Мельпомена

Аида громко рассмеялась, напрочь забыв о конспирации. Писателю стало неловко, будто его слова, сказанные со всей серьезностью, походили для девушки на старый анекдот.

– Бросьте, Филипп, – махнула рукой алжирка, – в нашей стране Ваша смерть хотя б быстрой была… Здесь же Вы несколько месяцев ждете результата суда, толком ничего не ведая, а потом Вас все равно вздергивают под улюлюканье толпы. Вы и впрямь думали, что Вас оправдают? Божья наивность! Правду говорят, что писатели удивительные романтики…

Значит уже все решено… В глубине души Лавуан уже знал, что гибель его неизбежна и настанет вполне скоро. Однако голосок надежды, едва различимый за хором суровой реальности, все же пробивался, и давал какую-никакую надежду на положительный исход. Теперь же, когда и ее заткнули, в мире француза все стало совсем темным и неприветливым – тучи сразу сгустились, звуки притупились, мысли затмили собой все внешние шумы.

– Возьмите, мсье Лавуан, – на кровать упала немного помятая сигарета и спички. Филипп медленно поднял подарок, вставил ароматную сигарету в рот, поджег спичку и втянул горький дым в легкие. Стало полегче. – Расслабьтесь напоследок… – девушка с гордым видом начала движение в сторону выхода.

– Погоди, погоди, – тянула за штанину Мэри. – Мфье Лавуан ни в тем не виноват, он фам так гововил. Я тут ф ним пообфялафь и хотю фкавать, фто он тотьно ни в тем не виноват.

– Боже, Мэри, ну что ж ты такая доверчивая… Он тебе солгал, понимаешь? – Аида опустилась на одно колено перед спутницей. – Взрослые частенько так делают, – голос девушки походил на материнский, мягкий, но поучающий.

– Я ему вевю, – настаивала девочка. – Фпомни как мы фсе фобвались у тебя. Нам фсем нувна быва помощь. Мфье Лавуану она тове нувна!

В этот раз, кажется, Мэри попала в точку. На лице Аиды проскользнула тоска по старым временам, затем глаза наполнила неподдельная грусть, и голова девушки склонилась будто в почтительном поклоне. Филипп наблюдал за разговором с большим интересом, в какой-то момент он даже забыл про тлеющую в руке сигарету, так что та успела немного обжечь ему пальцы, отчего француз резко дернул рукой, выронив окурок.

– Хорошо, мсье Лавуан, – сдалась Аида, – Вы пойдете с нами. Уж не знаю, что Вы там нашей Мэри наговорили, что она пребывает в таком восторге, но отделаться нам теперь от Вас так просто не получится – стоит мне оставить Ваша бренное тело здесь, как дома меня ждет неделя нескончаемого бубнежа на тему: как ты ужасно поступила с бедным ни в чем неповинным писателем. А оно мне совершенно не надо, – дверь камеры отворилась.

– Я не хочу бежать, – бросил Лавуан.

– Ну приехали, – вскинула голову девушка. – Ты все слышала, Мэри, идем отсюда, уговаривать этого остолопа я не стану…

Девочка не слушала старшую подругу. Вместо этого она направилась в распахнутые двери прямиком к сгорбившемуся Филиппу. Тот, потупив взгляд, обращенный в грязный пол, не придавал должного внимания к приближавшемуся силуэту. Мэри, со всей возможной теплотой, дотронулась до плеча француза. Он поднял голову и посмотрел в светлое лицо, на котором красовались два широко выпученных глаза, смотрящих прямо в душу писателя. От происходящего Лавуану стало не по себе.

– Идемте ф нами мфье Лавуан. У наф хорофая вивнь – мы фвободны. Понимаю, фто вы вдете феникфа фвоего, но фтоит ли тватить фвою вивнь на ту, фто не пиходит в твудный чаф, котовая не вавделяет боль, когда это нувно? Фтоит ли вафа вивнь ее? Вафа фмерть ввяд ли ее зацепит, мфье Лавуан. А мне будет гвуфтно…

Глупышка ты, Мэри… Слова были сказаны плохо, и стилистика у девочки хромала, но своими эмоциями они попали в черствое сердце писателя. Может Мэри и не смогла бы внятно изъясняться на бумаге, но дух большого автора у нее присутствовал. Может я стану твоей Мельпоменой… Эта шутка вызвала искреннюю улыбку на лице Лавуана, отчего теперь его гримаса становилась все более странной, ведь глаза от услышанного были на мокром месте. Теперь я выгляжу как плачущий дуралей… Филипп выдал едва различимый смешок, который не сумел подавить. Хотя сейчас ему было абсолютно все равно, как отреагируют окружающие на его поведение.

– Ну вот, так бы фваву! – вскрикнула обрадованная девочка. – Фковее пойдемте, – она перешла на громкий шепот, – пока Аида не певедумала.

Филипп, не раздумывая, согласился. Гамма эмоций напрочь отбила желание думать и рассуждать. Сейчас, едва отдавая себе отчет в происходящем, он был готов уйти с девчушкой хоть на край света, настолько она своей простотой вдохновила писателя. И хотя в глубине души он понимал, что это наваждение вскоре исчезнет, и мысли по Мелани снова вернутся, он поспешил за уходившими наверх девушками.

Охранник был полностью отключен. Лавуана эта картина поражала и пугала: Аида, хоть и выглядела очень худой и малоподвижной девушкой, оказалась весьма сильной и проворной, раз сумела уложить здоровяка, который буквально пару-тройку дней назад с легкостью отталкивал Филиппа, не получая никакого сопротивления в ответ. Француз списывал свою немощность на общую ослабленность организма от долгого нахождения в заключении. Сейчас же, видя перед глазами покоившуюся тушу охранника, писатель находил свои отговорки все менее и менее убедительными. На полке, возле стола надсмотрщика находились изъятые у заключенных вещи. Среди них Лавуан быстро заметил старую сумку с характерным алым пятном. Теперь мы с тобой оба замараны в крови, подруга. Писатель взял сумку, исходя, прежде всего, из своей известной сентиментальности.

Беглецы вышли на мокрую от недавно закончившегося дождя дорогу. Вокруг было темно. Фонари, не выполнявшие свою прямую обязанность по освещению улицы, одиноко стояли, сгорбившись в три погибели. Пускай здесь, на юге Франции, август был мягким и теплым, относительно севера, на котором родился герой, сейчас на улице было достаточно прохладно. Может это было из-за легкой одежды заключенного, может от небольшой простуды, что подхватил Лавуан, но, оглядывая своим взором темную улицу, Филипп погружался в воспоминания о давно минувших годах своей жизни. Неподалеку за углом, в едва освещенном переулке, виднелась кибитка, к которой быстрым размеренным шагом двинулась Аида, а за ней, вприпрыжку летя, следовала Мэри. Лавуан сильно отстал от дам, предавшись очередным думам и еле волоча уставшие ноги. Босые ступни постоянно прилипали к еще сырой брусчатке, затрудняя погоню еще больше, свет окон, отражающийся в темных глазах писателя мешал сосредоточиться на ходьбе.

– Ну где Вы там, мсье Лавуан? – прогремел в полной тишине голос алжирки. – Вечно нас ждать не будут.

Никуда вы без меня не уедете. Филипп не придал значения словам девушки, но шаг, по какой-то неведомой писателю причине, сам по себе ускорился, что приводило героя в легкое замешательство. Быстрее ожидаемого он добрался до дилижанса и нырнул внутрь, упав на мягкую обивку сиденья. Напротив сидела и поглощала воздух отсутствующими ноздрями Мэри, с глупым видом уставившаяся куда-то на улицу. Аида, зайдя последней, как вожак стаи, дала кучеру команду трогать. Кибитка понеслась куда-то вниз по улице с завидной для современных машин скоростью. Ветер развивал немытые волосы Лавуана и обдавал осенней ночной свежестью его лицо. Сидя в открытом дилижансе, только что вызволенный из заключения, Филипп почувствовал тот самый вкус свободы о котором столько читал и писал. Теперь он понимал, что буквы, которые он так старательно выводил ни на йоту не приближались к верному описанию этого ощущения. Все слова, что он мог придумать для олицетворения процесса, передали бы лишь скупую часть тех эмоций, что он переживал. От мысли о том, что писательское ремесло может лишь нелепо интерпретировать те эмоции, что человек испытывает в жизни, писателю должно было стать невыносимо грустно, ведь он посвятил этому делу все свое никчемное время, но Филиппу стало до того смешно, что он залился громким смехом, порождая гулкое эхо, проносящееся по оставленной позади улице.

– Совсем сбрендил дурак, – заключила Аида.

– Нет, – встряла Мэри, – кавется, мфье Лавуан, впеввые фвободен.

Прохладный воздух наполнял легкие француза. Раньше Филипп был склонен к легкой ипохондрии, боясь порой поймать заразу там, где, казалось бы, это невозможно, но сейчас, жадно поглощая опасный для организма холодный ветер, он не чувствовал ничего, кроме счастья. Троица покинула город, и кибитка начала то тут, то там подпрыгивать на небольших кочках, слегка подбрасывая пассажиров. Нос писателя услышал запах потного кучера, и ветер свободы внезапно уступил свое место зловониям. Филиппу этот запах напомнил сразу двух людей из его жизни, для которых пот был едва ли не основой самого образа жизни. Первым, разумеется, был отец. Обычный работяга, проводивший большую часть свободного времени на работе, где занимался лесозаготовкой. С этой самой работы он приносил не только зарплату, которой едва хватало на всю семью, но и резкий запах пота, заполнявший квартирку своим зловонием. Воспоминания об отце у Лавуана всегда вызывали чувство тоски. Отца он любил, хоть и побаивался. К тому же отец был неотъемлемой частью детства писателя, а столь далекие воспоминания всегда все окрашивают в теплые цвета. Вторым же человеком, который приходил на ум при запахе пота, был Жак Трюффо. Так как Жак подолгу не выходил из образа, оставаясь в одном и том же сценическом образе, при костюме, который никогда и ни при каких обстоятельствах не снимался, пахло от него прямо скажем не очень. Но ассоциация с вонью приходила на ум не столько из-за этой его дурной привычки, вернее не от всех ее проявлений. Как-то раз Филиппу взбрела гениальная идея для пьесы – отображение жизни обычного парижского бомжа, с которым то и дело приключаются неприятности. Пьеса была больше комическая, и это автору не нравилось, потому он, пусть и сделал ее веселой настолько, что все представление зал заливался от смеха, вытирая глаза носовыми платками, вложил в свое творение достаточно глубокие, как ему тогда казалось, мысли. Большинство актеров, естественно, ничего интересного в этом не увидели, и просто разбирали роли, совершенно не вдаваясь в какие-то подробности. Главная роль должна была отойти тогда еще только объявившемуся Пьеру, ибо мсье Гобер задумал сразу раскрыть потенциал парнишки. Но Филипп настаивал на кандидатуре Жака, ссылаясь на то, что у того куда больше опыта в сценическом искусстве, и ему стало быть проще будет адаптироваться к этой роли. Директор поначалу забраковал этот вариант, оставшись при своем окончательном мнении. Все изменилось через пару недель, когда Жака и Пьера пригласили на пробы, на проведение которых все же настоял Лавуан. Молодой актер был совершенно недурен – играл отлично, в роли смотрелся органично, мог одним своим видом рассмешить публику, чего, пожалуй, и желал Гобер. Но затем вышел Трюффо. Вонь, которая до сего момента лишь изредка доносилась из-за кулис, теперь буквально резала глаза судьям. Жак, в свойственной ему манере, подошел к роли бездомного слишком серьезно, и мало того, что не мылся две недели, так еще и жил на улице, как подобает бродяге, и специально выискивал места погрязнее, дабы преобразиться до желаемой кондиции в короткий срок. Эффект получился выше всяких похвал. Гобер, мужичок весьма безэмоциальный и противный по своей натуре, смеялся в голос с нелепого вида своего актера и немедленно, попросив зачитать буквально пару реплик, одобрил кандидатуру Трюффо. Эту победу Лавуан смаковал еще очень и очень долго, а вот Жак, будто и не заметил борьбы – просто делал то, к чему у него лежит душа. Эта черта актера всегда восхищала Филиппа, а в глубине души он даже ей завидовал, о чем, впрочем, он даже сам себе не признавался.