Мельпомена

~ VII ~

Всего за неделю пребывания в камере Мэри успела надоесть всем. Если раньше между арестантами и охранниками была непреодолимая морально-этическая пропасть, то теперь даже такие непримиримые соперники сошлись в одном – девочку надо бы отсюда куда-то убрать, и чем быстрее, тем лучше. Однако, сколько бы жандармы не передавали свои жалобы относительно узницы наверх, ответ всегда был один – гробовое молчание. Казалось, что разговор ведется не с кабинетными крысами, но с самим Господом Богом. Ни он, ни коллеги сверху не отвечали на мольбы страждущих. Филиппу же ситуация казалась больше забавной, чем раздражающей, хотя и до негодования дело весьма часто доходило. Годы работы с капризными артистами закалили психику Лавуана, и, пусть некоторые действия юной оторвы и выводили из себя, в целом все шалости девочки не выходили за пределы нормы.

Чем таким занималась Мэри, что ухитрялась всех вокруг выводить из себя? Для начала, она считала своим долгом расспрашивать всех и обо всем, стоило человеку иметь малейшую неосторожность ответить страшной девочке. Подобно пиранье, вцепившейся в зазевавшуюся жертву, она начинала своими разговорами изводить бедолагу до потери сознания. Реагировали все по-разному, начиная с игнорирования самого существования Мэри, заканчивая самыми страшными проклятиями, касающимися не только самой девочки, но и всей ее родни едва ли не до седьмого колена. Мэри никак на это не отвечала. Казалось, что она просто не вполне понимает происходящее ввиду своей тупости. Хотя быть может все это было лишь напускным спокойствием и притворством со стороны неплохой подрастающей актрисы. Разговорами Мэри, разумеется, не ограничивалась. К охранникам, например, она кидалась в объятия, едва они заходили в ее камеру. Вскоре им это надоело, и они сначала любезно, насколько это возможно, отталкивали девочку, но с течением времени, просто минимизировали походы к юной особе. Бывало даже, что еду ей передавали через Филиппа, ссылаясь на то, что его камера просто ближе и им якобы в тягость ходить ради «малявки» так далеко, лишь ради того, чтобы передать ей еду. Лавуан понимал, что это ложь, но был не в том положении, чтобы отказывать, потому смиренно исполнял приказ в форме просьбы. Когда Мэри в первый раз задержали паек, она демонстративно начала грызть своими выступающими резцами железную клетку. Вряд ли ей действительно удалось бы таким образом выбраться из заточения, пусть на железе и остались заметные отметины от зубов, но внимание к себе она привлекла изрядное, получив пару тумаков от охранников и небольшой, но очень строгий выговор. Несмотря на проигранную битву – войну девочка выиграла. Жандармы поняли, что синяками сыт не будешь, и стали давать ей обычный паек заключенного. Эта история, всякая поддержка со стороны писателя, а также его последующее соучастие в получении еды, – все это привело к укреплению отношений Лавуана и Мэри. Едва ли такой поворот можно было назвать положительным для француза, но теперь он получил уникального собеседника и, пусть по своей натуре Филипп был ярко выраженным пессимистом, сейчас, здесь, в тюремной камере, он пытался найти светлые стороны жизни так отчаянно, что даже простой диалог с умственно неполноценной, как для себя решил наш герой, девочкой, был самым ярким символом оптимизма.

Девочка стала много рассказывать о себе. Это было странно. Обычно, из диалогов, подслушанных Лавуаном за все время, Мэри лишь интересовалась жизнью других, будто записывая их на подкорку, куда-то в свой дневник, мирно покоящийся в чертогах ее недоразвитого разума. Это было похоже на простое изучение человеческих повадков через рассказанные истории жизни. Если Мэри подобным образом общалась со всеми, то и сама даже в столь юном возрасте легко могла бы стать писателем, просто перенося все услышанное на бумагу. Но для такого ей не доставало мозгов.

Диалоги с Лавуаном стали иными. Теперь интервьюером стал сам Филипп, а Мэри лишь смиренно отвечала на вопросы. Со стороны беседа выглядела весьма непринужденной, но сам писатель понимал, что такая смена ролей может говорить лишь об одном – девочка ему доверяет куда больше, нежели остальным присутствующим бедолагам. Хорошо это или нет – понять было трудно. Скорее Лавуан просто убивал таким образом свое время.

Мэри росла не здесь, а где-то в Шампани, но не в Труа, так как названное место Филипп мало того, что не понял, но и, по все видимости, просто не знал. Оттуда ее полгода назад забрал бродячий цирк, с которым она сюда и приехала. При словосочетании «бродячий цирк» Лавуану сразу же представилась толпа громких, вычурно наряженных цыган, которые своим танцем кружат ему голову, дабы опустошить карманы невнимательного писателя. Но, как оказалось, бродячий цирк никак не связан с цыганами, пусть парочка из них и присутствовала в лагере. Аида, девушка, что упоминалась в разговорах Мэри чаще других, оказалась алжиркой, иммигрировавшей во Францию в поисках лучшей жизни. По меркам Филиппа, бродячий цирк вовсе не предел мечтаний, но, по словам Мэри, именно в такой жизни Аида, и все, кто ее окружает, видят свое истинное счастье.

– Мы как больфая фемья, – поясняла девочка.

Слово «семья» часто фигурировало в лексиконе Мэри. Филипп был уверен, что маленькую простушку обделили теплыми узами в детстве, отчего она с таким трепетом относится к своим новообретенным отношениям с кучкой отщепенцев. Писатель полагал, что сама Аида, как и многие в той группе, ставили перед собой другие цели и задачи, нежели создать хрупкое подобие семьи. Когда Лавуан имел бестактность огласить данную мысль собеседнице, та запротестовала, услышав в словах француза определенное пренебрежение, кое имело место быть. Согласно версии девочки, Аида, не имея никаких родственных связей на родине, решила попытать счастье и создать полноценную семью здесь, в метрополии, что в конечном итоге, пусть и своеобразно, у нее получилось.

Должно быть именно это тебе и сказали, чтобы заинтересовать маленькую девочку. Вопрос лишь один: для чего? Это ложь во спасение? Или здесь присутствует корыстный интерес?

Сколько бы ни расспрашивал писатель Мэри относительно ее накоплений или благосостояния ее настоящей семьи, ответ был один – у нее ни гроша, у цирка ни гроша, у родителей, о которых вообще было сказано едва ли двух слов, денег также не имеется. Неужели в этом мире сохранился альтруизм? Ведь девочку надо кормить, одевать, уделять ей внимание, словом создавать все условия, что присущи обычным детям. К тому же, этот ребенок особенно проблемный и, вовсе неудивительно, что родители так легко с ней распрощались. Неужто кто-то согласился это делать задаром?

В рассказанное Лавуан верил с трудом. Жизнь Мэри будто сошла со страниц одного из тех романов, что француз небрежно писал еще в юности, когда не имел никакого понятия о настоящих человеческих отношениях, об ужасах, что на самом деле скрывает жизнь за вуалью приторно-сладких историй. В те годы Филипп еще был безнадежным романтиком, свято верящим в светлое настоящее и еще более светлое будущее не только для себя, но и для человечества в целом. Наивен и глуп. Сейчас, сидя в камере, нахлебавшись этой несправедливой жизни сполна, француз никогда бы не стал писать ничего подобного. Перо бы стало тяжелым настолько, что выводить слова им было бы просто невозможно. Однако, вспоминая давно ушедшие времена, Лавуан невольно смягчился. Это едва ли можно было заметить в его потускневших глазах, но, при должной сноровке, все-таки разглядеть эти искры представлялось возможным. Неясно видела ли этот огонь Мэри, но с каждым новым разговором ее речи становились все теплее и приятней.

Прошла еще неделя или полторы. Сказать было сложно, ведь каждый следующий день был почти идентичен предыдущему, а календарные записи Лавуан так и не возобновил. От Мэри в этом вопросе было еще меньше толку – по ее словам, она сидит в тюрьме уже как полгода, что совершенно не соответствовало действительности. Была холодная ночь. За то время, что француз просидел в этих стенах, ночи стали поистине зябкими. Неясно с чем это было связано – с реальными изменениями погоды или же с тем, что заключенные находились в подвале, но факт оставался фактом. Выданные пледы мало грели и очень сильно кололись, отчего доставляли больше дискомфорта, чем помогали справиться с летними заморозками. В эту ночь писатель также никак не мог уснуть из-за своего покрывала. Ворочаясь из стороны в сторону, он молил Бога дать ему спокойный сон, но тот лишь продолжал колоть его шерстью старого пледа, будто надсмехаясь над муками Филиппа. Мэри тоже не спала, посвящая ночные часы наблюдению за медленно плывущей по небу луной. Писатель приподнялся и сел на скамью. Одиночество девочки сказывалось на нем самом, что не давало покоя.

– Выглядишь одиноко, – губы француза едва смогли разжаться – холод напрочь сковал их. – Не спится?

– Одиноко? – Мэри приняла приятеля за сумасшедшего.

– Обычно вот так среди ночи люди не встают и не наблюдают за звездами, – пояснил писатель.

– Гвупо как-то, – фыркнула девочка. – Почему же такую квасоту никто не фочет навлюдать…

– Наверное нет времени, – сам для себя заключил Филипп. – Счастливые люди – занятые люди. В суете будних дней не успеваешь думать о жизни, отчего не прибывает тоска. Попробуй кто-то из таких вот работяг на секунду остановиться, перестать бежать за неумолимо убегающим временем, как вдруг поймет, что меланхолия поглощает его, пускай даже сам он никогда не ощущал ее присутствия.

– Вы чафто фтрадаете меванхолией? – вылупилась круглыми глазами Мэри.

– Да, это мой недуг с детства, – признал Лавуан. – Мать говорила, что я страдаю от нее лет с пяти. Сказать по правде, я не помню чтобы ее не было поблизости. Она будто всегда где-то рядом. Всегда позади…

– О тем фейтяф думаете?

– Обо всем и ни о чем, – буркнул француз.

– Тофка и меванхолия пфовто так не пвиходят, – замотала головой собеседница. – Всегда ефть пвичина!

Последняя фраза эхом прокатилась по стенам подвала. С трудом уснувшие заключенные стали ворочаться в своих постелях от нарушенного сна. Охранник, до сего момента спокойно сидевший и писавший что-то важное в свой небольшой блокнот, приподнялся со стула и обвел глазами всю комнату в поисках нарушений порядка, но был слишком ленив, чтоб пойти и приструнить бодрствующих заключенных, потому просто пожал плечами и, взгромоздившись обратно в скрипучее кресло, продолжил черкать записи на бумаге. Филипп призадумался над услышанными словами. С одной стороны, в этом было рассудительное зерно, ведь все в этом мире, по мнению Лавуана имело причину и следствие, стало быть и меланхолия не должна выбиваться из общего ряда. С другой же стороны, сам писатель не мог припомнить какой-то выраженной связи между появлениями паучихи и внешними обстоятельствами, приведшими к такому следствию. Словно не было момента, когда писатель не ощущал бы давления меланхолии, вне зависимости от многочисленных событий, происходивших в его жизни.

– Может дело в мадемуазель Марсо? – думал вслух Филипп.