Дура

— Это мой образ жизни. Пора бы уже и привыкнуть к нему!

— Не лги! Ты словно убегаешь от проблемы, которую не можешь решить… или безуспешно пытаешься кому-то что-то доказать. Только ставка слишком высока. Я привык вот этими самыми руками, — он ставит бокал на стол и поднимает широкие ладони, — вытаскивать людей с того света. Мне чертовски не нравится видеть их мёртвыми, Мэри.

— Почему ты заранее хоронишь меня?

— Да потому, дура ты этакая, что однажды это обязательно произойдёт, если ты не будешь осторожнее. А меня не окажется рядом, я не сумею тебя спасти. И потом я уже никогда не смогу простить себя за это.

Руперт залпом выпивает огневиски и бросает на меня взгляд, в котором появляется новое, опасное выражение, которое я предпочитаю не заметить.

— Ты прав, я иду на глупый риск, вместо того, чтобы сделаться кабинетным учёным или преподавать. Я действительно стремлюсь доказать — только не кому-нибудь, а самой себе, что справлюсь… что моя жизнь имеет смысл. Я стала зависима от адреналина, и в этом ты тоже абсолютно прав. Мне нужны эмоции на грани, чтобы перекрыть ими другие... Стоит ли всего этого человек, о котором ты спросил? Не знаю. Я задыхаюсь без него, Руперт…

— Бедная ты моя... Прости меня, пожалуйста.

Он осторожно притягивает меня к себе, крепко обнимает, прижимает мою голову к своему плечу, предотвращая готовую разразиться истерику.

* * *

13.08.1997. Камбоджа

…Я даже не успеваю испугаться, увидев летящую в меня двухметровую змею, мгновенно вынырнувшую из лесной подстилки. Чёрная шкура от головы и до хвоста покрыта ярко-жёлтыми кольцами, длинный чешуйчатый киль вдоль хребта. Ленточный крайт…

Рептилия, пассивная при ярком, слепящем солнце. Днём с такими любят играть дети из местных деревень… Но становящаяся смертельно опасной и агрессивной с наступлением сумерек.

За миг до того, как раскрытые челюсти почти касаются моей шеи, чтобы сомкнуться на ней, раздаётся тихий щелчок. Крайт безжизненно зависает в воздухе, а потом тяжело падает в листву, прямо мне под ноги, расстилаясь длинной сигнальной лентой, которой в маггловском мире принято огораживать место преступления.

Из-за моей спины выходит Юн, который отводит в сторону руку с зажатой в ней волшебной палочкой. Носком высокого ботинка резко откидывает крайта и качает головой.

— Грязная змея. Часто кусать, — объясняет он на ломаном английском. — Много яда. Плохо!

Первый шок проходит, и я понимаю: если бы не Юн, этот день наверняка стал бы последним в моей жизни.

До ближайшего населённого пункта, где есть больница и можно получить адекватную помощь, двое суток плутания по джунглям. Конечно, у провожатых найдутся противозмеиные сыворотки, но в случае укуса ленточного крайта они срабатывают не всегда: эта тварь атакует свою жертву несколько раз, стараясь впрыснуть в тело как можно больше яда. Если же крайту удаётся прокусить вену или артерию, то огромное количество нейротоксинов попадает в прямой кровоток. И тогда от разрушающего действия отравы на мозг и мучительной смерти от удушья не спасает даже мощное противоядие.

Я осознаю это всего за одно мгновение, и меня начинает бить дрожь. Ужас от того, что могло произойти, захлёстывает меня с головой. К горлу подкатывает тошнота, рот наполняется кислой, противной слюной. Юн видит моё состояние, но не стремится как-то его облегчить или сказать что-нибудь успокаивающее. Вместо этого он очень внимательно осматривает место, где мы оба находимся, а потом начинает шептать заклинания.

Исчезают все шорохи, пропадает стрёкот невидимых насекомых, уханье птиц. Лиственная подстилка под ногами растёт, увеличивается в объёме, теряет свою влагу, становится сухой, тёплой и очень мягкой. Поверх неё Юн бросает свой шейный платок, который на лету трансфигурирует в плотное широкое полотно. Я не успеваю изумиться его магическим навыкам, как выше наших голов с гулом возникает светящийся купол. И тогда с огромной благодарностью я понимаю, что Юн хочет создать среди этих проклятых сумеречных джунглей островок безопасности — для меня.

— Я обязана тебе жизнью, — шепчу я, жадно, без стеснения, рассматривая своего спасителя.

— Ты больше не бояться, — уверенно говорит Юн и подходит ко мне вплотную. — Нет страха.

Когда мы впервые встретились, мне показалось, что я брежу. Потому что новый проводник по камбоджийским джунглям живо напомнил мне совсем другого мужчину.

Прямого внешнего сходства между Снейпом и молодым парнем, матерью которого была француженка, а отцом — этнический кореец, конечно же, не существовало. Но при этом было что-то неуловимо, до дрожи знакомое в том, как Юн держал голову, поворачивался, откидывал со лба длинные и спутанные чёрные волосы, сжимал тонкие губы, усмехался, настороженно прислушивался к дыханию тропических джунглей, словно в любой момент был готов отразить нападение неведомого врага.

И ещё он смотрел на меня так, как этого никогда не делал Северус.

…Его тело напоминает сильную и гибкую лиану — здесь их много, они плотно обвивают стволы деревьев, свешиваются полукольцами с широких ветвей. Я вздрагиваю и судорожно перевожу дыхание, но не отстраняюсь, когда пальцы Юна медленно, одну за другой, начинают расстёгивать пуговицы на моей рубашке. Нырнув под ткань, шершавые ладони бережно скользят по шее, груди, плечам, животу, пока не смыкаются на талии. Потом неуловимым движением он невесомо поднимает меня на руки и, сделав несколько шагов, осторожно опускает на созданное магией ложе.

Под моей спиной и лопатками с лёгким шорохом сминается высушенная листва…

Внутри купола жарко, но меня начинает бить озноб — от близости нетерпеливого мужского тела.

Годы воздержания, неутолённый женский голод, острая тоска по вниманию и ласке, стремление почувствовать себя желанной и хоть кому-то нужной, вновь испытать полное слияние с другим человеком и ощутить, как тело наполняет древняя исцеляющая энергия — всё это оглушает и обрушивается на меня с такой силой, что противостоять соблазну невозможно.

Длинные волосы обрамляют худое смуглое лицо с гладкой кожей, высокими скулами, с треугольным мыском на лбу — у женщин такой называют вдовьим — и делают его похожим на сердце. Несмотря на то, что купол освещён изнутри, выражение непроницаемых чёрных глаз Юна невозможно прочесть — зрачки полностью сливаются с цветом радужной оболочки.

Он расплетает мою косу, подхватывает на ладонь рассыпавшиеся волосы, прижимает тёмно-рыжие пряди к своей щеке. Ему нравится их непривычный для азиата цвет, и в поведении Юна читается такое искреннее любование, что у меня перехватывает дыхание.

Он не спешит. До рассвета ещё очень далеко, а в лагере вряд ли кто-нибудь встревожится, ведь все знают, что я вместе с ним, а значит, в полной безопасности.

Никого из группы серпентологов не удивляет и наше совместное уединение — здесь, на другом краю земли, люди проще относятся к подобным вещам. Особенно если учесть, что только слепой не заметил бы напряжённых, ждущих взглядов, которыми мы с Юном обмениваемся самого начала экспедиции.

…Разве не безумие — хранить верность тому, кто никогда об этом не узнает и уж тем более не оценит? А я ведь живая — живая! Моё тело ещё молодо и полно желаний, и мне так хочется любить и быть любимой! И не когда-нибудь потом, а прямо здесь и сейчас, когда, едва не погибнув, я вновь испытала резкий и острый вкус жизни.

Его губы — упругие, жадные, ищущие — для меня как глоток воздуха после душного подземелья. От поцелуев, прикосновений к коже горячих пальцев, от ласковых слов, которые Юн тихо шепчет на своём родном языке, у меня кружится голова. Я обнимаю его гибкое и сильное тело, желая принять его и понимая, что ещё никогда прежде, даже с собственным мужем, я не испытывала ничего подобного. Я хочу ответить на его нежность и хотя бы на одну ночь забыть о том, что терзает меня столько лет.

Даже если это только самообман, в этот раз он особенно силён и упоителен. Мне так хочется понять, ощутить всем своим существом, каково это — отдать себя во власть человека, в каждой черте и жесте которого я вижу Северуса.

«…Потаскуха!»

Едкий, издевательский голос, наполненный холодным презрением, внезапно раздаётся в моей голове.

Его уже не забыть, не затереть прожитыми годами, не вычеркнуть из памяти.

Мои глаза распахиваются в ужасе, и внутри что-то обрывается. Словно кровь, бегущая в жилах, вдруг створаживается, как от яда смертоносной цепочной гадюки, убивая всё живое, что ещё во мне осталось.

Юн, почувствовав резкую перемену в моём состоянии, отстраняется. Он гладит моё лицо, желая успокоить и понять, что случилось.

Едва не плача, я отталкиваю его руку.

— Нет!

— Нет? — переспрашивает он недоумённо.

Юн силится понять, что он сделал не так, пытается вновь притянуть меня к себе, укрыть собой, но я выворачиваюсь из его объятий, словно они меня душат.

— Нет!

Я кричу, чтобы он услышал моё отчаяние и понял, что все попытки забыться тщетны. Всё уже непоправимо изменилось. Я не смогу ему принадлежать, потому что между нами незримо стоит тень человека, которого я готова возненавидеть всей душой за жестокую, безграничную власть над моими чувствами.

— Плохо, — роняет в пространство Юн.

Я мотаю головой. По щекам текут слезы — от стыда, злости, глупости ситуации и собственного бессилия что-либо изменить. Мир, который ещё несколько минут назад казался мне таким приветливым, тёплым, живым, готовым снова принять меня в себя и отогреть, прямо на глазах рушится и разлетается на куски.

— Нельзя, Юн! Нельзя… нельзя! Не могу!

Юн садится ко мне спиной и притягивает колени к груди. Он молчит и тяжело дышит. Спустя несколько невозможно долгих минут встаёт и тихо, успокаивающе говорит:

— Нужно спать. Я не мешать тебе больше.

Он бормочет заклинание, позволяющее ему покинуть купол, не снимая его совсем, и выходит наружу.

До рассвета он находится поблизости, бродит кругами, но больше не решается меня потревожить. Я так и не смыкаю глаз в эту ночь и чувствую себя по отношению к нему последней стервой.