Мельпомена

Только сейчас внимание писателя сместилось с запаха кучера на его внешний вид. Повозкой правил бербер, худой и невзрачный, похожий на тень в своей черной накидке. Голову видно не было – на ней красовался темно-синий тагельмуст, так что единственное, что сумел разглядеть Лавуан были большие черные глаза мужчины. Сам образ кучера навевал какой-то арабский колорит, погружая писателя в сюжет любой восточной сказки. Встретить бербера во Франции, пусть и не такая редкость, как встретить, например, ирландца, но тем не менее, это был первый обитатель пустынь, которого француз встретил за свою жизнь. Разумеется, сама ситуация вызывала животный интерес. Затем взгляд перенесся на Аиду, что сидела вместе с Мэри напротив. На открытой дороге в свете луны разглядеть даму было куда проще, чем в сыром подвале тюрьмы. Короткие кучерявые волосы, переливались темно-каштановым цветом и подавались вперед, следуя ветру. Светло-зеленые глаза уставились куда-то вдаль, цепляя пролетающие образы округи. В то время, как Филипп и Мэри подрагивали от налетевшего холода, одежда Аиды куда больше подходила под ночные условия: плотная куртка, брюки цвета хаки, высокие сапоги. На удивление все атрибуты костюма были очень опрятными, хотя привычные владельцы такого обмундирования – африканские солдаты – давно бы измазали весь комплект пылью и грязью, что сильно негативно, пусть и аутентично, сказывалось бы на их образе. Не сказать, что образ Аиды сильно страдал от чистоты одежды, вовсе нет. Но выглядело это все как минимум непривычно. С другой стороны, Лавуану все происходящее казалось непривычным. Весь этот побег с берберами напоминал ему приключенческую постановку с собой в главной роли. Раньше ему казалось, что трудности при переезде на юг были достойны большой сцены, что, к слову, он ни раз пытался претворить в жизнь, и притворил, пусть не одной работой, а по кусочкам в нескольких, но вполне успешно и со вкусом. Теперь же Филипу хотелось написать что-нибудь приключенческое, что-нибудь захватывающее дух, может быть про археологов в Египте, исследующих опасные и завораживающее своей тайной гробницы. Сюжеты начинали складываться в уйму разрозненных картин, где невозможно было уследить за началом, серединой и концом – все казалось прекрасным, но скомканным. Такое часто бывает, когда наконец заполучаешь вдохновенье в свои руки. Разобрать его образы поначалу сложно, но со временем разум сам расставляет все по полочкам, выдавая цельную картину. Этот процесс доводил Лавуана до мурашек.

– Никогда не видел амазига? – нарушила гробовое молчание Аида.

– Кого, простите? – переспросил писатель.

– Амазига, – девушка указывала оттопыренными большими пальцами себе за спину, где восседал кучер. – Они сами так себя называют. Мы называем…

Поправившись, голос Аиды затих. В нем чувствовалась какая-то вина, давно похороненная под другими эмоциями и сейчас ставшая сочиться кровью, как вновь открытая рана. Филипп почувствовал это, и не хотел продолжать расспрос на неприятную для собеседницы тему, но любопытство взяло верх:

– Вы тоже бербер? Никогда бы не подумал, что у Вашего народа бывают такие красивые глаза.

Комплимент, который вылетел изо рта Филиппа родился сам по себе, без его непосредственного участия. Пару секунд спустя французу даже стало неловко перед Мелани за то, что он посмел расхваливать глаза другой девушки. Ему показалось это легкой изменой, и пусть тяжесть ее невелика, сути это вовсе не меняло. Алжирка же лишь тихо хихикнула, не придав словам писателя должного значения.

– У моего народа разные глаза, мсье Лавуан, – лицо Аиды стало куда более серьезным. – А если принять во внимание разную кровь, то и вовсе разнообразию диву дашься.

– Кто Ваш отец? – вопрос был грубым, и Филипп быстро это понял, словив на себе гневный взгляд девушки.

– Тиран, одним словом, – голос Аиды был спокойным и ровным. – Француз, опорочивший мою мать своим гнилым семенем. Будь моя воля, я бы отрезала его член и запихала ему в глотку. Но урод, кажется, знал, что его ждет и сбежал, поджав хвост. А зачем тебе?

– Просто удивился отличному произношению… – оправдался Филипп. – Он также хорошо знает язык? – Лавуан указал на бербера за упряжкой.

– Амалу? – улыбнулась Аида. – Его произношение прекрасно, но вот языка Вашего он не знает вовсе.

Мэри засмеялась. Писатель, в глубине души понимавший, что никак не мог знать данного факта, тем не менее был уязвлен насмешкой над своей персоной. В обычной ситуации он полез бы в спор на повышенных тонах, но едва не оскорбив свою спасительницу предыдущей репликой, сдержался, тактично промолчав.

– Как же он оказался у нас, не зная языка? – недоумевал Филипп. – Я слышал, в Алжире сейчас не так плохо, как раньше, так зачем было перебираться сюда?

– В Алжире всегда пески и кровь, – отвела взгляд Аида. – Это Вам скажет любой, кто там пожил. Сколько себя помню, все время была война, все время была стрельба, все время была смерть. Менялись губернаторы и племенные вожди, но суть оставалась прежней. Жить в аду надоедает, мсье Лавуан.

Филипп прекрасно помнил статьи из газет, которые он изредка покупал, где пелись дифирамбы бравым солдатам Французской Республики, боровшихся с дикими туземцами. Всему этому конфликту молодой француз не придавал ровным счетом никакого значения, оставляя на откуп рассуждения на данную тему политиканам и интриганам.

– Человек не меняется, – заключил наш герой, тяжело вздохнув. – Кровожадность – наша основополагающая черта. Кажется, без оной человек и вовсе не человек.

– Вздор, – фыркнула девушка. – Именно так все эти убийцы и рассуждают – напирают на всю естественность происходящего. Но это все глупости. Просто порода людей такая: не видят или не хотят видеть – все равно – всей красоты мира, которую они так яростно пытаются уничтожить. Их темпами цари будут царствовать на пепелище, а поданными будут трупы.

Слова девушки были грубыми, резкими, не дававшими ни малейший шанс на маневр. Позиция была ясной и четкой.

– Категорично, – пробурчал писатель.

– Я – дитя войны, мсье Лавуан. Мы все весьма категоричны и непреклонны. Просто каждый в своем. Многие непреклонны в своем насилии, например, другие же находят себя в пацифизме…

– И к какой же категории Вы относите себя? – Филипп пристально смотрел на собеседницу.

– Я была на обеих сторонах, – Аида увела взгляд от смущения. – Порой приходится полностью пройти чуждый твоей натуре путь, чтобы прийти к правильному для себя ответу.

Рассуждения девушки были зрелыми и взвешенными. Если бы Филипп услышал подобную позицию, сказанную не этими словами и не этим человеком, то немедленно счел бы такого собеседника глупцом, мало понимающим эту жизнь. Но Аида, пусть и была молода, очевидно прошла весь тот трудный путь, что кратко описала своими репликами. Ей хотелось верить. Труднее всего Лавуану, как прирожденному писателю, обожавшему перипетии чужих судеб, было не начать до ужаса невежливый расспрос дамы на тему ее прошлого. Герой был уверен, что история молодой алжирки обязана была быть захватывающей и интересной, но все никак не находил хоть сколько-нибудь вежливого повода начать докучать ей своими нелепыми вопросами.

– Алжир прекрасный пример моих слов, – продолжила Аида, словно слыша мысли Филиппа. – Такой красоты природы Вам здесь, на берегах Франции, увы, не увидеть. Европа слишком погрязла в человеке, знаете ли…

– Как это понимать? – поддержал разговор Лавуан.

– Здесь слишком много людей, – пояснила девушка. – А там, где много людей, сам дух меняется. Узкие улочки, с огромным количеством домов, суета и бесконечная беготня. Эти нелепые магазинчики и церкви. Казалось бы, здесь так много церквей, вот оно – пристанище Господа, ан нет, даже кровавый и неприглядный Алжир, со своими грехами и дурной историей, гораздо ближе к Создателю, чем вся ваша Европа. К чему пришел человек, если Варварский Берег стал священней просветленной Европы?

– Я понимаю, о чем Вы, – согласился француз. – Действительно, за всем этим нагромождением образов и вправду сложно разобрать Бога, и вдали от цивилизации, где-нибудь в глуши, гораздо проще обрести долгожданный покой и найти связь с Всевышним. Но ведь длань Господа отчетливо видна и в городе. Человек создал его, подобно своему творцу. Может быть у нас, никчемных созданий, получилось гораздо хуже, чем у него, но все же это гигантский труд прежде всего человеческой мысли. Не стоит противопоставлять нас с Богом – это ни к чему не ведет, лишь усложнит восприятие действительности, хоть и уподобит Вас новомодным философам.

Лавуан ощущал себя неуютно в шкуре проповедника. К этой роли он никогда не стремился, потому как считал ее абсолютно чуждой своей натуре. Но сейчас, услышав типичную нигилистскую позицию, которую и сам иногда отстаивал, решил встать на сторону отцов церкви, пусть и пользовался аргументами, которыми они брезговали. Теперь, выдав такую тираду о христианской морали, Филипп крепко задумался над своей действительной позицией по вопросу и существует ли такая вообще. Не из тех ли я людей, что спорят с позицией человека лишь просто ради спора? Неужто у меня и впрямь нет позиции?

– В Ваших словах есть доля правды, – кивнула Аида, – хотя от нее смердит проповедью какого-то мелкого священника из такой же мелкой церквушки, откуда Вы эту прописную истину и почерпнули, мсье Лавуан. Скажу так: природа у Господа вышла куда лучше человека. И коли он создавал нас по своему подобию, то не шибко то он себя любит.

Филипп улыбнулся. Парировать ему было нечем и оставшуюся часть пути он предался думам. Ни гул ветра в ушах, ни разговор соседок по кибитке, ни возгласы кучера, то и дело подгонявшего кобылу, не могли вывести его из транса. За последние несколько часов произошло слишком многое, что разуму приходилось расставлять по полочкам. Мэри, знакомая со всеми этими колоритными людьми, уже долгое время, и выбиравшаяся с их помощью из передряг, судя по отрывкам услышанных разговоров, не раз и не два, переносила все происходящее легко и непринужденно. Лавуан даже начинал завидовать маленькой девочке и ее способности быстро адаптироваться под обстоятельства. Хотя может это просто от слабоумия.

В какой-то момент Филиппа укачало, и он провалился в сон. В нем была Мелани. Событий вокруг возлюбленной было много и все они непременно навевали тоску. Больше всего ему запомнился сон про погоню, где француз, крепко держа девушку за руку, пытался убежать от Виктора, который тут был еще больше, чем в жизни, что очень пугало. Разумеется, сон в итоге не отложился в памяти полностью, оставив лишь неприятный осадок на душе Лавуана. Спал в последнее время Филипп очень плохо не только из-за дурных снов, но и из-за плохо проведенного дня. Затхлый воздух камеры сильно влиял на организм, так что, оказавшись на свежем воздухе, ему, казалось бы, должно было стать гораздо легче, но тревожные сновидения, в которых Филипп то и дело от кого-то убегал и спасался, не покинули разум писателя.

– Пвофнитесь, мфье Лавуан, – послышалось сквозь сон. – Уже пиехали!