Паломничество жонглера

Смиренное пение в монастырской гостинице. Дивноокий граф Неарелма. Церемониальное шествие: разные точки зрения. «Заснул — да так и живет во сне». Что было Напечатано. Осада и рассекреченные тайны. Пертвый монастырь. Фриний: мстить, служить, искать. «Чистого неба вам над головой!»

Я «прости» не умею писать — ты прости.

Если жребий настиг нас что ж, нужно идти.

Отправляясь в дорогу, вернусь ли — не знаю.

Лишь тайком прошепчу: «Отпусти! Отпусти!» Кайнор из Мьекра по прозвищу Рыжий Гвоздь

Паломникам к Храму, как известно, следует вести себя покаянно, чинно и смиренно. Уж если угораздило снять комнаты в монастыре Алых Букв — похабные песий не горланить, в кости-карты-наперстки не играть, прелюбодействовать же с постными лицами, тайно и неохотно.

И ведь с самого начала не нравилась Гвоздю эта мысль про паломничество, с самого же начала!..

Шутки свои ему тоже давно разонравились. Пустые были шутки, ржавые — и пахли лошадиным навозом, как и он сам. Присоветованные постояльцами душистые травы, обкуривание дымом и мытье в ледяной воде Ллусима помогали мало: стойкий запах, как казалось Гвоздю, следовал за ним неотступно. Хотя, наверное, правы были те, кто утверждал, что никакого запаха нет, а Рыжий до сих пор комплексует из-за своего падения лицом в… хм… навоз. Собственно, именно так эту мысль сформулировал господин Туллэк, но и остальные высказывались в подобном же духе.

Вообще настроения в гостинице царили самые упаднические. Два дня назад, начиная с того утра, когда Гвоздь и врачеватель вернулись в обитель, зарядили мелкие, тошнотворные дожди. Большинство паломников, презрев мокрень и холод, на целый день отправлялись к Храму, где уже началось Печатанье — кто в надежде разжиться хотя бы клочком от одежд священных жертв, кто — в погоне за зрелищем или милостью, которая, по бытовавшим в народе поверьям, снисходила на паломников именно во время Печатанья. Обычно его начинали на следующий день после первого полного заседания Собора — так было и в этом году, но вот торжественные шествия со священными реликвиями, тоже происходившие в первый день Печатанья, откладывались из-за плохой погоды, а именно на них многие из паломников рассчитывали попасть прежде всего.

Они уходили еще до рассвета и возвращались в монастырь поздно ночью, усталые, обозленные, пахнущие потом и кровью. Гвоздь, не обязываемый своей клятвой к подобным подвигам, предпочитал оставаться в стенах обители — как по большому счету и вся их разношерстная компания. Однако у каждого имелась своя причина сидеть взаперти. Графиньке нездоровилось, видимо, у нее как раз настали дни обычного женского недуга, что выражалось в повышенной раздражительности и замкнутости. Урну с прахом покойного батюшки она передала на попечение монахам (вместе с довольно внушительной суммой) — и теперь могла полностью посвятить себя хандре и недомоганию.

Впрочем, не она одна. Господина Туллэка изрядно потрепали ночные приключения в Клыке, и сперва он вообще слег, мучимый жаром, но через денек немного отошел (в том числе — благодаря присутствию у постели Матиль), начал выходить, прогуливаться по коридору и по двору, в конце концов задружился с Гриххом и пропустил с ним по кружечке пивка, беседуя «за жизнь». О том, чтобы наведаться в Клык и встретиться с таинственным Смутным, врачеватель не забыл, но не был пока что готов к еще одной прогулке в городок.

Гвоздь слонялся по гостинице вялым привидением, неохотно ругался с Талиссой (щипки не прекратились, о нет!) и подолгу рассказывал веселые истории Матиль. Конопатая с памятного, «навозного», утра далеко от Гвоздя не отходила и вела себя смирнее, чем обычно. По словам Айю-Шуна, девочка не помнила, что с нею произошло после того, как ее «потеряли» Рыжий и врачеватель. Первым же делом Гвоздь поговорил с Матиль и попросил прощения, ведь именно из-за него она попала в этакую передрягу, но конопатая лишь шмыгнула носом м заявила, мол, простит, но с одним условием: если он никогда больше!..

Гвоздь пообещал, что никогда, и был искренен.

Из дальнейших расспросов он выяснил, что малышка действительно помнит только то, что он оставил ее со святыми отцами, а потом как Айю-Шун подобрал ее на одной из улиц (где она стояла столбом и совершенно не понимала, почему там очутилась). Гвоздь тоже не очень-то понимал; в том числе и — что в Клыке делал Айю-Шун! (Само собой, тайнангинец никаких объяснений на сей счет не давал и не собирался…)

Единственным назверобожным оказался Дальмин, который отпросился у графиньки и уходил в Храм, однако ненадолго, и возвращался то к обеду, то к ужину, но никогда не задерживался допоздна. Молодые же спутники Флорины, навязанные ей Дровосеком-старшим, целыми днями упражнялись в фехтовании возле конюшни, потешая зевак и дико раздражая как конюхов, так и монахов.

Вечером второго дня Гвоздь, как обычно, сидел в зале на первом этаже. Здесь столовались или же собирались для бесед (непременно благочестивых и неспешных!) паломники, способные оплатить пропитание. Здесь же устроились в уголке и они с Матиль. Гвоздь рассказывал ей о своих странствиях; бывало, подходили и другие любопытные, кто-то в конце концов встревал, тоже рассказывал какую-нибудь байку… так и коротали время.

Сегодня же, едва они с Матиль обуютились на прежнем месте, Гвоздь углядел графиньку: та, видимо, перехворала и теперь спускалась в зал, впервые за всё это время. Раньше-то Айю-Шун ей даже харчи в комнатку носил, а нынче, гляди-ка, снизошла, сиятельная!

Да не она одна — оба юных мечемашца, вдоволь поупражнявшись во владении клинками, переоделись и тоже поспешали отдохнуть, так сказать, среди народа. Вон Эндуан даже лютню прихватил (и где только раздобыл? — в монастыре-то!). Молодые люди явно не пылали желанием присоединиться к Матиль и Гвоздю, а вот графинька… ну, пылать, может, и не пылала, однако ж направлялась именно сюда.

— О, тетя Флорина!

— Ага, и дядя Эндуан с дядей Шкиратлем, — мрачно добавил Гвоздь. — Присаживайтесь, господа, составьте компанию.

Дровосек-младший метнул еще один упреждающий взгляд в сторону чернявой, но та невозмутимо поблагодарила жонглера за приглашение и устроилась на соседней лавке. Эндуану ничего не оставалось, как последовать ее примеру. Шкиратль тоже присел, но на краешек стола; кажется, происходящее изрядно забавляло его.

— Как ваше настроение, графиня? — вежливо осведомился Гвоздь. — Надеюсь, оно не столь хмурое, как небо за этим окном?..

— Благодарю, господин Кайнор. Сегодня у меня с настроением всё в порядке. И, полагаю, оно станет еще лучше, поскольку Эндуан где-то отыскал лютню и обещал нам сегодня что-нибудь сыграть.

— Здорово! — искренне восхитилась Матиль.

Гвоздь едва не расхохотался. Похоже, перед ними разыгрывалось второе действие драмы, первую часть которой он имел сомнительное удовольствие наблюдать в замке К'Рапаса. А вот юному Дровосеку было не до смеха: вряд ли во время обещаний «сыграть» он рассчитывал не то что на Гвоздя с Матиль — даже на Шкиратля.

— Кхм-кхм… не уверен, что смогу превзойти в этом истинного мастера… — Эндуан кисло улыбнулся Гвоздю. — К тому же, я теперь это вижу, лютня-то ни к зандробу не годится, она расстроена.

«Ну, не так, как ты, приятель!» — Кайнор уже собирался избавить беднягу от мучений и напроситься что-нибудь спеть, но его опередил Кукушонок.

— Давай-ка я попробую. — Он изъял инструмент из рук слегка обалдевшего приемного братца. — Разумеется, я тоже не собираюсь мериться силами с мастером, однако…

— Смелее, — подбодрила графинька, тоже изрядно удивленная. — Это даже интересно.

Шкиратль перебрал струны и немного подтянул колки, после чего одарил всех ироничной усмешкой:

— Песня старая, так что парочка слов мне самому непонятна, но, в общем, по-моему, о смысле можно догадаться.

Он наиграл не слишком замысловатую мелодию и запел:

— Простите мне, сударыня, мотив печальный.
Простите, что опять в груди стучало
чуть громче сердце, и рука дрожала
на том платке, что вы у глаз держали.
Простите мне мою тоску, мое «Прощайте».
Простите бледность острых скул и счастье,
которым был когда-то пьян в ночи я.
Задуйте, милая моя, лучину!

Кукушонок пел негромко, с легким акцентом, впрочем, почти незаметным. И не сказать, чтоб голосом был одарен, а что-то в пении его пробирало до самой печенки. Гвоздь, конечно, прослезиться не прослезился, но кое-кто из дам-с вон уже и за платком руку тянет…

— Простите льдистый блеск клинка и ревность.
О! император всех лекарств — не время!
Ах, королева ядов всех — разлука!..
Простите мне мой неуспех быть лучшим.

Люди в зале притихли и, стараясь не шуметь, подходили поближе — послушать. В коридоре кто-то шуганул двух спорщиков, давно о чем-то препиравшихся.

— Простите, что в небытие не канул.
Разжалованный кондотьер оскалом судьбы,
кинжалом в спину ваш покой похитит
в последний раз. Покорность — тоже хитрость.
Простите: струны рву опять не в лад я.
Но время течь заставить вспять — не властен.
И лишь, как эхо, отзвучит слов шорох.
…На пальцах ваших от лучин — ожоги!..

Не выдержав необходимой паузы (сразу видно — не артист!), Шкиратль последний раз прошелся по струнам и вернул инструмент Эндуану.

— Хорошая песня, — похвалил Гвоздь. — Хотя и впрямь не совсем понятная.

— Откуда ты ее слышал?

— Да, — поддержал графиньку Эндуан, — откуда?

— А ты разве не помнишь? Это случилось за несколько дней до того, как твоего отца сделали маркизом. Мне тогда… лет двенадцать было или даже меньше… гость в замок приехал, обычный на первый взгляд человек, ничем не примечательный. То ли из небогатых знатных, то ли вообще… Они с твоим батюшкой оказались давними знакомцами, но гостил он недолго, день или два. И в первый же вечер спел эту песню… да и не только эту, но мне почему-то запомнилась именно она. Странно: слышал я ее давно и всего один раз, а вот до сих пор… Аккорды, правда, уже сам подобрал, лет через пять или шесть.

— А тот человек? — почему-то вдруг спросил Гвоздь.

— Больше я его ни разу не видел. Даже имени не помню.

— Жаль — хороший поэт, думаю, нам было бы о чем поговорить.

— Ну, — сказала графинька, — вы-то, как мы знаем, не худший. Сыграйте нам что-нибудь.

Чуть дольше, чем следовало, он смотрел на нее и медлил с ответом.

«Я — не прелесть!..»

— Пожалуйста, — попросила чернявая.

— О чем бы вы хотели услышать?

— Про сраженья! — мявкнула Матиль.

— Да всё равно, — бормотнул Эндуан.

— Про любовь, — с иронической усмешкой произнес Шкиратль. — Песня о сражениях, полагаю, вряд ли порадует хозяев обители.

— Разумно, — согласился Гвоздь. — Ну, тогда вот… из последних…

Музыку к этой балладе он еще как следует не подобрал, поэтому играл, немного изменив, мотив одной из своих старых песен; впрочем, вряд ли они ее слышали.

— Помолись за меня, повинись за меня —
я и в Храм-то войти не смогу: не пропустят!
Как оса в паутине, увяз я в тех днях,
где твой смех — сладким ядом, желанною грустью.
На дорогах лесных и в трактирах чумных
мы рассылали зерна грядущих сказаний.
Ты сказала, что веришь в нелепые сны,
но что снилось тебе в эту ночь, — не сказала.