Мельпомена

На площади лежала Мелиса. Понять это можно было лишь присмотревшись. Череп был размозжён о брусчатку так, что от головы практически ничего не осталось. Если бы не соломенные волосы, вдоль которых сочилась ярко-красная кровь, и светлые мертвенно-пустые глаза, то и сам Филипп едва ли опознал бы в девушке свою подругу. Слезы увлажнили глаза француза. Он опустился перед бездыханным телом без всякой цели. Быть может его подсознание хотело обнять девушку в надежде спасти, но, увы, этому не суждено было сбыться. Тем не менее, Лавуан поднял голову девушки и прижал к своей груди. Холодное тело, безжизненно лежавшее на руках, вызвало еще больше эмоций. Душа Филиппа разрывалась от горя и неприятия происходящего. Кто это сделал? Зачем?

Жандарм напротив заметил нарушителя. Он хотел было подойти и отогнать молодого человека, но, едва завидев реакцию Лавуана, отступил в нерешительности. Более того, он отдернул за рукав своего молодого коллегу, направившегося к паре.

Как такое возможно? Еще вчера же была тут… Кто это сделал? Кто это сделал?!

Возле ресторанчика была возня, которую Филипп заметил не сразу – она смешалась с происходящим вокруг хаосом и выпала из поля зрения. Там, под навесом, пять особо крупных жандармов успокаивали бушующего Виктора Моро. Сначала Лавуан подумал, что он тоже убит горем и хочет прорваться к телу возлюбленной. Но нет. Он оправдывался и грозился упечь всех за решетку, если его станут судить. Хук с правой отправил в нокаут самого хилого из стоявших там полицейских. Это был достаточный повод, чтобы остальные четверо, вооружившись деревянными дубинками начали избивать полковника. Удары были хлесткими и такими же мощными, как люди их наносившие. В любой другой ситуации Филипп бы желал прекращения этой бойни. Сейчас же он желал лишь смерти солдата.

Смотря в потускневшие глаза Мелисы, ощущая едва теплую кровь девушки на своих руках, Филипп все больше падал в объятия ярости. Туман, окружавший все и вся, пал в том числе и на последующие события. Француз ринулся к убийце с одной единственной целью – расквитаться с ним его же оружием, но не успел. Жандарм, до этого лишь наблюдавший со стороны, схватил бедного Филиппа и оттащил куда подальше. Лавуан постоянно что-то выкрикивал и, если бы Вы спросили у него потом, что же конкретно слетало с его уст, он бы не ответил даже если бы захотел. Все происходило так быстро и медленно одновременно, что в этом можно было бы найти повод для шедевра любого вида искусства. И сам Филипп наверняка был бы рад воспользоваться этим. Но рад он не был. Полицейский постоянно что-то говорил писателю, но шум толпы и звон в ушах не давали сосредоточиться на голосе собеседника.

Лавуан взял себя в руки. Ярость, отступившая еще не так давно, прилила с новой силой. Вырвав свою правую руку из клещей жандарма и захватив левой рукой сумку, Филипп ринулся к обидчику. Виктор к тому времени уже оправился от града ударов, что прилетел так внезапно пару минут назад и, вытирая небольшие кровоподтеки, выпрямился в полный рост. Писателя сей факт лишь еще больше разозлил. Он лосиным шагом преодолел пустую улицу, раскрутил, несмотря на солидный вес, который был в этот момент абсолютно незаметен, свою сумку как пращу, и, не отвлекаясь на спешивших к нему со всех сторон жандармов, зарядил ею прямо по голове полковника. Печатная машинка, до сего момента мирно покоящаяся в сумке, издала характерный звон, после чего вылетела наружу, отделяя свои части в полете. Буквы, вырезанные на красивых клавишах, прилетали прямо в окровавленное лицо солдата, сгорбившегося от полученной травмы. Могучий череп Виктора Моро, прошедшего ни одну битву, повидал кучу сражений и мог быть ранен столько раз, что и ни счесть, проломился именно от печатной машинки худощавого писателя.

Правоохранители наконец подхватили Лавуана. Бить его сильно не стали, разумеется, но и решили не отпускать, а поселить в тюрьму пока следствие будет разбираться что и к чему.

Путь за решетку Филипп совсем не помнил. Все, что его окружало проходило серым, едва различимым фоном к мыслям об убитой Мелисе. То и дело приходила Меланхолия, которая всячески навязывала свою правду писателю. Это ты ее во все это втянул. Твоя гордыня, твоя алчность, твоя похоть – вот истинные причины ее погибели! Моро лишь орудие преступления, не более. Единственный убийца здесь – это ты! Именно ты решил бросить ее в объятия маньяка. И даже не смей говорить, что не знал его натуры… Тебе было просто плевать. Ты хотел любой ценой заполучить себе его женщину – и вот она цена! Возрадуйся! Ты получил то, чего так желал! Что-то я не вижу радости, дорогой…

Филипп мог только плакать и жалеть себя. В таком же состоянии писатель пробыл еще около двух суток. Информационный вакуум, столь желанный им в любой другой ситуации, сейчас казался адским наказанием. Его оставили наедине с его мыслями, наедине с ужасным монстром, обитавшим в его больной голове. Мысли сжирали француза, но убежать от них он был не в силах. Таблетки, что помогали ему на протяжении последнего месяца, были конфискованы вместе с той сумкой, на которой до сих пор должно быть оставался кровавый след от лица полковника. Наверняка будут использовать как вещественное доказательство.

Догадка пока не подтверждалась. Прошло уже три дня, а Лавуана лишь отвратно кормили и ни в какую не хотели ему говорить о дальнейшем судебном разбирательстве. Посетителей также не пускали. Единственные с кем мог поговорить Филипп – это братья по несчастью, занимавшие соседние клетки. С этими товарищами разговор особо не шел. Все, что писателю удалось выяснить, это обрывки информации о побеге проклятого убийцы из Франции. Он использовал все свои связи, чтобы пересечь границу и уйти от правосудия. По слухам, он нашел себе место в Бельгии, но наверняка было сложно сказать, особенно из тюремной камеры. Разговоры с сокамерниками быстро наскучили Филиппу. Ему нужна была отдушина, которой раньше служило писательство. Теперь, лишившись печатной машинки и самой возможности писать, Лавуан буквально лез на стену от тоски и скуки. Заметив это, тюремщик – невысокий мужичок в годах – нарушив правила, предоставил писателю бумагу и карандаш. Получив заветные инструменты, мастер приступил к работе.

Работалось в камере легко. Здесь как будто не на что было отвлекаться. Недавние события, пусть и были печальными, но подстегнули Филиппа добавить больше батальных сцен, и наполнить их куда более зрелищными боями. Жаль, что переделать уже сданный материал не получится. По вечерам, однако, печальные сцены, завуалированные еще более печальными мыслями, полностью подчиняли волю Лавуана. При свете дня весь этот негатив можно было вылить на бумагу, но под луной, не имея никакого даже намека на нормальное освещение, писать было никак нельзя. Потому бурная фантазия варилась в котле, не имея возможности вылиться на бумагу.

Когда еще через пять таких вот кошмарных дней к Филиппу пришел мсье Гобер, то его первой же фразой было:

– Боже, как же Вам поплохело, мсье Лавуан…

И вправду, синяки под глазами стали еще больше и виднелись окружающим все явственней, тело будто похудело пуще прежнего, отчего и без того худая фигура Филиппа, выглядела совсем уж тонкой, что не могло не вызывать отторжения. К тому же в тюрьме отсутствовала элементарная гигиена, и если раньше писатель был неряшлив, но выбрит и чист, то сейчас к остальным проблемам внешности добавились грязные сальные волосы и ужасная небритость. Не гоже в таком виде представать перед начальством…

– Вижу, Вы тут освоились, – директор слегка улыбнулся надсмотрщику, который любезно принес ему старый табурет, до сих пор валявшийся за дверью. Гобер, легким движением смахнув пыль со стула, будто это хоть сколько-нибудь могло помочь делу, водрузился на предоставленное место и стал пристально рассматривать покои Филиппа. – Интерьер, конечно, оставляет желать лучшего. Надеюсь, Вы не планируете тут задерживаться. Работа стоит, мсье Лавуан…

– Это мне известно, – писатель подошел ближе к краю клетки и протянул директору стопку грязных листов бумаги, на которых небрежно был накалякан сюжет пьесы.

– Какой кошмар… – мсье Гобер сперва не хотел вовсе брать рукопись, скривив такую мину, будто его весь день поили касторкой. Потом, переборов свой страх и свойственную ему легкую ипохондрию, все же забрал листы, но читать сию же секунду, как он это делал обычно, не стал, засунув работу во внутренний карман своего дорого пиджака. Наверняка потом ее сожжет.

– У меня не было другого выбора, – оправдался Филипп. – Здесь, знаете ли, не балуют письменными принадлежностями…

– Безусловно, Ваше стремление закончить работу весьма и весьма похвально, не подумайте, что я этого не отметил, – Гобер потер свой длинный нос. – Но я бы все же подумал о том, как бы поскорее отсюда выбраться.

– Я был бы признателен Вам за помощь, мсье Гобер.

– Само собой я уже поговорил с кем надо. Полагаю, в скором времени они разберутся в ситуации должным образом. Однако…

– Однако? – недоумевал Филипп.

– Как я слышал, – директор подвинулся чуть ближе и перешел на шепот, – там все не так просто, как кажется. Дело вышло весьма сомнительным. Понимаете ли… Начнем с того, что случай с мадемуазель Дюбуа – ужасная трагедия. В первую очередь для моего кошелька, да и для театра в целом. Постановка, которую Вы так старательно пишите даже тут, оказалась на грани срыва. Труппа не понимает, как реагировать на произошедшее. Это я молчу про Вашу протеже, которая теперь совсем замкнется в себе, наверное… Еще и этот Шерро…

– Понимаю, проблем много, мсье Гобер, – прервал Лавуан, – но посочувствовать Вашему положению, увы, никак сейчас не могу, ведь мое куда хуже.

– Справедливо, – кивнул Гобер.

– Что за проблема с моим выходом? – вопрошал Филипп. – Неужели мой проступок столь ужасен, что многоуважаемому суду никак не удается решить, как меня наказать?

– Проступок Ваш, на мой скромный взгляд, ничтожен, – спокойным тоном ответил директор. – Однако, здесь стоит принять во внимание статус фигуры, которой Вы ухитрились проломить череп, прости Господи.

– Любой на моем месте поступил бы точно также.

– Пожалуй.

– Неужто его кто-то станет защищать?

– Нет, – отрицательно замотал головой Гобер, – ну что Вы! Этого монстра никто в здравом уме защищать бы не стал. Другое дело Республика.

– Республика?

– Она самая. Понимаете ли, мсье Лавуан, – директор встал и заходил взад-вперед словно лектор по аудитории, – Виктор Моро – отставной полковник французской армии. Его проступок бросает тень не только на его собственную персону, но и на армию в целом. Понимаете, к чему я клоню?

– Решительно не понимаю, мсье Гобер.

– Эх, – вздохнул гость. – Одно дело, когда преступление касается лишь человека и только его. В таком случае, он должен нести наказание как все, в обычном порядке. Но здесь мы говорим о служащем высокого ранга, ветеране с полной грудью наград. Такой человек априори просто не может быть плохим в глазах общественности. Несмотря на то, что город уже несколько дней полнится слухами относительно этого ужасного убийства и причастности к нему мсье Моро, власть всячески пытается найти пути наиблагоприятнейшего решения данного вопроса. Проще говоря, тут всем нужно выйти сухими из воды, что весьма непросто. Для начала, как я понял, и здесь я могу ссылаться лишь на услышанное в кулуарах, мсье Моро спешно вывезли заграницу, дабы он своим вспыльчивым нравом не натворил новых глупостей. Мудрое решение, пусть и запоздалое. Однако, оно ни коим образом не избавляет нас от уже произошедшего здесь, во Франции. Полагаю, чтобы замять это дело, и только за этим, я подчеркиваю, они станут искать нового козла отпущения. Теперь Вы понимаете куда я веду этот неприятный разговор?