Филе пятнистого оленя

— В самом деле? — Он усмехнулся опять. — Завидую тем режиссерам, которым выпадает честь с вами работать…

Я пожала плечами неопределенно, словно бы говоря, что он прав, в общем, но позавидовать по-настоящему можно лишь немногим из них. И выдвинула стул, приглашая его присесть — с гостями надо быть вежливой.

— Да, кстати, — спохватилась словно. — А как там Лариса? Как она себя чувствует?

Он посмотрел на меня непонимающе, провел рукой по коротким волосам, сбрызгивая на пол водяные капли.

— Нормально… наверное. А с ней что-то случилось?

— Ну, вы же в курсе — она ведь болеет…

— Нет, я не в курсе. — Он пожал плечами. — И что с ней — простудилась?

Он равнодушно так говорил, словно бы эта тема его совершенно не интересовала. Как будто он и вправду не знал, что она болеет. Делал вид, что слышит это впервые. И я улыбнулась понимающе, думая, что он прикидывается. Уж наверняка прописал ей какое-нибудь быстродействующее лекарство, этакую сексуальную ингаляцию. И уже не раз успел применить собственное целительное средство.

Я понимала его, конечно. Ни к чему ему было афишировать свои связи, тем более рассказывать о них какой-то малознакомой девице. Это было его личное дело — и он всем видом мне это продемонстрировал. Ну так Бог ему судья. Мне-то что, по большому счету…

— Хотите кофе?

…Потом, когда я принесла ему чашку сомнительного пойла, сомнительность которого для себя он подтвердил одним взглядом, я уселась за стол и якобы начала изучать какие-то необычайно важные бумаги. А он сидел и курил, достав из кармана клубного пиджака какой-то хитрый портсигар с золотой мелкой надписью, набитый тонкими сигарками. Стряхивал благородный пепел в гнусную пластмассовую пепельницу, живущую здесь сто лет, и посматривал на меня. Неспешно и вдумчиво, с каким-то осязаемым удовольствием. Как будто ему очень нравилось то, что он видел. И мне вдруг стало так грустно, так как-то одиноко и тоскливо, и вкус во рту противный появился, медная горечь. И я улыбнулась через силу, и сказала, удивляясь неестественной звонкости собственного голоса:

— Простите за кофе — он, наверное, не слишком хорош…

И не сразу поняла смысл того, что сказал он, — как будто поверить не могла.

— Если хотите, я угощу вас куда более качественным кофе — собственного приготовления. Полагаю, что ждать Степанкина бессмысленно — тем более что я ему нужен больше, чем он мне, — так что я приглашаю вас к себе, благо живу совсем рядом. И если вы не против…

Я не знала, что ответить. Столько мыслей было в голове, вопросов самого разного свойства, задавать которые я не могла, да и не хотела. Какая-то потерянность была внутри, и странная радость, и сомнения, и досада. А еще почему-то неудобно было — перед ней, — как будто я сделала что-то плохое. Когда себя не в чем винить, всегда испытываешь угрызения совести. А иногда все наоборот — такое вот таинственное свойство человеческой натуры.

И я судорожно пыталась вспомнить ее уроки, вопрошая ее мысленно, как должна себя вести сейчас. Что мне ему ответить? Окатить холодным взглядом, показывая, что не стоит делать мне подобные предложения? А, собственно, что он такого предложил?.. Сказать утомленно, что этот вечер у меня уже занят? Намекнуть, что можно было бы пообщаться, но на нейтральной территории, если он куда-то меня пригласит, в какой-нибудь уютный ресторанчик? И я разрывалась между желанием вести себя так, как привыкла, кокетливо и вызывающе, действуя безоглядно и инстинктивно, — и необходимостью играть по новым правилам, чужим и мне несвойственным.

И я еще не знала, какой путь выбрать, и что говорить, и каким тоном — а тело, не подчиняясь хозяйке, уже встало со стула с деланной ленивостью. Потянулось томно, выставляя на всеобщее, а точнее, на его, обозрение все свои приятные и соблазнительные выпуклости. И голос, вновь чувственный и низкий, наполненный загадочными придыханиями, тоже самостоятельным был, не от меня зависящим.

— А почему бы и нет, собственно?.. Я тоже люблю хороший кофе, хорошую беседу, хороший… О, это не важно, это уже лишнее. Но вы, — я погрозила ему пальцем хитро, — должны мне кое-что пообещать.

Он смотрел на меня с деланным удивлением, а глаза по-прежнему смеялись, такие красивые все же были у него глаза — умные, проницательные, опасные. И развел руками, словно говоря, что вопросов нет — все, что угодно, за чашку божественного напитка в моем восхитительном обществе.

— Вы должны мне пообещать… — я улыбнулась двусмысленно, — что не будете ко мне приставать. Я всего лишь слабая женщина — а вы джентльмен, вы должны проявить благородство… Только кофе — и ничего больше, о’кей?

Конечно же, он мне охотно это пообещал…

…Все страдания и переживания, все горькие противоречия последних недель слиплись гадостным пульсирующим комом у меня в горле. А в голове бил колокол — из уха в ухо, покрывая череп художественными трещинами. И перед глазами плавали разноцветные круги, дробясь и множась, превращаясь в квадраты и овалы, меняя окраску. Нет для человека состояния более философского и созерцательного, чем похмелье.

На экране окна было серо — только вороны летали, короткими штрихами и точками пачкая небо. И серость эта для меня была финальной. Словно фильм, который прошел перед моими глазами и содержание которого я помнила смутно, закончился, и теперь крутится на бобине метр за метром чистая пленка. Будто какой-то киномеханик напился, так же, как и я, и забыл отключить свой аппарат.

Я поворочалась немного, пытаясь обрести более удобное положение, — но тело не слушалось все равно, руки забыли, как сгибаться, ноги обрели бессмысленную и ненужную им самостоятельность. И я какое-то время пыталась отодрать от себя простыню, не сразу сообразив, что это не она пристает к коже, а сама по себе кожа покрыта какой-то отвратительной бледной и липкой влажностью.

Странно все же, но человек с одинаковой интенсивностью отмечает радостные и грустные события собственной жизни. И ощущает себя потом одинаково. Как бы хорошо или плохо ни было тебе накануне, на следующий день ты просыпаешься с одинаково скверным вкусом на языке и смотришь на мир сквозь пурпур тюремной решетки собственных сосудов в глазах. Парадокс.

Мне не хотелось вспоминать то, что было вчера. Я привыкла к самоанализу, смирилась с занудным внутренним голосом, все время что-то бубнящим в голове, и давно не придавала значения его гневливым словам. Мне надоело выслушивать, что я порочна, безнравственна, похотлива, нечистоплотна в мыслях и неразборчива в связях. Что я не задумываюсь над тем, как живу, что я склонна порой к депрессиям и апатии, и что, когда их нет, я легкомысленна и безрассудна. Сейчас же он был более конкретен и менее деликатен — он твердил, что я дура, идиотка и психопатка. И, ей-богу, впервые мне было нечего ему возразить.

Мне не хотелось ничего вспоминать, но он, этот внутренний голос, оказывается, мог не только говорить, но и показывать. И старательно, как молодой преподаватель, демонстрировал мне эдакие забавные картинки. Наглядные пособия моего собственного идиотского поведения. Что ж, наверное, это и впрямь было интересно.

…Сначала все шло отлично. Просто замечательно. Снег падал тихо, с какой-то невысказанной трагичностью, словно там, на небе, ощипывали кур. А я взяла его кокетливо под руку, поразившись мягкости его светлого пальто и делая вид, что меня совершенно ничто поразить не может. Ни его насмешливо-дерзкая обходительность, с которой он распахивал передо мной двери — сначала из нашей дыры, потом из подъезда. Ни его спокойные фразы ни о чем, ни его приятные и порой очень откровенные комплименты. Ни машина с водителем, ожидавшая его у входа — обычная машина, «восьмерка», — в которую он даже садился как-то по-особенному, словно бы слегка подтрунивая над ней, однако отдавая должное тому, что она его возит без капризов.

Мне почему-то показалось сразу, что он из тех, кто может при желании иметь все, что угодно — любую машину, хоть столь фетишный для нее «мерседес», — однако предпочитает не только не иметь, но даже и не желать. Он вообще был похож на человека из другого мира, мира чуждого, но манящего. А я — на ту любопытную, что захотела вдруг в этот мир заглянуть. Сквозь щелочки прикрытых в истоме глаз.

Мы ехали неспешно тихими дворами, и я чувствовала его запах — он сел вопреки моим ожиданиям не вперед, а назад, рядом со мной — и ощущала его тепло сквозь слой одежды, и мне было даже жарко. И организм саморегулирующийся пытался этот жар остудить, увлажняя тело там, где его следует увлажнять. К моему неискреннему удивлению.

Позже, сидя перед ним в маленькой, но совершенно необыкновенной квартире, выдержанной в черно-белых тонах, обставленной с притязательным вкусом, сверкающей стеклом, металлом и пахнущей дорогой кожей, я еще удерживала на лице это выражение ничему не удивляющегося человека. Я продолжала сохранять спокойствие, и в этом мне помогали напитки, которые он мне предлагал и которые я для себя сочетала странным образом. Сначала это был восхитительный, как и было обещано, ароматнейший кофе. Потом выдержанный коньяк из красивой бутылки, который я смаковала с совершенно неубедительным видом знатока. Позже был пахнущий соблазнением миндальный ликер. Потом в этот чудесный романтический вечер мне почему-то страшно захотелось пива — словно я стремилась объединить все свои самые любимые ощущения. А потом от сознания остались лишь клочки грязноватой промокательной бумаги.

Нет — он и не собирался ко мне приставать. Он вел себя в высшей степени достойно. И видимо, это пугающее меня спокойствие, это почти оскорбительное, как стало мне казаться после пива, равнодушие и сподвигли меня на то… На что сподвигли.

Теперь, мечась в постели и пугаясь потолка, который то наплывал угрожающе, то отдалялся, я отчетливо видела себя, стоящую перед ним, полулежащим в кресле. Себя, совершенно голую, в мистическом круге содранной второпях одежды. Держащую в руке испачканную помадой банку пива. Улыбающуюся с пьяной хитростью. Покачивающуюся на желающих то ли раздвигаться, то ли подогнуться, что вернее, ногах. Грозящей ему пальцем: «Ах, соблазнитель… возьмите же меня…»

Наверное, все было объяснимо. Когда трудно себя простить, надо искать объяснения. Конечно, я нервничала, оттого и напилась. Бог мой, я — нервничала! Не знаю почему — может, потому, что стремилась остаться в каких-то границах, в которые не сама себя загнала. Из которых выпала, как выпал бы постер из рамы без стекла. Случись это раньше, до нашей встречи с Ней, я разыграла бы спектакль, достойный бродвейского театра. Поразив зрителей и доставив себе удовольствие, какое испытывает прима от осознания собственного величия. У меня же вышел какой-то похабный анекдот — несмешной и всем давно известный. Напилась и отдалась. Вроде бы отдалась…

Мне даже не думалось, как Она вела бы себя в данной ситуации — в такую ситуацию могла попасть только я. Мне было так плохо, как не было даже тогда, когда я поняла, что у меня под мышками начинают расти волосы. Тогда, в детстве, плохо разбираясь в вопросах полового созревания, я решила, что являюсь как раз тем индивидуумом, который повторит весь путь человеческой эволюции в обратном порядке, то есть от человека к обезьяне. Однако сейчас мне было еще хуже.