Тилль

Он прокашливается и громко объявляет:

— Ведите грешников!

Некоторое время царит такая тишина, что слышно ветер и пчел, и ме, и му, и лай, и гул животных. Затем открывается дверь брантнерова коровника. Она скрипит, ее совсем недавно укрепили железом и еще окна заколотили досками. Коров переселили на время в хлев Штегера, из-за чего вышла ссора — Штегер хотел платы за пользование, а Брантнер сказал, что не он же это так выдумал. В деревне вечно все непросто.

Наружу, зевая, выходит ландскнехт, за ним появляются двое обвиняемых, моргают на свет, потом еще два ландскнехта. Оба пожилые, служить им недолго осталось, один хромой, другой без левой руки. Уж таких прислали из Айхштетта.

Глядя на обвиняемых, можно подумать, что этого и довольно. С обритыми головами, на которых, как всегда бывает, если лишить человека волос, торчат всякие желваки и шишки, вид у них плачевный и самый безобидный. Руки обмотаны тряпками, чтобы не видно было размозженные пальцы, а на лбах, где мастер Тильман натягивал кожаный ремень, кровоточащие отпечатки. «Как легко поддаться жалости к ним, — думает доктор Кирхер, — но нельзя верить мнимой их убогости, ибо они в союзе со страшнейшей силой этого падшего мира, и их повелитель всегда с ними: во время суда в любую минуту может вмешаться сам дьявол, может показать свою власть и освободить их; храбрость и чистота судей — единственная от того защита». Сколько раз наставники повторяли ему в семинарии, что хуже нет ошибки, чем недооценивать прислужников лукавого: «Не забывай, что твоя жалость есть их орудие, что они обладают возможностями, о которых твой разум и не подозревает».

Зрители расступаются, возникает проход, по которому обвиняемых выводят к помосту: впереди старая Ханна Крелль, за ней мельник. Оба идут, согнувшись, наклонившись вперед, вид у них отсутствующий, неясно, знают ли они, где находятся и что происходит.

«Нельзя их недооценивать, — говорит себе доктор Кирхер, — это главное. Не недооценить их».

Суд садится: в центре доктор Тесимонд, справа от него Петер Штегер, слева Людвиг Штеллинг. А слева от Штеллинга, на небольшом расстоянии, поскольку письмоводитель хоть и отвечает за ход суда, но сам к процессу не причастен, стоит стул для него, доктора Кирхера.

— Ханна, — говорит доктор Тесимонд и поднимает лист бумаги. — Вот твое признание.

Она молчит. Губы не шевелятся, глаза потухшие. Вся она как пустая оболочка, лицо — как маска, надетая на пустоту, руки неправильно подвешены к суставам. «Лучше об этом не думать», — думает доктор Кирхер. И, конечно, сразу же принимается думать о том, что мастер Тильман сделал с этими руками, чтобы так их подвесить. «Лучше себе этого не представлять». Он трет глаза и представляет себе.

— Ты молчишь, — говорит доктор Тесимонд. — Тогда мы прочтем твои слова из допроса. Они записаны на этом листе. Ты их сказала, Ханна, а теперь все должны их услышать. Все теперь станет явным.

Будто эхо идет от его слов, кажется, что звучат они в каменном зале, а не на воздухе, под липой, под липовой кроной, под листьев короной — нет! Доктор Кирхер в который раз напоминает себе, как ему повезло, какой в том великий знак господень, что доктор Тесимонд избрал его своим фамулусом. Он ничего для этого не сделал, он не вызывался, не лез вперед, когда из Вены прибыл в Падерборн знаменитый муж, свидетель истинной веры, гость высших властей, который сделал им честь заглянуть по пути, — и поднялся внезапно в орденской церкви во время духовного упражнения, и подошел к нему: «Я буду задавать тебе вопросы, мальчик мой, отвечай быстро. Не пытайся угадать, что я хочу услышать, не угадаешь, просто отвечай, как есть. Кого Господь любит сильнее — безгрешных ангелов или человека, что согрешил и кается? Быстрее отвечай. Ангелы суть божественной, вечной природы или созданы, как мы? Еще быстрее. Есть ли грех часть Господнего творения, и если да, то любит ли Господь грех, как все свое создание, а если нет, как может быть такое, что кара грешника не знает конца и боль его не знает конца, и не знает конца его страдание в огне, говори быстро!»

И так целый час. Кирхер слышал свой голос, отвечающий на все новые и новые вопросы, а когда он не знал ответа, то придумывал, иногда с цитатами и источниками, не зря же Фома Аквинский больше сотни томов написал, никто все их не прочел, а изобретательность ему никогда не отказывала. И вот он говорил и говорил, будто кто-то другой произносил слова его голосом, он собрал все силы и потребовал от своей памяти все ответы, все имена и названия, и числа он складывал, и отнимал, и делил, не обращая внимания на то, как колотится сердце и кружится голова, и брат все смотрел ему в лицо так пристально, что ему и сейчас кажется порой, будто экзамен все еще длится и будет длиться вечно, будто все случившееся с тех пор — лишь сон. Тогда же доктор Тесимонд наконец отступил на шаг назад, прикрыл глаза и сказал, будто сам себе:

— Ты мне пригодишься. Мой немецкий нехорош, будешь мне помогать. Я возвращаюсь в Вену — священный долг зовет, ты едешь со мной.

И вот они странствуют вместе уже год. Долго добираться до Вены, если по пути столько неотложных дел: такой человек, как доктор Тесимонд, не может проехать мимо, если видит происки зла. В Липпштадте пришлось им изгонять демона, потом в Пассау выдворять бесчестного пастора. Стали объезжать Пльзень — уж очень там лютуют протестанты, проезжающих иезуитов могли бы и арестовать — и объезд этот привел их в деревеньку, где они потратили полгода на арест, пытки и казнь упорствующей ведьмы. Потом услыхали они, что в Байройте состоится драконтологический коллоквиум. Разумеется, пришлось направиться туда, а не то Эрхард фон Фельц, главный оппонент доктора Тесимонда, нес бы свою околесицу, не слыша возражений; дебаты их продлились семь недель, четыре дня и три часа. После этого доктор Кирхер понадеялся было скоро оказаться наконец-то в имперской столице, но, когда они ночевали в коллегиуме Виллибальдинуме, их вызвал на аудиенцию князь-епископ:

— Люди у меня ленивы, доктор Тесимонд, распорядители плохо ищут по деревням, колдуны и ведьмы расплодились, а никому и дела нет, у меня еле средств на собственную иезуитскую семинарию хватает, каноник все ставит палки в колеса. Поможете мне? Если только согласитесь, я вас облачу в звание коммиссариуса ад хок по колдовству и ведьмам, дам вам дозволение на месте и немедленно вершить высшую кару над злодеями. Вы получите все полномочия.

Потому доктор Кирхер колебался весь день после разговора с тем странным мальчиком, когда у него возникло подозрение, что дорога их снова привела к колдуну. «Что, если не сообщать ничего, — думал он, — промолчать, забыть, ведь мог же я и не заговаривать с ним вовсе, это была всего лишь случайность». Но сразу услышал голос совести: «Все расскажи своему ментору». Случайностей в мире нет, есть одна лишь воля Господня. Как он и думал, доктор Тесимонд сразу же решил заглянуть к мельнику, и потом все тоже вышло как всегда. И вот они уже которую неделю в этой богом забытой деревне, и Вена кажется дальше, чем когда-либо.

Тут он замечает, что все глядят на него, только обвиняемые смотрят в пол. Снова это случилось, снова он мыслями был не на месте. Остается только надеяться, что не слишком долго. Он быстро оглядывается по сторонам, приходит в себя — перед ним признание Ханны Крелль, знакомый почерк, его собственный, сам писал, а теперь должен зачитать. Он неловко протягивает руку, и как раз, когда его пальцы касаются бумаги, поднимается ветер — он выбрасывает руку вперед, и ему удается поймать лист. Теперь он держит признание крепко. И подумать страшно, если бы оно улетело, силен сатана, Повелитель Воздуха, то-то он был бы рад, если бы суд стал посмешищем.

Он зачитывает признание Ханны Крелль, и мысли его невольно возвращаются к допросу. К темной комнатушке в доме пастора, которая была чуланом, а стала местом дознания, где мастер Тильман и доктор Тесимонд день за днем работали над тем, чтобы добиться правды от старухи. У доктора Тесимонда мягкое сердце, он предпочел бы не видеть допроса с пристрастием, но согласно Кодексу о Тягчайших Злодеяниях императора Карла, обязательно присутствие судьи при всякой пытке, которую он распорядился провести. И признание обязательно. Ни один процесс не может окончиться без признания — никакое наказание нельзя назначить, пока обвиняемые в чем-то не признались. Хоть сам процесс и происходит в закрытой каморке, но в день суда признание подтверждается и приговор выносится на глазах у всех.

Доктор Кирхер читает вслух, и в толпе раздаются крики ужаса. Люди ахают, люди шепчутся, люди трясут головами, люди скрипят зубами от гнева и отвращения. Он слышит, как его собственный голос дрожит, когда он читает о ночных полетах и обнаженной плоти, об оседланном ветре и великом ночном шабаше, о крови в котлах и снова о голых телах, смотри, как они катаются, сцепившись, вот он, гигантский козел с неугасающим зудом, уж он отымеет тебя спереди и отымеет сзади под песнь преисподней. Доктор Кирхер переворачивает страницу, переходит к проклятиям: холод и град, насланные на поля, чтобы загубить урожай благочестивым людям, голод на всех набожных, болезни и смерть, и чума на слабых и детей. Несколько раз ему чуть было не отказывает голос, но он напоминает себе о священном долге и призывает себя к порядку. Слава Господу, он готов ко всему этому. Ничто из этих ужасных вещей ему не ново, он знает каждое слово, сам писал, и не один раз, а снова и снова, снаружи перед каморкой, в которой велся допрос и мастер Тильман извлекал на свет все те признания, которые должны быть сделаны на ведовском процессе: «А ведь ты и летала, Ханна? Все ведьмы летают, неужто именно ты да не летала, неужто станешь запираться? А шабаш? Разве не целовала ты сатану, Ханна? Если скажешь, будет тебе прощено, но если будешь молчать, то смотри, что у мастера Тильмана в руке».

— Все это воистину было, — читает доктор Кирхер последние строки, — так я, Ханна Крелль, дочь Леопольдины и Франца Крелль, супротивилась Господу и предавала христианский народ, творя пагубу своим согражданам, святой церкви и высшей власти. С глубоким стыдом признаюсь во всем и принимаю справедливое наказание, да поможет мне Бог.

Он замолкает. Мимо его уха, жужжа, проносится муха, делает крюк, садится ему на лоб. Прогнать ее или сделать вид, что не замечает? Что более подобает достоинству суда, что менее смехотворно? Он косится на ментора, но тот не дает подсказки.

Вместо этого доктор Тесимонд наклоняется вперед, смотрит на Ханну Крелль и спрашивает:

— Это твое признание?

Она кивает. Ее цепи звенят.

— Нужно вслух сказать, Ханна.

— Это мое признание.

— Все это ты творила?

— Все творила.

— А кто был зачинщик?

Она молчит.

Доктор Тесимонд делает жест, охранник подталкивает мельника вперед. Начинается главная часть процесса. На старую Ханну они наткнулись почти случайно; у колдуна почти всегда бывает свита, и все же много времени прошло, пока жена Людвига Штеллинга под угрозой наказания призналась, что подагра мучает ее именно с тех пор, как она поссорилась с Ханной Крелль, и только еще через неделю допросов Магда Штегер и Мария Лозер вспомнили, что непогода всегда наступала в те дни, когда Ханна сказывалась бальной и не приходила в церковь. Сама Ханна недолго отпиралась. Стоило мастеру Тильману показать ей инструменты, как она начала признаваться в своих преступлениях, а когда он всерьез взялся за дело, то очень скоро открылся и весь их размах.