Тилль

И тут мальчику становится ясно, что он ничего не может сделать, только забыть, что сейчас случится, забыть, пока это еще случается, забыть их руки, лица, все забыть. Не быть там, где он есть, а быть рядом с Неле, которая бежит и бежит, и останавливается, и прислоняется к дереву отдышаться. Потом она крадется обратно, задержав дыхание, следя за тем, чтобы ни одна веточка не хрустнула под ногой, и ныряет в кусты, потому что эти трое, пошатываясь, движутся ей навстречу, они не замечают ее и проходят мимо, она еще некоторое время выжидает в кустах, а потом спешит обратно по тропе, по которой недавно шла вместе с мальчиком. Она находит его и опускается рядом с ним на колени, и оба понимают, что надо обо всем забыть, понимают, что кровь когда-нибудь остановится, потому что такие, как он, не умирают. «Я сделан из воздуха, — говорит он. — Со мной ничего не может случиться. Нечего причитать. Еще повезло. Могло быть хуже».

Здесь, под землей, например, — это, наверное, хуже, потому что тут забыть и то не помогает. Если забыть, что ты под землей, то ты все равно под землей.

— Пойду в монастырь, — говорит Тилль. — Если отсюда выберусь. Серьезно.

— В Мельк? — спрашивает Маттиас. — Я там был. Там богато.

— В Андекс. Там стены толстые. Если где безопасно, то в Андексе.

— Меня с собой возьмешь?

«С удовольствием, — думает Тилль. — Если ты нас отсюда выведешь, дальше пойдем вместе». Вслух он говорит: «Такого висельника, как ты, туда точно не пустят».

Надо было наоборот, это все из-за темноты. «Шучу, шучу, — думает он. — Конечно, пустят». А вслух говорит: «Уж врать-то я умею!»

Он встает. Лучше помолчать. Спина болит, левая нога его не держит. Ноги надо беречь, их всего две, если одну поранить, на канат больше не встанешь.

— Две коровы у нас было, — говорит Корфф. — Старшая много молока давала.

Тоже, верно, запутался в воспоминаниях. Тилль видит то же, что и он: дом, лужайку, дым над трубой, мать, отца, грязь, бедность, уж как есть, другого детства у Корффа не было.

Тилль ощупывает стену. Вот деревянная рама, которую они же ставили, сверху кусок отвалился. Или снизу? Он слышит, как тихо скулит Корфф.

— Все пропало, — хнычет он, — пропало, пропало! Пропало наше молоко!

Тилль дергает камень над головой, он держится неплотно, отходит, вокруг осыпается галька.

— Прекрати! — кричит Маттиас.

— Это не я, — говорит Тилль. — Клянусь.

— Я под Магдебургом брата потерял, — говорит Корфф. — Выстрел в голову.

— Я жену потерял, — говорит Маттиас. — Под Брауншвейгом, она в обозе была. Чума. И ее, и детей обоих.

— Как звали?

— Йоханной, — говорит Маттиас. — Жену. Как детей звали, не припомню.

— Я сестру потерял, — говорит Тилль.

Корфф бродит вслепую, Тилль чувствует его рядом, отшатывается. Лучше на него не натыкаться. Такой, как Корфф, терпеть не будет, если его задеть — сразу врежет. Снова взрыв, снова сверху сыплются камни, долго потолок не выдержит.

«Вот увидишь, — говорит Пирмин, — не так уж страшно быть мертвым. Привыкнешь».

— Я не умру, — говорит Тилль.

— Вот это правильно, — говорит Корфф, — так и надо, скелетина!

Тилль наступает на что-то мягкое, верно, на Курта, потом натыкается на булыжники, наваленные стеной, здесь осыпался подкоп. Он пытается копать руками, теперь уже неважно, теперь уже можно не беречь воздух, но тут же закашливается, и камни не удается сдвинуть, Корфф прав, без кайла никак.

«Не бойся, ты почти ничего и не заметишь, — говорит Пирмин. — У тебя сейчас уже в голове туман, скоро совсем сдуреешь, потом потеряешь сознание, а когда проснешься, будешь трупом».

«Я тебя не забуду, — говорит Ориген. — У меня еще все впереди, вот научусь писать — хочешь, напишу о тебе книжку для детей и стариков. Как тебе идея?»

«Неужто ты не хочешь знать, что со мной сталось? — спрашивает Агнета. — Ты да я, да мы с тобой, сколько мы не виделись? Ты даже не знаешь, жива ли я, сынок».

— И знать не хочу, — говорит Тилль.

«Ты его тоже предал, как я. Нечего тебе на меня злиться. Назвал его прислужником дьявола, как я. Колдуном, как я. Все, что сказала я, сказал и ты».

«Это она права», — говорит Клаус.

— Может, если все-таки найдем кайло, — произносит Маттиас со стоном. — Может, кайлом разворошили бы.

«Живой или мертвый, слишком уж тебя это различие заботит, — говорит Клаус. — Столько бывает промежутков, столько пыльных углов, в которых ты уже не то, но еще и не это. Столько снов, от которых не проснуться. Я видел, как кипит в котле кровь над огнем, и как вокруг танцуют тени, и если великий Черный покажет на такой котел, но он так делает лишь раз в тысячу лет, то нет конца, скрежету зубовному, и он погружает голову в котел и пьет оттуда, и, знаешь, что я тебе скажу? Это еще не ад, даже еще не преддверье ада. Я видел такие места, где души горят, как факелы, только жарче и ярче, и вечно, и никогда не утихает их крик, потому что никогда не утихает их боль, и это тоже еще не ад. Ты думаешь, что можешь себе это представить, сын мой, но ты ничего себе не можешь представить. Ты думаешь, быть погребенным в подкопе — это почти смерть, думаешь, война — это почти ад, а на самом деле все, все это лучше ада; здесь внизу лучше, в залитом кровью окопе лучше, под пыткой лучше. Так что не отпускай жизнь, не умирай».

Тилль смеется.

— Чему смеешься? — спрашивает Корфф.

— Раз так, скажи мне заклинание, — говорит Тилль. — Ты был паршивым колдуном, но, может быть, с тех пор ты чему-то научился.

«Ты с кем разговариваешь, — спрашивает Пирмин. — Кроме меня, здесь призраков нет».

Снова взрыв, гром и грохот, Маттиас воет, видно, обрушилась часть потолка.

«Молись, — говорит Железный Курт. — Мне первому не свезло, теперь вот Маттиасу».

Тилль опускается на корточки. Он слышит, как кричит Корфф, но Маттиас ему не отвечает. Что-то ползет по щеке, по горлу, по плечу, будто паук, но здесь нет животных; значит, это кровь. Он ощупывает голову, находит рану на лбу, от корней волос до носа. Под пальцами совсем мягко, и крови все больше. Но он ничего не чувствует.

— Господи, прости, — говорит Корфф. — Прости меня, Иисусе. Дух святой. Я товарища убил ради сапог. Мои прохудились, он крепко спал, это в лагере было, под Мюнхеном, что мне было делать, без сапог ведь никак! Ну я его и придушил, глаза открыть он успел, а закричать уже нет. Не мог же я без сапог. И еще у него был оберег от пуль, он мне тоже был нужен, из-за этого оберега в меня ни разу не попали. А от меня он ему не помог, оберег-то.

— Я тебе что, поп? — спрашивает Тилль. — Бабушке своей исповедуйся, оставь меня в покое.

— Господи Иисусе, — говорит Корфф. — В Брауншвейге я девку от шеста отвязал, ведьму, рано утром это было, ее в полдень должны были сжечь. Молодая совсем. Я мимо проходил, никто не видел, темно еще было, я веревки разрезал и говорю: «Быстро, беги за мной!» И она побежала, она так мне благодарна была, и я ее взял столько раз, сколько я хотел, а хотел я много раз, а потом я ей горло перерезал и закопал.

— Прощаю тебя. Ныне же будешь со мною в раю.

Снова взрыв.

— Ты почему смеешься?

— Потому что не видать тебе рая, как своих ушей, ни ныне, ни потом. Такого висельника, как ты, и сатане тронуть противно. А еще я потому смеюсь, что я не умру.

— Умрешь, — говорит Корфф. — Я не хотел верить, но теперь уж ясно, что мы не выберемся. Подохнет Корфф.

Снова грохот, снова все дрожит. Тилль прикрывает руками голову, будто от этого может быть прок.

— Корфф, может, и подохнет. Да только не я. Я сегодня не умру.

Он прыгает, будто на канате. Нога болит, но он стоит твердо. Камень обрушивается ему на плечо, кровь снова течет по щеке. Опять грохот, опять падают камни.

— И завтра не умру, и ни в какой другой день не умру! Не хочу! Не хочу и не буду, ясно?

Корфф не отвечает, но, может быть, он еще слышит.

Поэтому Тилль снова кричит:

— Не хочу, не буду, я ухожу, мне здесь надоело!

Грохот, земля дрожит, камень на лету задевает плечо.

— Ухожу. Всегда так поступаю. Когда дело плохо, я ухожу. Я здесь не умру. Я не умру сегодня. Я не умру!

Вестфалия