Завещание фараона

Советник пустил жеребца в галоп.

— Я буду ждать в роще! — смеясь, крикнула им вдогонку Агниппа — и Атрид, уносимый горячим скакуном, уже ничего не мог сделать…

Ипатий остановил коня только перед ступенями царского дворца. Владыка Эллады, хмурый, как осенняя туча, спешился.

— Я поднимусь к себе переодеться, а ты передай послам, что через полчаса я приму их в главном зале.

С этими словами молодой человек быстро поднялся по ступеням и скрылся в тенях портика, где слуги уже запалили факелы, и неровный золотистый свет пламени танцевал на холодной белизне мраморных колонн.

Атрид быстро пересек полутемный зал, где поспешно зажигали бронзовые чаши светильников, и поднялся по лестнице в свою комнату.

Он и не заходил в нее с тех пор, как ушел отсюда месяц назад. Здесь ничего не изменилось — да и не могло измениться. Кто осмелится что-то трогать в комнате царя без его разрешения? Только бесшумно зашла рабыня, зажгла светильники и так же тихо, подобно тени, выскользнула из комнаты.

Атрид быстро стащил с себя простую тунику и облачился в другую, из золотистого персидского муслина, на плечи накинул короткий плащ из львиной шкуры, который скрепил на груди выпуклой золотой пряжкой. В Элладе такие плащи считались символом верховной власти — как и тонкий золотой жезл, украшенный на верхнем конце кованым листом трилистника, постоянный спутник царя на приемах, советах и собраниях народа. Сейчас, пока Атрид одевался, жезл этот, извлеченный из шкатулки, ждал владыку Эллады на столе, тускло поблескивая в мерцании светильников.

Атрид думал. Чего хотела Нефертити?.. Он вернулся в Афины с победой месяц назад. Если быть точным — месяц и три дня. Именно в тот день он встретил Агниппу… Египетский корабль преодолевает расстояние от Афин до Дельты дней за двенадцать. А там, говорят, у них есть какая-то Дорога Зеркал, по которой сообщения летят быстрее птицы. Значит, Нефертити отправили известие о его возвращении в страну практически сразу, стоило ему ступить на берег Аттики. И, видимо, получив это известие, она не тянула с организацией посольства. Конечно, отправить его к царю Эллады — это не к какому-нибудь удельному князьку гонца послать. Нужно подготовиться. А учитывая, что послы прибыли сегодня, Нефертити потратила на сборы послов всего дней семь, никак не больше. Можно сказать, солнцеподобная не теряла ни секунды. Что же могло заставить ее так торопиться? О чем пойдет разговор?

Одно несомненно — о чем-то очень важном.

Агамемнон много слышал о Нефертити, хотя лично, конечно, никогда не встречался с ней. Он понимал, что такая женщина не станет понапрасну гонять корабли через море. С Египтом он поддерживал дипломатическую переписку, но послов принимал впервые. Никаких конфликтов и споров с этой страной Эллада не имела; правда, вести, что привозили в Афины греческие и финикийские купцы, были несколько… странными. Не разделяй Элладу и Египет море, Атрид назвал бы их даже тревожными. Аменхотеп IV затеял в Фивах строительство грандиозного храма, посвященного — неожиданно! — одному из малозначительных богов, которого фараон вдруг начал выделять и превозносить чуть ли не превыше чтимого повсеместно в Египте Амона.

Жрецы и знать выражали недовольство, и Аменхотеп всю свою энергию направлял на то, чтобы усмирить их и продолжить свои реформы. В этой ситуации Египтом фактически управляла Нефертити, поскольку фараону столь приземленные дела, как политика, были малоинтересны, а знать и жрецы против царицы ничего не имели. Что же до народа, то в этой стране он вообще никогда не имел голоса.

Атрид, анализируя все это, так и не смог предположить, о чем же его могла бы попросить солнцеподобная.

Обувшись в новые сандалии с золотыми поножами, Атрид повесил на пояс из хорошо выделанной коричневой кожи меч в таких же кожаных ножнах, взял жезл и, закончив с переодеванием, посмотрел в зеркало — гладко отполированную, высокую бронзовую пластину.

Перед ним стоял царь — именно царь, а не какой-нибудь молодой человек с западной окраины Афин.

У Атрида даже выражение лица изменилось — стало более спокойным и серьезным, даже величественным. Это был уже Атрид-при-людях, владыка Эллады. Агамемнон снова влез в шкуру правителя, в которой ему всегда было одиноко и пусто — но в которой он проходил, тем не менее, большую часть своей жизни. Вот и сейчас ему предстоял долгий прием — во что-то вникать, что-то обсуждать… Это еще часа два, не меньше! А ведь Агниппа, бедняжка, ждет в роще! Боги, хоть бы она выбросила из головы эту свою нелепую идею — дождаться его там… Ночь, ветер, лес… А он вынужден сидеть здесь, в мягком кресле, в теплом мегароне — сидеть и слушать, что там бормочет посол!

При мысли об этом из груди Атрида вырвалось рычание, и он изо всех сил пнул ни в чем не повинный стул.

И в этот момент в дверь постучали.

— О царь, пора, — раздался снаружи голос Ипатия. — Сейчас придут послы.

— Хорошо, иду! — ответил Агамемнон, мгновенно согнав со своего лица все следы раздражения и озабоченности.

Он вышел из комнаты и быстро спустился по лестнице в главную залу. Ипатий следовал за ним, почтительно отставая на несколько шагов.

Своей планировкой царский дворец ничем не отличался от других домов греческих аристократов. С крыльца, пройдя через портик и широкую дверь, человек попадал в главную залу — мегарон. Здесь проходили обеды, принимали гостей, проводили праздники и торжества. Из нее направо и налево вели коридоры — в служебные помещения и в комнаты прислуги. Комнаты для хозяев и гостей находились наверху, куда вдоль левой стены вела из мегарона широкая лестница, переходящая в антресоли, что тянулись над задней, главной частью мегарона, над креслом хозяина дома. Именно на антресоли выходили двери господских комнат и малого, верхнего, зала.

С антресолей также вели коридоры в глубь дома: направо — к комнатам мужской половины, налево — женской. Послов, ожидавших царского приема, обычно отводили в специальный отдельный дом, стоявший в саду.

Сейчас мегарон царского дворца, напоенный запахом янтаря, сиял: множество золотых светилен пылали, и их свет танцевал на золотистом мраморе стен, подчеркивал контраст огромных, белых и коричневых, плит пола.

Царское кресло, стоявшее на возвышении, тоже блистало: горела позолота на резных деревянных подлокотниках и высокой спинке — и серебряные пластинки инкрустаций. Мягко мерцал мех черной африканской пантеры, покрывавший сиденье.

Атрид прошел мимо почтительно склонившихся советников и министров, поднялся по ступеням и привычно сел на трон. Чем быстрее он разберется здесь с делами, тем меньше Агниппе придется ждать его — в темнеющей роще, на ветру…

Довольно!

Сейчас — только государственные дела.

А губы ее пахнут земляникой… Такой одурманивающий запах…

Довольно!

— Позовите послов, — приказал царь.

Он сидел, величественно выпрямившись на троне, спокойно глядя со своего возвышения на зал и твердо сжимая в руке золотой жезл — символ верховной власти. За его спиной, слева, замер Ипатий.

Владыка Эллады. Как давно царедворцы не видели своего государя таким!

И вот, провожаемые Проксинием, в зал через портик вошли послы — будто осыпанная драгоценным дождем процессия, во главе которой шли двое мужчин в белых роскошных одеждах из знаменитого, тончайшего египетского льна. Оба уже в годах, оба держатся с достоинством, даже величественно. Но если один облачен в простую снежно-белую ризу, то одеяние второго украшено роскошным поясом, а нарамник золотым воротом-ускхом с инкрустациями синей смальтой.

Это были первый советник Нефертити Рунихера и верховный жрец Осириса Кахотеп. Их очень хорошо знала Агниппа!

Послы, по обычаю Египта, не доходя до царского возвышения нескольких шагов, упали ниц:

— Целуем пыль у ног твоих, великий царь!

— Встаньте, — разрешил Атрид.

Те поднялись. Рунихера вышел чуть вперед и заговорил:

— Да ниспошлют боги тебе и твоей стране счастья и благополучия, о государь великой Эллады! Слух о твоей мудрости и справедливости идет по всей Ойкумене, достиг и золотых Фив.

Агамемнон чуть заметно кивнул:

— Вам того же желаю, послы. Я тоже много наслышан о вашей мудрой и прекрасной царице. Я преклоняюсь перед ее умом и способностями. Что же заставило ее, столь могущественную, отправить вас ко мне, преодолевая все трудности, чинимые коварным морем?

— О царь! — продолжил Рунихера. — Наша солнцеподобная царица просит тебя о помощи. Из Египта сбежали двое опасных государственных преступников, и стало известно, что укрылись они в твоей стране. Более того, в Афинах. Вот их-то она и просит тебя разыскать, а затем выдать Египту.

Атрид задумчиво склонил голову и чуть хмыкнул.

— Вот как… Государственные преступники. И вот это вы посчитали настолько важным, что не пожелали ждать до завтра, но потребовали у моего советника, чтобы он оторвал меня от других дел?

Послы вновь рухнули ниц.

— Прости, великий царь! — вскричал Рунихера. — Прости, если по недомыслию мы оскорбили тебя! Однако, когда ты узнаешь, кто эти люди и что они совершили, ты, возможно, поймешь нас, владыка!

Агамемнон досадливо поморщился.

— Встаньте! — вновь бросил он. — Так кто же они?

Оба египтянина торопливо поднялись. Их слуги и рабы так и остались стоять коленопреклоненно.

— Беглецы весьма высокородны! — заговорил Рунихера, а жрец Кахотеп согласно кивал в такт его словам. — Поверишь ли, великий государь? Это единокровная сестра нашей царицы, дочь фараона-Осириса Аменхотепа III — правда, от наложницы, но все же удостоенная титула царевны. Второй преступник — ее советник. Злодеяние же, совершенное ими, столь велико, что наказание за него — смерть!

Атрид позволил себе иронически усмехнуться. Кажется, в своей жизни он уже сталкивался с чем-то подобным… Скорее всего, царевна-беглянка замышляла переворот — так же, как в свое время и его дядя со своим сыном. Вернув себе власть, он пощадил и Фиеста, и Эгиста, но Нефертити, очевидно, смотрит на такие вещи иначе.

И это ее право, конечно же.

— Так что же совершили эти люди?

— Основная вина лежит на царевне, о царь. Вина же советника в том, что он общался с ней во время ее заточения в башне, а затем помог бежать. Конечно, он воспитывал пресветлую, и как человек я его понимаю… Но как подданный — не нахожу оправдания!

Агамемнона уже начинало утомлять это хождение вокруг да около.

— Так что же сделала царевна? — позволил себе он нотку нетерпеливого раздражения в голосе.

— На это пусть тебе ответит святой отец Кахотеп, — почтительно ответил Рунихера. — В вопросах религии он более сведущ, чем я.

Жрец вновь поклонился и вышел вперед.

— Вина пресветлой в том, о царь, что она не уважила волю своего покойного отца-фараона, что тройной грех — ибо, по его завещанию, ее следовало принести в жертву Осирису, которому я смиренно служу. Какое оскорбление нанесено и великому богу, и памяти божественного Аменхотепа III этим дерзким непослушанием! Она не захотела повиноваться, отвергнув волю бога, который указал на нее как на угодную себе и сообщил об этом ее отцу — ведь фараон сродни богам и может говорить с ними! Более того, кровь царевны, обагрившая бы землю Египта, пролилась бы во имя его процветания — а девушка не пожелала отдать свою жизнь во имя благополучия своей страны! Вот! Вот в чем ее вина!