Тилль

— Заставили. Не сам же я сюда вызвался! А ты почему?

— Тоже заставили. Хлеб украл — меня в цепи, раз — и все. Но ты? Как это случилось? Ты же знаменитость! Как это такого да заставили?

— Здесь внизу знаменитостей нет, — говорит Корфф.

— А тебя кто заставил? — спрашивает Тилль Корффа.

— Меня никому не заставить. Кто хочет Корффа заставить, тому Корфф глотку перережет. Я был барабанщиком у Кристиана Гальберштадтского, потом подался мушкетером к французам, потом к шведам, только они не платили, так я обратно к французам. Потом по моей батарее так вмазали, как вам не снилось, прямо по середке, весь порох как шарахнет, пожар навроде конца света, но Корфф успел кинуться в кусты, Корфф выжил. Потом к императору хотел, только им канониры не нужны были, а в пикинеры я больше не хотел, ну и давай в Брюнн, деньги у меня кончились, а саперам вроде лучше всех платят, ну вот я и в саперы. Три недели уже копаю. Так долго мало кто выживает. Только что я еще у шведов был, теперь вот шведов режу, а вам, сукины вы дети, повезло, что вас с Корффом засыпало, уж Корфф не подохнет.

Он хочет еще что-то сказать, но ему не хватает воздуха, он закашливается, и некоторое время царит тишина.

— Ты, скелетина, — произносит он наконец, — у тебя деньги есть?

— Ни черта у меня нет, — говорит Тилль.

— Так ты ж знаменитость. Разве бывает, чтобы у знаменитости денег не было?

— Бывает, если знаменитость — дурак.

— А ты дурак?

— Братец, будь я умен, разве я бы здесь очутился?

Корфф смеется. Тилль, зная, что никто этого не увидит, ощупывает свой камзол. Золотые в воротнике, серебро в планке с пуговицами, две жемчужины, вшитые в обшлаг — все на месте.

— Честно. Были бы деньги, я бы с тобой поделился.

— Ты, значит, тоже гол как сокол, — говорит Корфф.

— Ныне и присно, и во веки веков, аминь.

Все трое смеются.

Тилль и Корфф перестают смеяться. Маттиас продолжает.

Они ждут. Он все смеется.

— Заткнется он или нет, — говорит Корфф.

— Это из него ум выходит, — говорит Тилль.

Они ждут. Маттиас все смеется.

— Я был под Магдебургом, — говорит Корфф. — Мы осаждали, это еще до шведов, я тогда при императоре был. Когда город сдался, мы все тащили, все жгли, всех резали. Генерал сказал: «Творите что хотите»! Это не сразу выходит, знаешь, к этому сперва привыкнуть надо, что правда можно. Разрешено. Делать с людьми что хочешь.

Тиллю вдруг кажется, что они снаружи, сидят втроем на лужайке, над ними синее небо, а солнце такое яркое, что нельзя не зажмуриться. Он моргает, но в то же время помнит, что это не так, и сразу забывает, о чем он только что помнил, что это не так; тут он закашливается из-за скверного воздуха, и лужайка исчезает.

— Вроде Курт что-то сказал, — говорит Маттиас.

— Курт молчит, — говорит Корфф.

«Это правда», — думает Тилль. Он тоже ничего не слышит, Маттиасу только кажется, что Курт заговорил.

— Я тоже слышал, — говорит Тилль. — Курт что-то сказал.

Сразу становится слышно, как Маттиас трясет мертвого Курта.

— Ты еще живой? — кричит он. — Жив еще?

Тилль вспоминает атаку, в которой вчера — или позавчера? — убили лейтенанта. Вдруг дыра в стене подкопа, вдруг ножи и крики, и треск, и грохот, он вжался в грязь, в самую глубину, кто-то наступил ему на спину, а когда он поднял голову, все было позади: какой-то швед всадил лейтенанту нож в глаз, Корфф перерезал этому шведу горло, Маттиас выстрелил другому шведу в живот из пистолета, и тот взвыл, как зарезанная свинья, ничего нет больнее выстрела в живот, а потом одному из их отряда, Тилль не знал имени, он ведь только-только попал в саперы, а теперь имя уже неважно, третий швед отрубил саблей голову, так что из него так и хлынуло фонтаном, как красная вода, но швед недолго радовался, потому что тут Корфф, у которого пистолет был еще заряжен, выстрелил ему в голову, бах — и готово.

Такое всегда происходит быстро. Тогда, в лесу, все тоже случилось быстро, Тиллю не удается прогнать воспоминание, это все темнота виновата. В темноте все путается, и забытое вдруг возникает. Тогда, в лесу, старик с косой был совсем близко, он чувствовал его руку на плече, он знает, как это бывает, поэтому и сейчас узнает эту руку. Он никогда об этом не говорил, и думать тоже перестал. Этому можно научиться: просто о чем-то не думать. Не думать, и все равно что не было.

Но сейчас, в темноте, это всплывает. Зажмуриться не помогает, широко распахнуть глаза тоже, и чтобы прогнать это, он говорит:

— Споем? Вдруг кто услышит!

— Я петь не буду, — говорит Корфф.

И запевает: «Смерть-косарь бредет дорогой…» Маттиас подтягивает, тогда вступает и Тилль, и остальные двое тут же замолкают и слушают. Голос у Тилля высокий, звонкий и сильный: «Власть ему дана от бога. Он сегодня точит нож, и куда ты ни пойдешь, там его и встретишь, нож его приметишь».

— Подпевайте! — говорит Тилль.

И они подпевают, но Маттиас сразу же снова перестает и тихонько смеется. «Берегись, цветок прекрасный. Что колышется в ветру, будет скошено к утру». Теперь слышно, что и Курт подпевает. Выходит у него тихо и хрипло, и фальшиво, но с него какой спрос: уж кто помер, тому петь нелегко. «Тюльпаны, гвоздики нежны, светлолики, флоксы, ромашки погибнут, бедняжки. Берегись, цветок прекрасный».

— Доннерветтер, — говорит Корфф.

— Я же тебе сказал, что он знаменитость, — говорит Маттиас. — Такая честь. Почтенный человек вместе с нами подыхает.

— Знаменитость — это да, — говорит Тилль. — Но почтенным человеком я отродясь не был. Думаете, слышал кто, как мы пели? Думаете, придет кто-нибудь?

Они прислушиваются. Снова раздаются звуки взрывов. Громовой раскат, дрожь под ногами, тишина. Гром, дрожь, тишина.

— Торстенссон нам половину городской стены снесет, — говорит Маттиас.

— Не снесет, — говорит Корфф. — Наши саперы лучше. Найдут шведские подкопы, выкурят шведа оттуда. Ты еще не видел Длинного Карла, когда он зол!

— Твой Длинный Карл всегда зол, да всегда пьян, — говорит Маттиас. — Я его одной левой придушу.

— Да у тебя мозги протухли!

— Я тебе покажу! Думаешь, ты тут самый главный, со своим Магдебургом и где ты там еще был!

Через несколько секунд Корфф тихо говорит:

— Слушай, ты. Я тебя прикончу.

— Прикончишь?

— Прикончу.

Некоторое время они молчат, слышно взрывы наверху, слышно, как осыпаются мелкие камни. Маттиас молчит, потому что понял, что Корфф не шутит, а Корфф молчит, потому что на него накатила тоска, Тилль это точно знает, в темноте мыслям не сидится в одной голове, не хочешь, а слышишь, что думают другие. Корфф тоскует по ветру, и свету, и воле, по миру, где можно идти куда глаза глядят. Это навевает другие мысли, и он говорит:

— Толстуха Ханна!

— О да, — говорит Маттиас.

— Жирные ляжки, — говорит Корфф. — Задница.

— Господи, — говорит Маттиас. — Задница. Жопа. Сзади жопа.

— Ты тоже к ней ходил?

— Нет, — говорит Маттиас. — Первый раз про нее слышу.

— А грудь! — говорит Корфф. — Я еще одну знал с такой грудью, в Тюбингене. Ты бы видел. И все делала, что ни попросишь, будто нет на свете бога.

— У тебя много было женщин, Уленшпигель? — спрашивает Маттиас. — У тебя ведь раньше деньжата водились, так, небось, успел погулять, рассказывай.

Тилль хочет ответить, но вдруг рядом с ним вместо Маттиаса оказывается иезуит на табурете, он видит его четко, как тогда: «Правду говори, ты должен рассказать нам, как мельник призывал дьявола, ты должен сказать, что ты боялся. Почему должен? Потому что это — истина. Потому что мы это знаем. А если солжешь, смотри, вот мастер Тильман, смотри, что у него в руке, придется ему этим воспользоваться, если не заговоришь. Твоя мать тоже все сказала. Не хотела сперва, пришлось ей это на себе испытать, но уж испытав, заговорила, всегда так бывает, долго никто не молчит. Мы уже знаем, что ты скажешь, потому что мы знаем истину, но нам нужно услышать эту истину от тебя». А потом добавляет, шепотом, наклонившись вперед, почти дружески: «Твой отец пропал. Его тебе не спасти. А сам ты спастись еще можешь. Он бы этого хотел».

Но иезуита здесь нет, Тилль это понимает, только двое саперов, да еще Пирмин на лесной тропе, только что они его там бросили. «Не уходите, — кричит Пирмин, — я вас найду, я вам задам!» Это он зря, тут они понимают, что помогать ему ни в коем случае нельзя, и мальчик подбегает к нему в последний раз и хватает мешок с мячами. Тут Пирмин визжит как резаный боров, и ругается как извозчик, не только оттого, что у него нет ничего ценнее мячей, но и оттого, что понимает, почему мальчик их забрал. «Я вас проклинаю, — кричит он, — я вас найду, останусь в этом мире, чтобы вас искать!» Страшно смотреть, как он лежит весь перекрученный, и мальчик принимается бежать, но даже издалека слышит крики и бежит, и бежит, и бежит, и Неле рядом, а его все еще слышно, «Он сам виноват», — на бегу хрипит она; но мальчик чувствует, что проклятие Пирмина действует, что с ними случится очень плохое, вот сейчас, среди белого дня, спаси меня, король, забери меня, сделай так, чтобы не было того, тогда, в лесу.

— Расскажи давай, — говорит кто-то, голос знакомый, Тилль вспоминает: это Маттиас. — Про задницы расскажи, про груди. Раз уж нам помирать, так хоть послушать напоследок.

— Мы не помрем, — говорит Корфф.

— Но ты расскажи, — говорит Маттиас.

«Расскажи, — говорит и Зимний король. — Что случилось тогда в лесу, вспомни, что произошло?»

Но мальчик не рассказывает. Не рассказывает ему, не рассказывает никому другому, а главное, не рассказывает себе, потому что если об этом не думать, то получается все равно что забыть, а если забыть, то все равно, как если бы этого вовсе не было.

«Расскажи», — повторяет Зимний король.

— Ах, ты жалкий гном, — говорит Тилль, потому что он начинает злиться. — Король безземельный, ничтожество, и вообще, ты умер. Скройся с глаз, ползи отсюда.

— Сам ползи! — говорит Маттиас. — Я не умер, это Курт умер. Рассказывай!

Но мальчик не может об этом рассказать, он ведь забыл. Забыл лесную тропу, забыл себя и Неле на тропе, забыл голоса в ветвях, шептавшие: «Не иди дальше»; да и не было никаких голосов, не шептали они ничего, ведь если бы шептали, то они с Неле послушались бы, не шли бы вперед, пока перед ними не выросли трое, которых он не помнит, которых он не видит сейчас перед собой; он забыл, как они преградили детям дорогу.

Мародеры. Обтрепанные, разъяренные, сами не зная почему. «Ничего себе, — говорит один из них, — дети!»

Неле, к счастью, вспоминает. Вспоминает, что ей говорил мальчик: «Пока мы быстрее них, мы в безопасности. Если ты бегаешь быстрее остальных, с тобой ничего не случится». И, метнувшись в сторону, она бежит. Мальчик не помнит — да и как ему помнить, если он все забыл, — почему он сам не побежал; так уж все устроено, достаточно одной ошибки: один раз не успел сообразить, уставился, и вот уже его рука у тебя на плече. Мужчина наклоняется к мальчику, от него пахнет шнапсом и грибами. Мальчик хочет пуститься наутек, но теперь поздно, рука не отпускает, и другой стоит рядом, а третий побежал за Неле, но вот он уже и возвращается, тяжело дыша, не поймал, конечно.

Мальчик еще пытается их рассмешить. Он этому научился у Пирмина, который лежит в часе пути отсюда и, может быть, еще жив, и провел бы их безопасной дорогой, с ним они ни единого раза за все время не встречали ни волков, ни злых людей. Он пытается рассмешить их, но нет, они не хотят смеяться, они слишком разъярены, у каждого из них что-то болит, один ранен, он спрашивает: «Деньги есть?» У мальчика и правда есть немного денег, он отдает их. Он говорит, что мог бы для них станцевать, или пройтись на руках, или пожонглировать, и им уже почти интересно, но тут они понимают, что для этого его пришлось бы отпустить. «А мы, — говорит тот, что его держит, — не такие дураки».