Мельпомена

– Мы обязательно вытащим Вас, – Фрида кивнула в сторону своего брата. – Надо только подумать как…

– Сорвать решетки разве что, – провел пальцами по окну Лавуан. – Легально мне отсюда, увы, не выйти. По крайней мере, не с вашей помощью… Как бы я ни был ей благодарен.

Девушка наконец замолчала. Казалось, у нее закончился запас оптимизма, слова ободрения больше не могли вырваться из нее и даже мысли помрачнели. Когда-то давно Филипп кичился тем, что его меланхолия настолько сильна, что способна буквально заражать окружающих людей. Сейчас, правда, этому своему таланту писатель рад не был. Расстраивать Фриду своим видом он никак не хотел, но все же сделал это. А сил на то, чтобы переубеждать молодую девушку, у француза не было.

– Не отчаивайтесь, мсье Лавуан, – заключила Фрида. – Хорошие люди всегда страдают, но в итоге получают назад то тепло, что безвозмездно отдавали. Уверена, что Господь не отвернется от Вас в сей трудный час.

Он отвернулся от меня в момент моего появления на свет… Девушка ушла, прихватив с собой молчаливого родственника. Охранник, покинувший помещение, чтобы проводить гостей, оставил Филиппа в компании лишь своих мыслей, да парочки доходяг, в соседних камерах, которые, впрочем, давно стали для писателя частью местного интерьера. Темные мысли поглотили разум Лавуана, и во тьме своего сознания он прибывал до конца дня, а затем всю ночь.

Пусть та ночь и была особенно тяжелой, груз положения оставался при писателе на протяжении еще нескольких дней. Писать нормально он не мог, хотя пытался заниматься любимым делом ежедневно. Пусть мсье Гобер и отказался, как оказалось, от услуг писателя, произведение, по мнению Филиппа, не было закончено, а это непозволительная роскошь для автора его уровня. Потому он и пытался найти силы для продолжения творчества, но безуспешно. Дни сменялись ночами, те уступали место новым дням, сокамерники то и дело менялись: одних освобождали за неимением улик, других, тех, что сидели за мелкую провинность, просто отпускали восвояси, а третьих, коих было наименьшее количество, перевозили в места куда более серьезные, нежели местное отделение. Один только Лавуан оставался в своей камере. Казалось, что с этим заключенным просто не знали, что делать. Будто он лишний во всех уравнениях. Поначалу эта мысль удручала француза, затем, спустя пару дней, он с ней свыкся, а по прошествии недели и вовсе стал смеяться с нее. Само его положение, пусть и было страшным, тем не менее было особенным. Даже охранники, сменявшие друг друга, постоянно шептались, а затем и громко смеялись вместе с заключенным на тему его судьбы. Сами правоохранители, разумеется, понятия не имели что же ждет Лавуана дальше, но, будучи натурами романтичными, как возможно и все французы, не стесняли себя в построении самых диких гипотез на этот счет.

– Вешать Вас, само собой, никто не станет, – рассуждал как-то один из сменщиков по имени Макс, если Филипп правильно помнил его имя. – Потому как это бы значило, что надо весь честной народ на это все дело подряжать. А тут у нас дельце-то как нельзя секретное. Стало быть, Вас должны убить где-нибудь по-тихому, так, чтобы никто ничего не узнал. Хотя это должно быть сложно. Говорят, Вы человек в городе известный.

– Говорят?

– Сам то я, уж простите, по Вашим этим театрам не ходок, знаете ли. Но те, кто ходят уж точно знают Вас. Потому и исчезнуть Вам будет сложнее. Хотя там, наверху, – тюремщик указывал куда-то в абстрактное небо, заслоненное целым зданием от глаз заключенных, – уж точно что-нибудь придумают. Надеюсь, мне не придется ничего такого исполнять, упаси Господь.

Настолько известный, что ты обо мне даже не слышал. Какая ирония. Филиппу льстило его положение. Его новое амплуа – звезды местной тюрьмы – его смешило. Это даже не тюрьма в полном смысле слова. Несмотря на весь абсурд, происходящий вокруг, доля правды и рационализма в словах надсмотрщика была. Даже если выбросить за скобки предыдущую известность Лавуана, то заключенные и жандармы, прошедшие через этот изолятор, точно разнесли весть о странном писателе, который сходит с ума в одной из клеток. О нем теперь знают, как полиция, так и арестанты, пусть и не все. Филиппу казалось ошибкой то, что ему так долго сохраняют жизнь. Зачем я думаю за них? Видимо, это просто глупая привычка все рассчитывать.

Сколько пробыл писатель в тюрьме он не знал, а ему так и не соизволили сказать. По ощущениям прошло по меньшей мере три недели. Но это только то время, что Филипп был в здравом духе и памяти. Сколько дней сожрала паучиха – никто не знал. Каждый раз, когда писатель намеревался начать записывать дни своего заточения хоть где-нибудь, ему что-то мешало, и он благополучно забрасывал идею в дальний ящик. Однажды он даже действительно записал дату, но потом благополучно потерял лист. Ему, само собой, казалось, что это все злостные козни охранников, что именно они вероломно украли обрывок бумаги с записями, чтобы смутить несчастного узника, но никаких обличающих доказательств этому факту Филипп так и не обнаружил, потому и идея постепенно сошла на нет, ведь француз не был склонен к разного рода придумкам. Пожалуй, в этих холодных стенах, подобные злоключения были единственным развлечением писателя.

Спустя пару дней серые будни Филиппа озарило новое интересное событие, а точнее новый заключенный. Обычными завсегдатаями местных тюрем были мелкие преступники, в основном воры. Выглядели все под стать: худые, немытые, неухоженные. Едва завидев такого на улице сразу становиться понятно – жди беды и лучше перейди на другую сторону дороги. Потому в какой-то момент Лавуан попросту устал от однообразной внешности, поведения и диалогов. Казалось, эти люди совершенно неспособны предложить ничего нового, и писатель все больше замыкался в себе. И вот в один из таких серых вечеров, когда наш герой карпел над очередным своим текстом, а его соседи шумно во что-то играли неподалеку, тяжелая железная дверь, отделявшая заключенных от желанной свободы, отворилась и в коридоре стали слышны две пары шагов: одни были понятны сразу – тяжелые, с прихрамыванием на правую ногу, принадлежавшие старшему грузному тюремщику – вторые же были едва различимы – маленькие каблучки аккуратно цокали по разваливающейся плитке, владелец будто слегка подпрыгивал при ходьбе, отчего звук был таким же неровным. Филипп повернулся, заинтересовавшись гостями. Мужчина вел девочку лет десяти – одиннадцати. Хоть он и шел не быстро, в силу своей неспортивной комплекции, она едва за ним поспевала. Может ей мешало не впору длинное выцветшее розовое платье, волочившееся по полу, может неудобные белые туфельки или растрепанные рыжие волосы, которые так и норовили лезть в глаза – неясно. Ясно было другое – с девочкой что-то не так. Походка была шаткой, будто она не могла полноценно устоять на своих двоих, улыбка ее была невероятно противной – два резца были слишком большими, а другие зубы хаотично отсутствовали, отчего создавалось ощущение полупустого рта. Вишенкой же на торте выступало отсутствие носа. Вместо него красовались две дырки, которые должны были быть ноздрями. Но странной была не только и не столько внешность девочки, сколько ее поведение. Улыбка, не сползающая даже в такой стало быть страшный момент ее жизни, пустые, наполненные каким-то блаженным светом, глаза, бегающие из стороны в сторону и пытавшиеся, казалось, осмотреть все, что только возможно, но не фокусирующиеся ни на чем конкретном, и странные хаотичные движения – все это отталкивало от юной особы.

– Вот, – пробормотал охранник, открывая дверь камеры, – теперь это твой новый дом. Пусть и ненадолго, но ты обоснуешься здесь.

– Фпафибо, мфье охфанник, – девочка вприпрыжку влетела в новые апартаменты. – Ховофево Вам дня!

В ответ мужчина лишь буркнул себе под нос что-то невнятное, закрыл с грохотом клетку, демонстративно пожал плечами перед Лавуаном и удалился восвояси. Девочка же осталась сидеть на своей небрежно заправленной кровати, болтая ножками. Белые туфельки ходили из стороны в сторону как маятник и Филипп, в очередной раз о чем-то задумавшись, долгое время не мог оторвать глаз от них.

– Добвый день, мфье, – девочка заметила взгляд француза. – Меня вовут Мэви, офень пиятно повнакомиться.

Наверное, все же Мэри… Отсутствие зубов сильно сказывалось на дикции девочки. Лавуану приходилось буквально сосредотачиваться на каждом слове, чтобы понять ее, и даже в этом случае понимание сказанного могло прийти лишь спустя десяток секунд.

– Меня зовут Филипп, – ответил писатель. – Ты Мэри, верно?

– Вевно! – едва ли не запрыгала от радости девочка.

– Как же так вышло, что такая милая девочка, – тут Лавуан явно льстил, потому как «милой» он никак назвать ее не мог, – осталась совершенно без зубов?

– Вофсе это и не так, – запротестовала собеседница. – У меня их цевых дефять! – она показала пальцы на обеих грязных руках.

Девять или десять? Поди разбери… Впрочем, какая разница? Этого в любом случае недостаточно.

– Допустим, – согласился Филипп. – За что тебя приобщили к нашим посиделкам?

– Такое там дево, такое дево… – Мэри закатила маленькие свиные глазки. – Идет муфтина, вефь такой вавный, в холофем кофтюмтике – сваву видно, фто фтатный. А меня как учиви: есфи видишь внатного тевоветька, внатит у него в кавмашках фто-то да есть. Ну я и валевла в пидватёк его. А он как натьни квитять, фто гвабят видите ви его. Тут повиция и подофпела. Воть.

Это самая бездарная воровка из всех, что я видел… Как она вообще до сих пор не оказалась тут – неясно.

– Кто ж тебя воровать то надоумил? Я думал детей правильным вещам нынче учат. А тут вот оно как.

– Все вевно, – девочка вытянула указательный палец вверх и с важным видом, насколько это, конечно, в ее случае было возможно, закивала, – но Аида вседа гововила, фто в этой вивни нувно квутиться как повутиться. Многие вюди товько и хотят, фто вытеветь о нас ноги! Есви мы не будем давать вдати, то погибнем!

Как все просто в твоем мире. Хотелось бы мне быть столь же несведущим как ты. Хотелось бы не думать о великих вещах, не рефлексировать понапрасну. Но, увы, это прерогатива глупцов вроде тебя… Может познакомить вас с Фридой? Она пусть и поумнее тебя будет, но взгляды, я убежден, твои разделяет полностью.

– Что толку от борьбы, если в итоге ты оказываешься здесь? – Лавуан показал руками стены тюремной камеры. – Твоя Аида должна была предостеречь на этот счет… А еще лучше помочь.

– Аида так ванята фейтяф. Не увевена, фто хотю ее твогать… К тому ве, я увэ дофтаточно вослая двя такого! Нувно помогать фемье, инате в этом миве не на кого будет расфитывать. Так мне тоже Аида гововила…

Мудрые слова. Жаль, что сейчас Филипп совершенно не поддерживал контактов с родными. Узнают ли они о моей гибели? А что почувствуют если узнают? Простят ли за все мои грехи или отругают напоследок в свойственной им манере? Сейчас пред глазами Лавуана промелькнул отчий дом, детство и беззаботность. Это было так давно, что весь негатив, коего было не просто в достатке, но в избытке, куда-то испарился и на первый план откуда-то из закромов памяти выползли лишь самые теплые и нежные воспоминания, которые Филипп так бережно хранил в своей памяти. Они не запятнались серыми буднями, мрачными днями меланхолии и прочей ересью. Нет. Там, в детстве, было по-прежнему светло и тепло. Там были по-своему заботливые родители, старые, еще верные своему слову друзья и… Мелисса… с ее копной светлых волос и приятным ароматом подсолнуха. Теперь Лавуану захотелось плакать. Слезы выступили на лице, но еще не покатились по багровевшим щекам, увлажняя глаза.