Тилль

II

На следующее утро Лиз собиралась к посланнику Швеции. На сей раз она предупредила о своем визите: Швеция была дружественной страной, не было нужды ошарашивать посланника. Он будет рад ее видеть.

Ночь прошла ужасно. После долгих поисков им удалось заполучить комнату на особенно грязном постоялом дворе. Окон не было, на полу лежал хворост, постель заменял узкий мешок с сеном, который пришлось делить с камеристкой. Когда после долгих часов бодрствования наконец удалось провалиться в беспокойный сон, ей приснился Фридрих. Они снова были в Гейдельберге, как тогда, до того, как люди с непроизносимыми именами навязали им богемскую корону. Они шли рука об руку по каменным коридорам замка, и она чувствовала до глубины души, что он и она — единое целое. Тут она проснулась и до утра под храп спящего снаружи под дверью кучера думала о том, что уже почти так же долго живет без мужа, как прожила когда-то с ним.

Войдя в залу ожидания, она с трудом подавила зевок: очень хотелось спать. Здесь тоже лежали ковры, но стены были голыми, в протестантском духе, только с одной стороны висел украшенный жемчугом крест. Ожидающих было множество; кто-то изучал бумаги, кто-то мерял шагами комнату; похоже, ждали они уже давно. Интересно, почему зала ожидания Ламберга была пуста? Может быть, у него была и другая, или даже несколько?

Все взгляды обратились к ней. Все разговоры остановились. Как и вчера, она твердым шагом направилась к двери, а Квадт громко, хоть и излишне пронзительно, объявила, что прибыла королева Богемии. И вдруг Лиз овладел страх; она испугалась, что в этот раз не получится.

И действительно, лакей не протянул руку к двери.

Некрасиво прервав начатый шаг, она резко остановилась — так резко, что пришлось опереться рукой на дверь, чтобы удержать равновесие. Она услышала, как камеристка за ней чуть было не споткнулась. Ей стало жарко. Она услышала, как за ее спиной шепчутся, бормочут — и хихикают тоже.

Она медленно сделала два шага назад. К счастью, у камеристки хватило присутствия духа также отойти. Лиз сжала левую руку на набалдашнике трости и улыбнулась лакею своей самой обворожительной улыбкой.

Он бессмысленно уставился на нее. Конечно, он никогда не слыхал, что есть на свете королева Богемии, он был молод, ничего не знал и боялся ошибиться. Сложно его было в этом винить.

Но она не могла просто отойти и сесть. Королевы не ждут в вестибюле, пока для них соизволят найти время. Да, неслучайно коронованные особы не ездили на конгрессы посланников. Но что ей было делать? Ее сын, за курфюршество которого она сражалась, был слишком груб и неопытен, он наверняка бы все испортил. А дипломатов у нее не было.

Она стояла так же неподвижно, как лакей. Шепот за ее спиной набирал силу. Она услышала громкий смех. Только не краснеть, подумала она, только не это. Только не краснеть!

Она возблагодарила Господа от всего сердца, когда кто-то открыл дверь изнутри. В щель просунулась голова. Один глаз выше другого, нос кривой, губы полные, но не желают смыкаться до конца, жиденькая бородка свисает прядями.

— Ваше величество, — сказало странное лицо.

Лиз вошла, и криволицый быстро закрыл дверь, будто боялся, что вслед за ней пролезет еще кто-нибудь.

— Альвизе Контарини к вашим услугам, — сказал он по-французски. — Посланник Венецианской республики. Я здесь в качестве посредника. Следуйте за мной.

Он провел ее по узкому коридору. Здесь стены тоже были голыми, но ковер изысканнейшим и — Лиз сразу это увидела, она ведь выбирала обстановку для двух замков — невероятно дорогим.

— К сведению вашего величества, — сказал Контарини. — Величайшая сложность продолжает заключаться в требовании Франции, чтобы императорская ветвь рода Габсбургов перестала поддерживать испанскую ветвь. Швецию не интересовал бы этот вопрос, если бы не полученные ею от Франции крупные субсидии, которые вынуждают ее поддерживать это требование. Император все еще категорически против. Пока этот вопрос не решен, одна из трех корон всегда оказывается несогласной на подписание договора.

Лиз наклонила голову и загадочно улыбнулась, как делала всю жизнь, когда чего-то не понимала. Наверное, подумала она, он и не ожидает от нее ничего определенного, просто привык много говорить. Такие люди встречаются при любом дворе.

Они добрались до конца коридора, Контарини открыл дверь и с поклоном пропустил ее вперед.

— Ваше величество, посланники Швеции. Граф Оксеншерна и доктор Адлер Сальвиус.

Она с удивлением осмотрелась. Посланники сидели, один в правом, другой в левом углу аудиенц-зала, в одинаковых креслах, будто позируя художнику. В середине помещения стояло еще одно кресло. Когда Лиз направилась к нему, посланники встали и согнулись в глубоком поклоне. Она села, они продолжали стоять. Оксеншерна был тяжеловесным мужчиной с полными щеками, Сальвиус был худ, высок и, что самое заметное, выглядел крайне утомленным.

— Ваше величество были у Ламберга? — спросил Сальвиус по-французски.

— Вам это известно?

— Оснабрюк — город маленький, — сказал Оксеншерна. — Ваше величество знает, что это конгресс посланников? Правители и особы королевской крови не…

— Я знаю. Меня здесь вовсе нет. Перейдем к причине, по которой меня здесь нет: курфюршество, по праву принадлежащее моей семье. Если мои сведения верны, Швеция поддерживает наше требование восстановления титула.

Приятно было говорить по-французски: нужные слова приходили быстрее, послушно складывались в фразы, как будто сами собой. Больше всего ей, конечно, хотелось говорить на английском, на мягком, богатом, певучем языке своей родины, языке театра и поэзии, но почти никто здесь английского не знал. И английского посланника в Оснабрюке не было, папа́ ведь пожертвовал ей и Фридрихом, чтобы не ввязываться в войну.

Она ждала. Все молчали.

— Ведь это верно? — спросила она в конце концов. — Швеция поддерживает наше требование, не так ли?

— В принципе да, — сказал Сальвиус.

— Если Швеция потребует восстановления нашего королевского титула, мой сын предложит добровольно отречься от этого восстановления — при условии, что императорский двор в тайном соглашении обещает нам создать восьмое курфюршество.

— Император не может создать новое курфюршество, — сказал Оксеншерна. — У него нет на это права.

— Будет, если сословия ему это право предоставят.

— Но они этого не могут, — возразил Оксеншерна. — Кроме того, мы требуем значительно большего, а именно возврата всего, что было отнято у нашей стороны в двадцать третьем году.

— Новый курфюрстский титул был бы в интересах католиков, потому что Бавария сохранила бы свое курфюршество. И в наших интересах тоже, потому что одним протестантским курфюрстом стало бы больше.

— Возможно, — сказал Сальвиус.

— Никогда, — сказал Оксеншерна.

— Господа оба правы, — сказал Контарини.

Лиз вопросительно посмотрела на него.

— Иначе и быть не может, — продолжил Контарини по-немецки. — Каждый прав из своей перспективы. Один действует в интересах своего отца, канцлера, и хочет продолжать войну, другого послала королева, чтобы он заключил мир.

— Что вы говорите? — спросил Оксеншерна.

— Я привел одну немецкую пословицу.

— Богемия не входит в империю, — сказал Оксеншерна. — Мы не можем обсуждать Прагу в рамках данных переговоров. Об этом следовало бы провести предварительные переговоры. До собственно переговоров всегда ведутся переговоры о теме переговоров.

— С другой стороны, — сказал Сальвиус, — ее королевское величество…

— Ее королевское величество неопытны, а мой отец, будучи ее опекуном, полагает…

— Бывшим опекуном.

— Простите?

— Королева достигла совершеннолетия.

— Только что. В то время как мой отец, канцлер — опытнейший государственный деятель Европы. С тех пор, как великий Густав Адольф лишился жизни при Лютцене…

— С тех пор мы не выиграли почти ни одной битвы. Без помощи Франции мы были бы потеряны.

— Не желаете ли вы сказать, что мой отец…

— Кто я такой, чтобы оспаривать заслуги его графского сиятельства господина риксканцлера! Однако мое мнение заключается…

— Возможно, ваше мнение не так много значит, доктор Сальвиус. Возможно, мнение второго посланника…

— Главы делегации.

— Согласно указу королевы, опекуном которой является мой отец.

— Являлся. Опекуном которой являлся ваш отец!

— Может быть, мы могли бы сойтись на том, что предложение вашего величества стоит обдумать, — сказал Контарини. — Я не предлагаю принять его; не предлагаю даже пообещать, что мы его обдумаем, — но мы все можем согласиться, что предложение в принципе стоит того, чтобы быть обдуманным, не правда ли?

— Этого мало, — сказала Лиз. — Как только Прага будет завоевана, графу Ламбергу должно быть отправлено официальное требование вернуть моему сыну трон Богемии. В таком случае мой сын немедленно заключит с ним тайную договоренность об отречении от трона, если со Швецией и Францией будет, в свою очередь, заключено соглашение о восьмом курфюршестве. Все это должно быть сделано быстро.

— Ничто никогда не делается быстро, — сказал Контарини. — Я здесь с самого начала переговоров. Думал, и месяца не выдержу в этой ужасной дождливой провинции. С тех пор прошло пять лет.

— Я знаю, каково это — состариться в ожидании, — сказала Лиз. — И я больше ждать не буду. Если Швеция не потребует богемской короны, чтобы мой сын мог отречься от нее в обмен на курфюршество, то мы откажемся от курфюршества. И у вас не останется никакого шанса на новый курфюрстский титул. Это стало бы концом нашей династии, зато я смогла бы вернуться в Англию. Я хочу вернуться домой. Хочу снова ходить в театры.

— Я тоже хочу домой, в Венецию, — сказал Контарини. — Хочу еще стать дожем.

— Если ваше величество позволит переспросить, — сказал Сальвиус. — Чтобы я правильно понял. Вы прибыли сюда, чтобы потребовать то, о чем мы сами и не помышляли. И если мы не поступим по вашей воле, вы угрожаете нам тем, что отзовете свое требование? Как вы прикажете это называть?

Лиз загадочно улыбнулась. Вот теперь ей было действительно жаль, что перед ней была не авансцена, не полутьма аудитории, ловящей каждое ее слово. Она кашлянула и, хотя уже знала свой ответ, сделала ради отсутствующей публики вид, что размышляет.

— Я предлагаю, — проговорила она в конце концов, — называть это политикой.