Паломничество жонглера

* * *

Публика собралась — столько и на выступлении не каждый раз увидишь. Кажется, прежние гастроли Кайнора в Трех Соснах не пользовались таким, скажем прямо, бешеным успехом.

Толпу трясло, толпа неистовствовала. Какое там «хлеба!» — зрелищ, и только зрелищ! Крестьяне, кузнецы, кожевники, рыбаки, пастухи — сегодня все они превратились в зрителей. Или, если угодно, в прихожан — поскольку творимым действом руководил господин Хожмур.

Свежесбитый помостец со столбом в центре установили на самом краю дороги, где не так давно Гвоздь наблюдал за висевшими в небе грачами. Сейчас они, едва видимые на фоне черного неба, растопырили крылья и вот-вот собирались взлететь с ветвей, чем-то напуганные. Им, беднягам, тоже сегодня не дали как следует выспаться.

Под взъерошенное гудение толпы Кайнора привязали к столбу так, что он мог видеть и три сосны, и грачей на их ветвях, и людей вокруг. Видел он и дорогу, поле, тонущее в сумраке, повозку, на которой сюда доставили помостец. И еще — факелы, много факелов и много хвороста. Хватит, чтобы спалить не одного жонглера.

Как это там в законах Бердальфа Морепашца? «…Певцы и комедианты, глумословы и артисты всяких мастей есть люди, ни к какому из сословий не принадлежащие, и хоть к ворам и разбойникам без причины приравнивать их не следует, однако же и безоглядно доверять им не стоит». И еще: «Аесли кто словом или делом обидит артиста, пеней в качестве возмещения тому пусть служит тень обидчика».

Но не наоборот — верно, мудрый Морепашец? Хотя… — законы твои составлены не одним тобой, наверняка за спиной у тебя стояли верховные иерархи Церкви. И ты знал, что, если пойдешь против них, лишишься и земель, которые завоевал, и головы, которая тебе на плечах отнюдь не мешала…

Но разве мне, Кайнору из Мьекра, легче от этого понимания?!

Ведь я же не герой из баллад и баек, которые сам не раз горланил по кабакам! Посмотрите на меня: худой, избитый, совсем не зверобогоизбранный! Меня не запишут в святые мученики, меня даже похоронят за оградой кладбища, и кости мои станут поживой блохастых псов…

Гвоздь вдруг замер: показалось, что отзываясь на его мысли где-то далеко залаяла Друлли. Бред какой! Откуда ей здесь взяться?

Неоткуда. И всё же…

— …обвиняешься, — громогласно бубнил господин Хожмур, — в наведении чар колдовских, вредоносных, способствовании утоплению Кнурша Кружечника и…

«Ты еще обвини меня, что древоточцы в вашей храмовне идолов погрызли», — подумал Кайнор.

— …слово в свое оправдание? Или признаешь ты вину свою?

— Не признаю, — сказал Гвоздь, со скукой разглядывая обступивших его со всех сторон людей. «И ведь обычные лица, не хари какие-нибудь непотребные…»

— Доказать свою невинность можешь?

Во-от, тут они дыхание и затаили. В задних рядах встрепыхнулся господин Туллэк, готовый бороться за свой покой всеми доступными способами. Кайнор подмигнул ему.

— Не могу. Верьте на слово, что ль? — предложил, обращаясь уже к жрецу. Тот надулся индюком, покраснел, завращал глазами:

— Ах ты нечестивец! Шутковать решил?! На костер его!..

— Так уже ведь… — напомнил, показывая взглядом на хворост Гвоздь. Он понимал, что поведи себя иначе — и можно было бы оттянуть неизбежное. Но, во-первых, Кайнора, как это иногда случалось, понесло, а во-вторых, если «неизбежное» — так зачем оттягивать? Главное, что не топить собираются, верно?

Слова, всё это время игравшие в чехарду у него в голове, начали сами собой складываться в строки:

«Дожить до вечера без увечий»?
Зачем тебе, однодневке, вечность?!
Чужим плащом натирает плечи
возможность мучиться бесконечно.
Круг чертят мелом. Погасли свечи.
Шагаю смело судьбе навстречу!
И время — врал ты, мудрец, — не лечит!
И бремя, радость — уже далече.
Я был наивен, я был доверчив:
я сеял смех, а пожал лишь ветер.
И завсегдатай хмельной таверны
хохочет в спину мою гиеной.
Я прахом был — и я был вселенной —
святой провидец, подлец последний.
Луной кровавой во тьме алею —
такой ли вам я, толпа, милее?!
Так мажьте маслом и ешьте с хлебом
меня, поющего гимн хвалебный!
Сгорю безмолвно, углем дотлею… —
но, может, хоть одного согрею?
Не знаю. Верю…

— Последнее желание будет? — сплюнул господин Хожмур — Давай скорее, глумослов!

Гвоздь задумался, всего на секунду. По-прежнему где-то далеко и в то же время вот здесь, совсем рядом, лаяла собака.

— Свистнуть хочу, — провозгласил он народу свою последнюю волю.

— Так свисти, — предложили из толпы — без особого, впрочем, радушия.

Кайнор объяснил, что свистнуть ему хочется в свисток, а тот висит на шее; или развязывайте руки, или пусть кто-нибудь подойдет и вложит ему свисток в рот.

Господин Хожмур собственной персоной снизошел (вернее, поднялся на помостец) и, морщась, ткнул Гвоздю в губы свисток. Рыжий двинул бровями, мол, не заслоняй пейзажа в последние-то минуты, не на тебя же, злыдня, смотреть во время финального свиста, верно? Жрец отвалил.

Кайнор набрал воздуха в легкие и засвистел, переливчато, узорчато. Впрочем, свисток предназначался для Друлли, так что народ-то ничего и не услышал.

Им сейчас не до того было.

Дряхлым занавесом вздернулось и заплясало небо, грачи наконец-то оторвались от ветвей и с карканьем взмыли вверх, а по дороге, прямо на помостец, скакали гвардейцы, гвардейцы!.. «Вы чем тут занимаетесь, в-вашу!..» — «Да мы… да он… да сами видите…» Гвардейцы видели, гвардейцы ой как видели и ой как карали, вот уже и девятихвостки пошли выписывать по спинам и плечам, господин К'Дунель не останавливал, он только фургонам Жмуновым велел остановиться да, спешившись, скорым шагом направился к помостцу. Лично резал веревки на Гвозде, улыбался в усы.

«Сейчас еще обниматься полезет», — подумал Кайнор.

И действительно, господин капитан заключил его в свои крепкие, можно сказать, братские объятия. А заключивши, прошептал на ухо, чтоб другие не слышали: «Еще раз попытаешься сбежать, я всех твоих акробатов на хрен повырежу, понял? И псину твою живьем крысам скормлю. Если понял — кивни».

Кайнор — человек негордый и неглупый — понял и кивнул.

И даже похлопал К'Дунеля по спине в приступе ответной братской любви.

ГЛАВА ШЕСТАЯ