Филе пятнистого оленя

* * *

Нет, ссоры не было. Просто вдруг она перестала со мной разговаривать.

Не то чтобы молчала, но и на интимные темы тоже уже не беседовала. Не приглашала к себе, как раньше, не приходила ко мне в монтажную посмеяться над дураком-оператором, вечно путающим дни выплат. И чай мы с ней не пили больше — сначала кончился сам чай, а потом иссякла необходимость пить его вместе. Я говорила себе, что это из-за того, что у меня куча работы. И если ее в реальности было не так уж и много, я придумывала себе дела. Один раз даже подмела пол в монтажной и полила вонючую герань на окне — вот уж она, герань, удивилась, наверное. Странно, что не зацвела.

У нее были другие собеседники. Во всяком случае, она не скучала без меня. Проходя по коридору, я всегда слышала ее голос — она без конца болтала с бухгалтершами и смеялась. И не выходила мне навстречу, когда я появлялась на пороге главной комнаты, — как это бывало раньше. А я делала вид, будто пришла в поисках каких-нибудь бумаг, или забыла зажигалку, или хочу сделать звонок, потому что здесь лучше слышно. И не встревала в разговоры, просто слушала их иногда, сняв трубку и изображая, что не могу дозвониться куда-то.

— …Он в субботу вернулся, три недели его не было. Все по заграницам, то Испания, то Голландия, ну знаете, он же деловой такой. А тут звонит — я, мол, прилетел, какие планы на сегодня? Будто не сомневается, что у меня вечер свободный, что я его ждала, дни до его приезда считала. А я и забыла, когда он прилетает, — он же у меня не один такой, хотя и не знает об этом. И вроде и обижать его неохота, и варианты есть другие на вечер. Ну, думаю, посмотрю, что он мне может предложить, а там решу. А тут разговоры такие начинаются — я, мол, скучал, есть кое-что для тебя, специально привез, должно бы понравиться… Ну, я ему говорю — приезжай, только не очень поздно, мне вставать завтра ни свет ни заря. А он намеки такие делает — мы, мол, вместе встанем пораньше. Если сможем заснуть. Думаю — ладно, пусть приезжает…

Бухгалтерши ахнули дружно. И за загородкой, отделяющей бухгалтерию от главной комнаты, раздался какой-то звон, словно кто-то из них едва не уронил чашку, а потом хихиканье послышалось.

— Не тяни, Ларис, интересно же. И что, небось через пять минут уже явился?

— Ну, не через пять, конечно. Я еще по телефону кое с кем поболтать успела — Денис как раз объявился. У него «мерседес» новый, тоже белый, как раньше, только покруче — покататься звал по ночной Москве… Ну, не важно. В общем, через полчаса в дверь звонок, Юрский на пороге. Загорелый весь, пакетики яркие в руках. И лилия одна — прямо по-западному все…

— Мог бы и на букет разориться, — подала голос другая бухгалтерша. — У него денег куры не клюют, я ему лично такой гонорар выписывала за закадровый текст…

— Ну, он же такой весь из себя западный, сдержанный — он букеты не дарит, только один цветок, — в ее тоне был укор. — Да ладно цветы, там и без цветов всего хватало. Я вам перечислю сейчас…

Я вдруг спохватилась, что слишком долго стою с трубкой, не говоря ни слова, и что это вообще-то может показаться странным. И чертыхнулась громко, опуская ее на рычаг, как будто там занято было или разъединили меня внезапно. А потом чиркнула зажигалкой и подвинула к себе пепельницу и опять набрала несуществующий номер — для видимости.

Из бухгалтерии высунулась ее голова, встряхнула волосами и исчезла опять за перегородкой. Словно бы она опасалась, что их разговор может быть подслушан, а увидев меня, шуршащую бумагами у телефона, успокоилась. Я ее не волновала ничуть, и в слушатели она меня не звала. Другие были более благодарными собеседницами.

— В общем, я пакетики стала потрошить. Привез духи — уж не знаю, сколько они там стоят, но самые последние от Диора. Он уезжал когда, я ему сказала что-то вскользь про них — а он запомнил. Из белья там кое-что, «Секреты Виктории», между прочим, шарфик «Эрмес». В общем, заслужил…

Она замолчала двусмысленно, и бухгалтерши молчали тоже, переваривая услышанное.

— Чаю не хотите, Ольга Петровна? Да я тоже напилась уже. Где-то там сигареты мои были — а, вот они… Ну так вот. Ну, он показал мне сначала, как соскучился, — ну, вы понимаете…

Она хмыкнула и выдохнула воздух, словно перед этим затягивалась глубоко.

— А потом посидели мы с ним, кофе попили, поговорили — какие планы у него… Мы сначала-то про его работу беседовали — ну, вроде того, что я его жизнью интересуюсь, внимание проявляю. Все у него там отлично, деньги платят, не знаю, конечно, насколько большие, ну, не важно. Поездки эти постоянные, опять вроде предстоит, Канада, что ли… Ну и тут я ему намекаю аккуратно, что мне, мол, деньги на ремонт нужны. А то, мол, такого солидного человека в гости приглашаю, а в квартире черт-те что, неловко даже, что он обо мне подумает… Мне, мол, ванну бы поменять, вообще сантехнику всю, и плитку бы тоже неплохо… Ну, он, конечно, ничего конкретного — но я так поняла, что с этим вопросов не будет. Еще парочка таких вот вечеров…

Слушательницы дружно захихикали, хитро так, заговорщически, словно бы подтверждая, что настоящая женщина при желании может получить от мужчины все, чего захочет. Будто бы и бухгалтерша, и кассирша знали такие тайны женского коварства, по сравнению с которыми пресловутые «Секреты Виктории» — это так, чепуха, детский лепет. Я улыбнулась — мне вдруг и вправду стало весело.

— Ну а потом он вообще расслабился — сидим так хорошо, кофе, виски, пирожные, свечечки опять же, все в лучших традициях. И говорит, что он, мол, вообще-то привык один жить, но…

— Да ты что… — бухгалтерши едва ли не священным шепотом это произнесли, и одновременно почти, как будто репетировали долго эту вот восхищенную фразу. — Ну ты смотри, а?.. Юрский — и вдруг такое…

— Да-да, вот так вот, Ольга Петровна. А вы что думали?.. Ну нет, он, конечно, ничего конкретного опять, все так туманно, но намек вполне определенный — разве нет? Мужик просто так про свое одиночество рассуждать не будет, это я вам точно говорю. Ну, думаю, сейчас что-то будет. А потом прикинула — не стоит его торопить. Даже одна такая фраза — она тоже подготовки требует, размышления…

Ольга Петровна заскрипела стулом и вздохнула тяжело.

— Да, Юрский — мужик серьезный. А что ему — все есть, деньги есть, квартира есть. Ему теперь жену бы — он ведь разведен, кажется? А жена ему красивая нужна, яркая — ты, Ларис, задумайся. Он видный такой, и голова на плечах имеется. А тебя он давно обхаживает — мы все взгляды его видели, когда он в последний раз приходил…

— Ну, я в общем-то тоже против скоропалительных решений. — Ее голос вдруг стал капризным. — Он, конечно, ничего, что уж говорить. Хотя вот машины нет, например. Ну, возит его какой-то парень, а своей нет — да и на «восьмерке» возит, это вам не «мерседес». Квартирка тоже маловата, хоть и в центре. Можно разменять, конечно…

Я все слушала и слушала, и гудки, раздававшиеся в трубке, ничуть мне не мешали. И хотя я не видела сейчас ее лица, мне казалось, что я точно знаю, какое выражение на нем. И я испытывала нечто сродни восхищенному удивлению, когда представляла как смотрят на мужчин ее огромные глаза, черные, как ежевика, и наполненные какой-то кисловатой сладостью, — глаза, которые сводят с ума, заманивают, притягивают. И всегда обещают что-то — и всегда обманывают.

И мне даже жалко стало, что нет у меня в руках диктофона. Потому что то, что она говорила, можно было бы записать для себя и потом прокручивать вечерами в тишине, прислушиваясь к звуку ее теплого голоса, неискренне мягкого, сродни искусственной замше. И использовать ее монологи как пособие для начинающих охотниц за счастьем. И учиться сначала говорить так же, а уж потом, после долгих тренировок и ошибок, и действовать — так же тонко и хитро, так же коварно. Вести себя, как настоящая Клеопатра. Красться по жизни бесшумно и расчетливо, с грацией пантеры, выбирая жертву и нападая неожиданно. И научиться великому искусству — делать эту жертву, зажатую в когтях, истерзанную, окровавленную, счастливейшим существом на земле.

И может быть, я выспренно слишком думала, красиво чересчур — но я просто под впечатлением находилась. И все стояла, прижав трубку к уху, и мысли в голове носились, сталкиваясь и разбиваясь друг о друга, оставляя кляксы мокрые на извилинах. И гудки эти посторонние как-то очень значительно звучали. Так всегда звучит в конце фразы многоточие…

Декабрь сдувал зловредно перхоть поземки с пятнистого черепа земли. Сквозил ветрами в ставни, не сдерживаемый тонкими бумажными полосками на рамах. На жестяных козырьках крыш повисли стеклянными пальцами сосульки, грозили мне в окно, поучали.

А она неожиданно заболела. Ничего серьезного, обычная простуда, в ее исполнении превращавшаяся в нечто очень тонкое и изысканное, неведомое остальным — с шотландским пледом, глинтвейном и сухими печеньями, с шоколадом и белыми ирисами, с встревоженными звонками мужчин. С температурой, лично из меня делающей желтую мумию, а ей лишь румянящей нежно щеки.

Когда она заболела, мне пришлось из великого режиссера и монтажера ненадолго переквалифицироваться в секретари. Таковы, выражаясь книжно, проказы судьбы — я не могла вернуться на это свое прежнее место раньше, не могла встречать никого в коридоре и отвечать на звонки и переживала страшно по этому поводу. А когда наконец возвратилась, ничего, кроме кислого разочарования, не испытала. Неосуществленные желания подчас лучше осуществленных.

Может быть, это происходило оттого, что, несмотря на отсутствие, она незримо царила на студии. Ее не было, а те же бухгалтерши то и дело упоминали ее имя. Приходящие же сперва удивленно смотрели на меня, сидящую на чужом месте, спрашивали, где Лариса, а потом уже одаривали меня беглыми и приевшимися комплиментами.

Она не исчезала из разговоров. Говорили, что она собирается уходить со студии, что она нашла уже себе место получше, где и платят побольше, и работенка поинтереснее, — ночной клуб или казино, что-то в этом роде. И я видела отчетливо пестрящее огнями солидное здание в центре, облепленное дорогими машинами, наполненное мужчинами в смокингах и женщинами в вечерних платьях. И думала, что все это заранее было предопределено, что ей нечего делать в скучном кабинете, за облупленным шершавым столом, среди старых насморочных режиссеров и операторов. У нее другое кино. Свои «Фокс» и «Парамаунт».

Я же пустила здесь корни. И пусть мне не очень нравилось теперь то, что я видела, растение не выбирает себе горшок, а растет там, куда его ткнули. А цветет или хиреет, теряя листву, — это уже второй вопрос.

Мне очевидна была теперь замшелая местечковость нашей конторки. Опротивели вдруг разом нищие документалисты, болтающиеся от студии к студии, не брезгающие любой работой, вплоть до рекламы эпиляторов — «шелковистые ноги надолго…» — и воспеваний дешевого чая. По сути, все они были уже старые, с душами, изъеденными метастазами воспоминаний о прежнем государственном кино, глобальном и перспективном, и, казалось, вечном. А кино это скончалось в одночасье от инфаркта, не пережив перестроек и демократий. И никакие уколы, массажи и разряды не помогли его сердечной мышце возобновить свою работу.