Мельпомена

~ IX ~

Первая за долгое время бессонная ночь. За несчетное количество мучительных часов Филипп успел укорить себя за все беды человечества. Такого ужасного самобичевания его дух не испытывал уже очень давно. В обычные припадки он ругал свою слабость и нерешительность, неуверенность и недальновидность, вспоминал бесчисленное количество ошибок, что успел совершить за отведенную ему жизнь. Сегодня же, преисполнившись гордыней от важности своей пьесы, подкрепленной словами молодого Рене, он стал винить себя во всех грехах искусства, начиная, само собой, с французского театра. Скорбь по утраченной красоте, тому изяществу, что современный мир променял на дешевизну, по захватывающим сюжетам, уступившим свое место бульварному мусору, по актерам, что стали больше кривляками, нежели добротными ремесленниками, съедала душу писателя. Пожалуй, любой житель кочующего цирка, увидевший весь поток мыслей Лавуана, сказал бы: «Довольно глупостей! Ни один человек не может быть ответственен за столь большую проблему! Быть может ты и важная часть системы, но полностью ее поменять ты не в состоянии!». И это была правда. Разум Филиппа и сам зачастую использовал подобного рода аргументы, чтобы победить Меланхолию. Сейчас это было тщетно – писатель проигрывал.

Под утро, изрядно устав, Филипп смотрел на прошедшую ночь, как на игру в шахматы. Ассоциация, понятное дело, пришла не случайно – большую часть ночи Лавуан отдал думам о Мелани, а стало быть и о ее любимой игре. Он представлял себя играющим за белые фигуры, олицетворявшие свет и надежду на светлое будущее, в то время как Меланхолия непременно возглавляла армию тьмы, изо всех сил стараясь уничтожить все правильное в жизни француза. Игра, пусть по своей структуре и была похожа на шахматы, тем не менее представляла собой словесную перепалку, в которой один нападал, а второй парировал, и в таком случае уходил от удара, или же не находил слов защиты по данному пункту, и в таком случае терял ту или иную «фигуру». Не стоит считать, что Филипп Лавуан мог только обороняться, как загнанный в угол зверь. В конце концов, белые всегда ходят первыми.

Победить мог кто угодно. Если побеждал человек, то паучиха послушно отступала, в небрежном поклоне выражая свое поражение. Филипп после такого успеха обычно быстро засыпал, а на утро был полон сил и энергии. Но зачастую, как и сегодня, поражение наносил зверь. За этим поражением следовала бессонница, со всеми вытекающими из нее последствиями. Помимо постоянных раздумий, появлялась слабость и раздражительность, настроение бесповоротно портилось, что выливалось в целый ряд проблем. Из-за своего недуга Лавуан неоднократно лишался полезных знакомств, не выполнял свои обязательства, всегда и всюду опаздывал.

Легкую дремоту, в которой поздним утром пребывал писатель, нарушил вошедший в шалаш человек.

– Ой, – вырвалось у незваного гостя, – прошу прощения, я не знал, что Вы еще спите. Я зайду позже, – не успев договорить фразу, Рене выбежал вон из шатра.

– Погоди, – окликнул убегавшего мальчика, – я не сплю. Все хорошо, вернись.

Пару минут Рене никак не решался войти, но стоял возле шатра, что было понятно по черной тени, оставлявшей свой отпечаток на ткани. Филипп не стал давить на юношу, хотя ему, после нервной ночи, очень хотелось на ком-нибудь выместить накопившуюся злобу.

– Прошу прощения, мсье Лавуан, – наконец вошел Рене.

– Ты уже у меня его просил, – буркнул писатель, – ты прощен, все хорошо.

– Я принес Вам пьесу, – с этими словами Рене аккуратно положил кипу бумаг на стол и одним большим шагом от него удалился.

– И все? – недоумевал Филипп. – Признаться, после вчерашнего разговора, я ожидал куда более развернутой рецензии. Все настолько плохо?

– Ну что Вы! – воодушевился собеседник. – Это просто прекрасно! Я полагал, что Вы и сами это знаете, ведь это настолько очевидно, потому и не стал ничего говорить…

– Как видишь, – приподнялся на матраце автор, – это не очевидно ни мне, ни, как мне кажется, кому бы то ни было еще, окромя тебя, мой юный друг.

– Этот финал по-настоящему стоящий, мсье Лавуан, – никак не мог угомониться Рене. – Именно таким он и должен был быть: темным, пугающим, но от того не менее захватывающим и показывающим всю неполноценность нашего с Вами общества! Это не просто хорошо – это гениально!

– История сама подкидывает нам идеи, – Лавуан поднялся с лежанки и направился к графину, чтобы налить себе воды. – Порой нужно лишь уметь слушать и запоминать, а потом так же бережно и кропотливо переносить все на бумагу. Зачастую реальная история куда интереснее выдумки. И куда поучительней…

– Все так, – закивал Рене. – И тем не менее, Ваш рассказ разнится с жизнью и смертью Жанны д’Арк.

– Это плохо?

– Нет, даже наоборот. Все знают эту историю. Если бы Вы просто переписали университетские учебники, всем было бы скучно. А здесь Вы угодите и просвещенной публике, чувствующей, как Вы отсылаете ее к реально произошедшим событиям, и в то же время, научите здравой морали менее эрудированную часть общества. С какой стороны ни посмотри – этот финал лучший!

Филипп слушал рецензию очень внимательно. Он не был уверен, что все сказанное вышло у него намеренно, что изначальный финал был выверен до мельчайших деталей и рассчитан, подобно математической задачке, но был приятно удивлен воодушевленной натуре. И действительно, в который раз доказываю сам себе, что после написания произведения автор, каким бы маститым он ни был, более полноправным хозяином своему творению не является. Мысли, сказанные одним человеком, интерпретируются другим в одном лишь ему угодном ключе, а затем передаются третьим лицам, где связь действительного смысла произведения, зачастую пропадает, если, конечно, в тексте есть хоть сколько-нибудь смысла и глубины.

– Признаться, я мог бы разговаривать о Вашей пьесе дни напролет, мсье Лавуан, – засобирался куда-то Рене. – Однако, сегодня я должен спешить.

– Попробую угадать, – уставшим голосом произнес Филипп, – атаманша дала новое, невероятно важное, поручение?

– Именно так, – грустно ответил мальчик. – Нужно поехать в город за некоторыми припасами. Не люблю я это дело, – Рене всем своим видом показывал, что данное поручение ему не по душе, но с ситуацией ничего поделать, увы, не может.

– Неужто никого другого в лагере не нашлось? – возмутился Филипп.

– Все обязанности мы стараемся выполнять по строгой очередности, – оправдывался Рене. – Это честно…

– Но совершенно глупо, – писатель закатил глаза. – Очевидно, что одна работа, какой бы трудной или легкой она ни была, больше подходит одним, тогда как другая – другим. Зачем посылать мальчика с чешуей на коже в людное место?

На последнем своем предложении Филипп невольно остановился, поняв по погрустневшему лицу собеседника, что своими словами задел того за живое. В душе Лавуан искренне сокрушался о сказанном, не только потому, что обидел юнца, но и потому, что появилась еще одна причина себя в чем-то корить.

– Я не жалуюсь, мсье Лавуан, – вздохнул Рене. – Эти обязанности – небольшая плата за возможность находится здесь. Поэтому, я откланяюсь, – Рене действительно поклонился.

Во всей напускной вежливости, что так страстно показывал мальчик, было что-то неестественное и от того жуткое. Наверняка он просто видел, как общаются взрослые горожане, и копирует их поведение. Возможно диалог здешних гостей так впечатлил его, что он решил во всем им подражать, не вполне притом понимая что и как делать. Пока Филипп предался долгим думам о влиянии общества на конкретную личность, Рене успел выпорхнуть из шалаша и скрыться в известном направлении.

Поток мыслей завел Лавуана, как это частенько с ним бывало, к его собственным проблемам. Помимо Мелани, постоянно ютившейся в неспокойной голове писателя, вспомнилась и Фрида с ее простотой, и принципиальный Жак, и глупый Пьер, и мсье Гобер со своей жадностью и дальновидностью. По всему этому миру, каким бы уродливым в глазах героя он ни был, Лавуан искренне скучал. К тому же, новая жизнь, которая началась лишь здесь – в этом цирке, никак не могла затмить старую, пусть и привносила новые краски. Филиппу казалось, быть может после вчерашнего разговора у костра, что просто убежать от проблем – не выход, что единственным верным решением было бы все вопросы закрыть раз и навсегда. Нужно попасть в город…

С этой мыслью писатель, спешно собрав свои вещи в старую, но столь родную сумку, побежал было к повозкам, где наверняка уже готовился к отправлению Рене, но напоролся на старое зеркало, где увидел свое отражение. Сначала Филипп себя не узнал. Худоба стала еще выразительней из-за долгого пребывания на тюремном пайке. Скулы виднелись четче обычного, хотя раньше Лавуан, да и все его окружение, были убеждены, что это невозможно. Остроту лица скрывала сильно отросшая и неухоженная черная борода, в которой, наверняка, должны были уже завестись паразиты из-за отсутствия должной гигиены. На голове, впрочем, герой волосы стриг, и они отрасли не так сильно, как могли бы. Филипп стриг их не из эстетических соображений, но из сугубо практических: волосы то и дело лезли ему в глаза, пока он писал, и, не сумев выносить этого издевательства долго, он избавился от проблемы. Только по коротким, по обычаю плохо ухоженным волосам Лавуана и можно было еще узнать. Какой ужас.

Разглядывание самого себя заняло несколько минут. Человек со стороны мог признать Филиппа сущим нарциссом, не способным оторвать взгляда от своего отражения в зеркале. Но, надеюсь, всем присутствующим ясно, что Лавуан просто пребывал в ужасе от своего нового образа. Так нельзя показываться на людях… Что обо мне подумают? Нет, нужно привести себя в порядок и потом отправляться в путь. Может быть завтра… Или через неделю.

Филипп потряс головой. Последняя мысль напугала его. Нет. Я еду сейчас, или не поеду вовсе. Все должно закончиться как можно раньше. Это «все» было весьма абстрактной не до конца сформировавшейся идеей в голове писателя. Его просто с неотвратимой силой тянуло обратно.

Лавуан продолжил свой путь к конюшне. По дороге многие здоровались с ним и спрашивали о самочувствии, но в ответ слышали лишь односложные ответы, да махи руками. Сейчас Филиппу было не до этих любезностей. На месте отправки кибиток стояло по меньшей мере десять человек, провожавших Рене в долгий путь. Судя по их грустным лицам, все они прекрасно понимали, что за испытание предстоит мальчику. Все, кроме Аиды.

– А ну хватит тут нюни распускать, – слышался ее грубый голос еще издалека. – Не в первый раз уже. Пора участвовать в трудной лагерной жизни, Рене. Вас всех тоже касается, – обратилась она к молчаливой толпе. – Все должны вносить свой вклад в развитие лагеря, иначе все наше дружное предприятие также дружно и пойдет ко дну. Вы этого хотите?

Ответом было покорное молчание. Перечить атаманше никто не хотел, может из страха, может из глубокого уважения и солидарности. В любом случае, Лавуан подоспел именно в этот сложный момент дискуссии.