясь противным ему трудом, он терпел, терпел как лучшие представители стоицизма, и ждал, когда этот кошмар закончится.

Закончилось все достаточно быстро. Буквально за ночь была готова новая концовка. В ней героиня узнает о замысле злодеев и, прихватив своего возлюбленного, тайно покидает страну, оставляя свою отчизну, на защиту которой отдала немало сил, на растерзание врагу. В этой концовке была своя мораль, была низменная месть, что нравится публике, была и любовь, которую толпа любит ни сколько ни меньше. Но Лавуану казалось это старомодным и давно утерявшем актуальность. Реальная история куда как сильнее бы произвела эффект и донесла бы куда больше смысла. Тем не менее, писатель поспешил показать свой текст цыганке, чтобы услышать мнение целевой публики.

– Это прекрасно, – восхищалась Надья. – Торжество любви и справедливости! Стервятники, готовые предать свою спасительницу, наказаны, а сама дама находит свое счастье в уединении с любимым. Это ли не радость?

Ничего другого я от простушки не ожидал. Лавуан всегда прекрасно чувствовал толпу. Писатель прекрасно понимал на какие рычажки нужно надавить, чтобы люди полюбили его произведения. Несмотря на это, пользовался Филипп своим даром не так часто, как может быть следовало. Зачастую он всячески пытался внедрить в произведения свои собственные, никому не интересные мысли, отчего страдал конечный продукт. Конечно сам француз так не считал, ведь его мысли априори не могли негативно сказываться на творчестве. Впрочем, от самого автора мало что зависело в театре, а мсье Гобер отмечал излишнюю тягу Лавуана к маранию бумаги ненужными предложениями.

Вторым, кому Филипп отнес исправленную работу, был, разумеется, Даниэль, который не то чтобы сильно хотел еще раз читать рукопись Лавуана – акробат очень не любил читать в принципе – однако, согласился из чистой вежливости.

– Да, да, да, – заключил Даниэль. – Этот вариант гораздо лучше: никаких тебе предательств и ненужных убийств. Такая работа вполне могла бы и людям понравится и в истории остаться надолго. Вот, умный Вы человек, мсье Лавуан, эвоно как быстро переписали то все! Сразу видно – талант!

Лесть, что лилась из уст акробата совсем не прельщала Филиппа. Улыбка, натянутая изо всех сил, дабы не смущать собеседника, казалась слабым фасадом, скрывающим истинные чувства писателя, и сам бы он, разумеется, с легкостью распознал эту поведенческую фальшь, но для Даниэля этого оказалось достаточным, чтобы спокойно, удовлетворившись положительной реакцией на свои слова, удалиться на тренировку.

Лавуана терзали сомнения. Не могут же все зрители моих пьес быть такими пустоголовыми… Должен же быть кто-то с зачатками рассудка… Было решено найти новых читателей, куда более серьезных и искушенных. В лагере, правда, с этим дело обстояло, мягко говоря, плохо. Единственной, кто постоянно ютился вокруг Лавуана, была Мэри, но в ее голове рассудка точно не наблюдалось и за то время, что писатель старательно игнорировал существование девочки в лагере, явно не прибавилось, потому Филипп решил обратиться к ее хорошей знакомой и по совместительству главе всей этой цирковой шайки.

Поймать Аиду было чрезвычайно сложно. Она носилась по всему лагерю как угорелая, помогая то тут, то там каждому члену пристанища. Без нее здесь не решался ни один вопрос. Быть может Аида была единственной, кого здесь уважали все без исключения, и даже если между жителями цирка возникали разногласия, доходившие чуть ли не до драк, с появлением Аиды все сразу же вставали по стойке смирно, опасаясь праведного гнева со стороны девушки. Если уж найти Аиду во время рабочего дня было заданием сложным, то заставить ее спокойно сесть и прочитать труд Лавуана казалось невыполнимым. Алжирка была явно не из той породы людей, что спокойно сидят и наслаждаются хорошим произведением – она из тех, кто не может себе позволить ни пары минут свободного времени.

Поначалу Филипп добрую половину дня не мог нигде найти девушку. Лагерь был внушительным, людей было немало, а проблем еще больше. К тому же расспросы не помогали: все девушку видели, но лишь мгновение, а затем она растворялась. Нашел ее Лавуан на импровизированной кухне, где шел очередной спор, то ли из-за не тех блюд, то ли из-за испорченной посуды. В любом случае, писателю до этих бытовых проблем никакого дела не было, также как Аиде не было никакого дела до «глупой писанины» Лавуана.

– Мсье Лавуан, – огрызалась девушка, – у меня сейчас нет времени на Ваше творчество, если можно таковым его назвать… Приходите позже.

Филипп был человеком гордым. Если ему были где-то не рады, то он в те места не ходил, и тех людей избегал. Однако мнение Аиды отчего-то казалось ему важным. Может он искал в ней того самого идеального чтеца, что подтвердит верную направленность концовки его пьесы, а может он просто где-то глубоко в душе уважал алжирку. Лавуан решил навестить девушку вечером, когда дела отпустят ее, дабы она с легким сердцем могла насладиться его творением.

– Я смотрю, Вы неугомонны… – просьба Филиппа угнетала хозяйку цирка. – Кажется Вы не перестанете мне докучать покуда я не прочту Вашу пьесу. Она длинная?

– Достаточно, – пожал плечами Лавуан.

– Управлюсь за ночь?

– При должной сноровке.

Аида молча взяла мятые листы с пьесой и начала бегать своими зелетными, как илистый берег, глазами по строчкам, жадно поглощая информацию. Читала она так же быстро, как и работала в лагере: пусть в ее действиях и виднелась невероятная скорость, она ничуть не влияла на качество самого действа. Лавуана это черта иностранки поражала, ведь, будучи с рождения меланхоликом, писатель привык к определенной медлительности во всем, чего касался его разум.

– Хорошо, я прочитаю, – заключила Аида после окончания первой страницы. – Мне по душе Ваш слог, мсье Лавуан.

На этом Филипп решил оставить читателя наедине с произведением. На пути к своему шатру он долго думал и переживал. Почему же я, столь большой писатель, так боюсь ее вердикта? Кто она такая, что внушает в мое сердце страх? Просто бродячая артистка, ничуть не лучше обычного люда. Я слышал сотни мнений, и на ту же сотню плевал. Совершенно ничем не выделяющаяся женщина. Так почему же мне так страшно? Потому что трусость – это вся твоя природа.

К уставшему от бессонной ночи Лавуану Аида пришла рано утром. Вид у нее был не менее уставшим и лишенным сна. Она бросила кипу бумаг на небольшой столик возле матраца, отчего писатель в испуге проснулся.

– Доброе утро, мсье Лавуан, – голос у девушки был, как ни странно, бодрым.

– Доброе, – заспанным голосом ответил Филипп, приподнимаясь на постели.

– Мне понравилась Ваша пьеса, – кратко заключила Аида.

– И это все? – удивился писатель лаконичности гостьи.

– А что еще сказать? Я не пожалела о потраченном времени. Большей похвалы Вы, уж простите, от меня не дождетесь.

– Что скажете о концовке?

– Смазанная и нереалистичная на мой вкус, – алжирка махнула рукой. – Публика любит такие финалы. Я часто наблюдаю за реакцией людей в нашем цирке, и должна сказать, что концовка Вашей пьесы будто специально написана для широкой публики. Это неплохо, конечно…

– Но?

– Но теряется изюминка произведения. Появляется ощущение специально заказанной работы, что отталкивает меня. Хотя Вашему директору именно такой эффект и нужен, полагаю.

– Какая концовка должна быть, по Вашему мнению?

– Не столь счастливая, – задумалась Аида. – В жизни редко случается так, что человек с легкостью спасается из подобного рода ситуаций. Ваш исторический роман теперь больше походит на волшебную сказку, где все живут долго и счастливо, а потом умирают в один день. Вы хоть раз видели такое в жизни?