Тилль

— Поднимайся!

Толстый граф моргнул.

Уленшпигель размахнулся и дал ему пощечину.

Толстый граф поднялся. Щека болела. Рука болела еще больше, особенно тот палец, которого не было. Неподалеку лежало то, что осталось от Карла фон Додера, рядом две лошади, чуть поодаль мертвый Конрад Пурнер. Над долиной висел туман, в нем содрогались молнии. Конница продолжала подтягиваться, вот в ней опять возникла и исчезла просека, это, верно, работала двенадцатифунтовая пушка. У реки толпились всадники, мешали друг другу, хлестали коней, те с брызгами погружались в воду, люди кричали — толстый граф только видел, как двигаются их рты, слышно ничего не было. Река переполнялась людьми и лошадьми, постепенно они выбирались на берег и исчезали в дыму.

Уленшпигель двинулся к лесу, толстый граф последовал за ним. Оставалось всего несколько шагов. Уленшпигель побежал. Толстый граф побежал следом.

Рядом с ним взлетели вверх комья травы. Снова он услышал тот страшный визг, режущий небо над ним, режущий воздух рядом с ним — что-то ударилось о землю и с ревом покатилось к реке. Как жить, когда воздух наполнен металлом, подумал он, как это выдержать? В это мгновение Уленшпигель раскинул руки и лицом вниз бросился на поляну.

Толстый граф наклонился над ним. Уленшпигель лежал неподвижно. Ряса его была порвана на спине, текла кровь, вот уже натекла целая лужа. Толстый граф отшатнулся и побежал дальше, но споткнулся и упал. Заставил себя подняться, побежал дальше, кто-то бежал рядом, снова летела вверх трава, почему стреляли сюда, почему не по врагу, почему настолько мимо, и кто же это бежал рядом с ним? Толстый граф повернул голову, это был Уленшпигель.

— Не останавливайся, — прошипел он.

Они вбежали в лес, деревья приглушили гром. Толстый граф хотел передохнуть, сердце кололо, но Уленшпигель схватил его за руку и потащил глубже в заросли. Там, в подлеске, на корточках, они некоторое время слушали далекий пушечный гром. Уленшпигель осторожно стянул рваную рясу. Толстый граф посмотрел на его спину: рубаха была выпачкана кровью, но раны не было видно.

— Не понимаю, — сказал он.

— Руку тебе перевязать надо.

Уленшпигель оторвал полосу ткани от рясы и обмотал его раненую руку.

Уже тогда толстый граф предчувствовал, что в книге, которую он напишет, обо всем этом придется рассказывать иначе. Ему не удастся это описать, все будет ускользать от него, ни одна сложенная им фраза не будет подходить к образам в его голове.

И действительно: то, что тогда произошло, не возвращалось потом к нему даже во сне. Только иногда в совсем других событиях он узнавал далекий отголосок того дня, когда он попал под обстрел на опушке Штрайтхаймских лесных угодий под Цусмарсхаузеном.

Много лет спустя он расспрашивал об этом сражении несчастного графа Гронсфельда, которого после поражения баварский курфюрст, недолго думая, велел арестовать. Беззубый, усталый, беспрестанно кашляющий бывший командующий баварскими войсками перечислил множество фамилий и названий, описал силы различных родов войск, начертил планы построений, и в конце концов толстый граф примерно уяснил себе, где он был и что случилось с ним и его попутчиками. Но слова так и не желали находиться. Так что пришлось ему красть чужие.

В одном популярном романе он наткнулся на описание, которое ему приглянулось, и когда его просили рассказать о последнем сражении великой германской войны, он пересказывал пассаж из гриммельсгаузенского «Симплициссимуса». Пассаж не очень подходил, речь там шла о битве при Виттштоке, но никому это не мешало, уточняющих вопросов никто не задавал. Сам же толстый граф и не догадывался о том, что Гриммельсгаузен хоть и видел своими глазами битву при Виттштоке, но тоже не смог ее изобразить, и потому украл батальную сцену из переведенного Мартином Опитцем английского романа, автор которого ни разу в жизни не приближался к полю боя.

Впрочем, в своих мемуарах толстый граф все же сумел кратко описать ночь в лесу, во время которой шут с внезапной разговорчивостью поведал ему о том, как он жил при дворе Зимнего короля в Гааге и о том, как его за три года до этого засыпало во время осады Брюнна. Он слишком смело пошутил о начальнике гарнизона, сказал что-то о его лице, и дошутился до того, что тот отправил его в саперы, где над его частью обвалилась шахта, вот этот шрам на лбу, он оттуда. Он оказался под завалом, во тьме, в глубине, без выхода, без воздуха, а потом — волшебное спасение. «То была удивительная и невероятная история», — писал толстый граф; и то, что в своих мемуарах он незамедлительно сменил тему и ни слова не проронил о том, как, собственно, случилось волшебное спасение под Брюнном, стало предметом разочарования и раздражения множества читателей.

Уленшпигель же был отличным рассказчиком, куда лучше и настоятеля, и толстого графа; его истории были так хороши, что отвлекали даже от пульсирующей боли в руке. «А волков не бойся, — говорил он, — этой ночью им и так будет чем поживиться».

На рассвете они отправились в путь. Обошли поле боя, от которого веяло запахом, какого толстый граф раньше не смог бы вообразить, и направились в сторону Вены через Шлипсхайм, Хайнхофен и Оттмарсхаузен. Уленшпигель знал дорогу, был рассудителен и спокоен и больше не сказал толстому графу ничего обидного.

Ландшафт, сперва такой пустынный, начал наполняться людьми. Крестьяне тянули за собой тележки с пожитками; отбившиеся солдаты искали свои отряды и семьи; раненые сидели у дороги, перевязанные кое-как, вперив взгляд в пустоту. Пройдя к западу от горящего Оберхаузена, толстый граф и шут добрались до Аугсбурга, где собрались выжившие солдаты императора. После поражения их оставалось немного.

От военного лагеря перед городом шел еще более страшный смрад, чем от поля битвы. Искалеченные тела, нарывы на лицах, открытые раны и кучи испражнений отпечатались в памяти толстого графа, как видения ада. «Я никогда не буду прежним», — думал он, пока они пробирались к воротам. И в то же время думал: «Это просто цвета и формы, они не могут мне ничего сделать, это просто цвета и формы». И он принялся представлять себе, что он — это кто-то другой, кто-то невидимый, идущий рядом, но не видящий того, что видит он.

Ранним вечером они дошли до городских ворот. Волнуясь, толстый граф представился стражникам, которые, к его удивлению, без колебаний поверили ему и впустили в город.

Их величества зимой